Сборник стихотворений о Великой Отечественной войне. Содержание: 00:00 — Соловьи (Михаил Дудин) 05:40 — Памятник в Берлине (Георгий Рублёв) 07:31 — До свидания, мальчики (Булат Окуджава) 09:12 — Спутница (Евгений Евтушенко) 11:21 — Сыновья уходят в бой (Владимир Высоцкий) 13:22 — Аисты (Владимир Высоцкий) 15:10 — Кукла (Вероника Тушнова) 17:01 — Журавли (Расул Гамзатов) 18:02 — Сухари (Ян Бруштейн) 19:42 — Он не вернулся из боя (Владимир Высоцкий) 21:14 — Братские могилы (Владимир Высоцкий) 22:12 — Песня о звёздах (Владимир Высоцкий) 23:21 — Муся (Ян Бруштейн) 24:51 — Муся (Ян Бруштейн)
Соловьи
О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова
Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас
Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены.
Тристапятидесятый день войны.
Еще рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулеметы...
Вот это место. Здесь он умирал —
Товарищ мой из пулеметной роты.
Тут бесполезно было звать врачей,
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней
Запри все чувства сразу на защелку.
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал.
Потом сильней, входя в горячий пыл,
Как будто сразу вырвавшись из плена,
Как будто сразу обо всем забыл,
Высвистывая тонкие колена.
Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы еще едва означась,
Здесь рядом с нами возникал другой
В каком-то новом сочетанье качеств.
Как время, по траншеям тек песок.
К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.
Еще минута — задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день.
Она везде. Она непроходима.
Еще мгновенье — перекосит рот
От сердце раздирающего крика.
Но успокойся, посмотри: цветет,
Цветет на минном поле земляника!
Лесная яблонь осыпает цвет,
Пропитан воздух ландышем и мятой...
А соловей свистит. Ему в ответ
Еще — второй, еще — четвертый, пятый.
Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом, рядом
Раскидан настороженный уют
Тяжелым громыхающим снарядом.
А мир гремит на сотни верст окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.
Весь этот лес листом и корнем каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.
Да, это жизнь. Ее живые звенья,
Ее крутой, бурлящий водоем.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своем.
Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца.
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: "Ребята, напишите Поле —
У нас сегодня пели соловьи".
И сразу канул в омут тишины
Тристяпятидесятый день войны.
Он не дожил, не долюбил, не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.
И, может быть, в песке, в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу: "Ребята, дайте знать Ирине —
У нас сегодня пели соловьи".
И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский проезд.
Пусть даже так. Потом просохнут слезы,
И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем
У той поджигородовской березы
Ты всмотришься в зеленый водоем.
Пусть даже так. Потом родятся дети
Для подвигов, для песен, для любви.
Пусть их разбудят рано на рассвете
Томительные наши соловьи.
Пусть им навстречу солнце зноем брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей жизни.
О мертвых мы поговорим потом.
Памятник в Берлине
Это было в мае, на рассвете.
Нарастал у стен рейхстага бой.
Девочку немецкую заметил
Наш солдат на пыльной мостовой.
У столба, дрожа, она стояла,
В голубых глазах застыл испуг.
И куски свистящего металла
Смерть и муки сеяли вокруг.
Тут он вспомнил, как прощаясь летом
Он свою дочурку целовал.
Может быть отец девчонки этой
Дочь его родную расстрелял.
Но тогда, в Берлине, под обстрелом
Полз боец, и телом заслоня
Девочку в коротком платье белом
Осторожно вынес из огня.
И, погладив ласковой ладонью,
Он её на землю опустил.
Говорят, что утром маршал Конев
Сталину об этом доложил.
Скольким детям возвратили детство,
Подарили радость и весну
Рядовые Армии Советской
Люди, победившие войну!
И в Берлине, в праздничную дату,
Был воздвигнут, чтоб стоять века,
Памятник Советскому солдату
С девочкой спасенной на руках.
Он стоит, как символ нашей славы,
Как маяк, светящийся во мгле.
Это он, солдат моей державы,
Охраняет мир на всей земле.
До свидания, мальчики
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
Стали тихими наши дворы,
Наши мальчики головы подняли —
Повзрослели они до поры,
На пороге едва помаячили
И ушли, за солдатом — солдат...
До свидания, мальчики!
Мальчики,
Постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
Не жалейте ни пуль, ни гранат
И себя не щадите вы,
И все-таки
Постарайтесь вернуться назад.
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
Вместо свадеб — разлуки и дым,
Наши девочки платьица белые
Раздарили сестренкам своим.
Сапоги — ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон...
Вы наплюйте на сплетников, девочки.
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
Что идете войной наугад...
До свидания, девочки!
Девочки,
Постарайтесь вернуться назад.
Спутница
В большом платке,
повязанном наспех
поверх смешной шапчонки с помпонами,
она сидела на жесткой насыпи,
с глазами,
слез отчаянных полными.
Снижались на рельсы изредка бабочки.
Был шлак под ногами лилов и порист.
Она,
как и я,
отстала от бабушки,
когда бомбили немцы наш поезд.
Ее звали Катей.
Ей было девять,
и я не знал, что с нею мне делать.
Но все сомненья я вскоре отверг —
придется взять под опеку.
Девчонка,
а все-таки человек.
Нельзя же бросать человека.
Тяжелым гуденьем
с разрывами слившись,
опять бомбовозы летели вдали.
Я тронул девчонку за локоть:
«Слышишь?
Чего расселась?
Пошли».
Земля была большая,
а мы были маленькие.
Трудными были по ней шаги.
На Кате —
с галошами жаркие валенки.
На мне —
здоровенные сапоги.
Лесами шли,
пробирались вброд.
Каждая моя нога
прежде, чем сделать шаг вперед,
делала шаг
внутри сапога.
Я был уверен —
девчонка нежна,
ахи,
охи,
кис-кис.
И думал —
сразу скиснет она,
а вышло,
что сам скис.
Буркнул:
«Дальше я не пойду».
На землю сел у межи.
А она:
«Да что ты?
Брось ерунду.
Травы в сапоги подложи.
Кушать хочешь?
Что же молчишь ты?
Держи консервы.
Крабовые.
Давай подкрепимся.
Эх, мальчишки,
все вы — лишь с виду храбрые!»
А вскоре с ней
по колючей стерне
опять я шагал,
не горбясь.
Заговорило что-то во мне —
наверно, мужская гордость.
Собрался с духом.
Держался, как мог.
Боясь обидные слышать слова,
насвистывал даже.
Из драных сапог
зелеными клочьями лезла трава.
Мы шли и шли,
забывая про отдых,
мимо воронок,
пожарищ мимо.
Шаталось небо сорок первого года, —
его подпирали
столбы дыма.
Сыновья уходят в бой
Сегодня не слышно биенье сердец —
Оно для аллей и беседок.
Я падаю, грудью хватая свинец,
Подумать успев напоследок:
"На этот раз мне не вернуться,
Я ухожу — придёт другой".
Мы не успели оглянуться —
А сыновья уходят в бой!
Вот кто-то, решив: "После нас — хоть потоп",
Как в пропасть шагнул из окопа.
А я для того свой покинул окоп,
Чтоб не было вовсе потопа.
Сейчас глаза мои сомкнутся,
Я крепко обнимусь с землёй.
Мы не успели оглянуться —
А сыновья уходят в бой!
Кто сменит меня, кто в атаку пойдёт?
Кто выйдет к заветному мосту?
И мне захотелось — пусть будет вон тот,
Одетый во всё не по росту.
Я успеваю улыбнуться,
Я видел, кто бредёт за мной.
Мы не успели оглянуться —
А сыновья уходят в бой!
Разрывы глушили биенье сердец,
Моё же мне громко стучало,
Что всё же конец мой — ещё не конец:
Конец — это чьё-то начало.
Сейчас глаза мои сомкнутся,
Я крепко обнимусь с землёй.
Мы не успели оглянуться —
А сыновья уходят в бой!
Аисты
Небо этого дня ясное,
Но теперь в нем броня лязгает.
А по нашей земле гул стоит,
И деревья в смоле, — грустно им.
Дым и пепел встают, как кресты,
Гнезд по крышам не вьют аисты.
Колос — в цвет янтаря, успеем ли?
Нет! Выходит, мы зря сеяли.
Что ж там цветом в янтарь светится?
Это в поле пожар мечется.
Разбрелись все от бед в стороны.
Певчих птиц больше нет — вороны.
И деревья в пыли — к осени,
Те, что песни могли, — бросили.
И любовь не для нас. Верно ведь?
Что нужнее сейчас? Ненависть.
Дым и пепел встают, как кресты,
Гнезд по крышам не вьют аисты.
Лес шумит, как всегда, кронами,
А земля и вода — стонами.
Но нельзя без чудес — аукает
Довоенными лес звуками.
Побрели все от бед на Восток,
Певчих птиц больше нет, нет аистов.
Воздух звуки хранит разные,
Но теперь в нем гремит, лязгает.
Даже цокот копыт — топотом,
Если кто закричит — шепотом.
Побрели все от бед на Восток,
И над крышами нет аистов.
Кукла
Много нынче в памяти потухло,
а живет безделица, пустяк:
девочкой потерянная кукла
на железных скрещенных путях.
Над платформой пар от паровозов
низко плыл, в равнину уходя...
Теплый дождь шушукался в березах,
но никто не замечал дождя.
Эшелоны шли тогда к востоку,
молча шли, без света и воды,
полные внезапной и жестокой,
горькой человеческой беды.
Девочка кричала и просила
и рвалась из материнских рук, —
показалась ей такой красивой
и желанной эта кукла вдруг.
Но никто не подал ей игрушки,
и толпа, к посадке торопясь,
куклу затоптала у теплушки
в жидкую струящуюся грязь.
Маленькая смерти не поверит,
и разлуки не поймет она...
Так хоть этой крохотной потерей
дотянулась до нее война.
Некуда от странной мысли деться:
это не игрушка, не пустяк, —
это, может быть, обломок детства
на железных скрещенных путях.
Журавли
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Летит, летит по небу клин усталый —
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Сухари
А бабушка сушила сухари,
И понимала, что сушить не надо.
Но за ее спиной была блокада,
И бабушка сушила сухари.
И над собой посмеивалась часто:
Ведь нет войны, какое это счастье,
И хлебный рядом, прямо за углом…
Но по ночам одно ей только снилось –
Как солнце над ее землей затмилось,
И горе, не стучась, ворвалось в дом.
Блокадный ветер надрывался жутко,
И остывала в памяти «буржуйка»…
И бабушка рассказывала мне,
Как обжигала радостью Победа.
Воякой в шутку называла деда,
Который был сапером на войне.
А дед сердился: «Сушит сухари!
И складывает в наволочку белую.
Когда ж тебя сознательной я сделаю?»
А бабушка сушила сухари.
Она ушла морозною зимой.
Блокадный ветер долетел сквозь годы.
Зашлась голодным плачем непогода
Над белой и промерзшею землей.
«Под девяносто, что ни говори.
И столько пережить, и столько вынести».
Не поднялась рука из дома вынести
Тяжелые ржаные сухари.
Он не вернулся из боя
Почему все не так? Вроде все как всегда:
То же небо — опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя.
Мне теперь не понять, кто же прав был из нас
В наших спорах без сна и покоя.
Мне не стало хватать его только сейчас,
Когда он не вернулся из боя.
Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
Он всегда говорил про другое,
Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
А вчера не вернулся из боя.
То, что пусто теперь, — не про то разговор,
Вдруг заметил я — нас было двое.
Для меня будто ветром задуло костер,
Когда он не вернулся из боя.
Нынче вырвалась, будто из плена, весна,
По ошибке окликнул его я:
— Друг, оставь покурить! — А в ответ — тишина:
Он вчера не вернулся из боя.
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие — как часовые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
И деревья стоят голубые.
Нам и места в землянке хватало вполне,
Нам и время текло для обоих.
Все теперь одному. Только кажется мне,
Это я не вернулся из боя.
Братские могилы
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают,
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигают.
Здесь раньше вставала земля на дыбы,
А нынче — гранитные плиты.
Здесь нет ни одной персональной судьбы —
Все судьбы в единую слиты.
А в Вечном огне виден вспыхнувший танк,
Горящие русские хаты,
Горящий Смоленск и горящий рейхстаг,
Горящее сердце солдата.
У братских могил нет заплаканных вдов —
Сюда ходят люди покрепче.
На братских могилах не ставят крестов,
Но разве от этого легче?..
Песня о звёздах
Мне этот бой не забыть нипочём,
Смертью пропитан воздух,
А с небосклона бесшумным дождём
Падали звёзды.
Вот снова упала, и я загадал
Выйти живым из боя,
Так свою жизнь я поспешно связал
С глупой звездою.
Я уж решил - миновала беда
И удалось отвертеться,
Но с неба свалилась шальная звезда
Прямо под сердце.
Нам говорили нужна высота,
И не жалеть патроны,
Вон покатилась вторая звезда
Вам на погоны.
Звёзд этих в небе, как рыбы в прудах,
Хватит на всех с лихвою,
Если б не насмерть, ходил бы тогда
Тоже героем.
Я бы звезду эту сыну отдал
Просто на память,
В небе висит пропадает звезда,
Некуда падать.
Муся
Из ада везли по хрустящему льду
Дрожащую девочку Мусю...
Я к этому берегу снова приду
Теряясь, и плача, и труся.
Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями,
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.
А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Еще не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.
Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной
Едва не погибшей девчонкой...
Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался не страшен,
И Муся глотала — сказать не могу,
Какую чудесную кашу.
Рассказ о детях в блокадном Ленинграде. Какими удивительными людьми они росли.
Кирюшка
В одном со мной доме, в соседней квартире, жила девочка. Было ей одиннадцать лет, и звали её Кирой.
Все наши жильцы называли её Кирюшкой. Уж очень была она похожа на сорванца-мальчишку. Худенькая, быстроглазая, курчавая и подвижная, как волчок, она минуты не могла усидеть на месте и командовала не только девчонками, но и всеми ребятами нашего двора.
Никто никогда не видел Кирюшку с куклой в руках. Но зато она играла в футбол и в городки и ловко мастерила рогатки.
Помню, сидела я однажды у себя дома и вдруг услышала звон разбитого стекла. Морозный ветер прямо ворвался в комнату. Я побежала за стекольщиком.
В конторе топтались у двери двое самых озорных мальчишек и Кира.
— Это я… — виноватым голосом говорила Кира домоуправу. — Только я совсем не думала разбивать окно. Я просто поспорила с Андреем и Генкой, что собью сосульку у тёти Нади над форточкой. Мне так неприятно… Честное пионерское… Я сейчас побегу искать стекольщика.
Это было зимой, а весной — новый случай. В открытое кухонное окно к нам влетел футбольный мяч. Сначала он запрыгал по столу, сбросал на пол стакан и чашку, потом шлёпнулся в кастрюлю с горячим молоком, выбросил целый сноп молочных брызг и притих.
Я вытащила мяч на кастрюли, бросила его в раковину, а молоко решила отдать кошкам.
В окно я даже не выглянула: знала, что виновники сами найдутся. Явятся, как миленькие, — не пропадать же мячу!
В самом деле, через несколько минут в дверь постучали.
Первая появилась на пороге Кира. Сзади улыбались Андрей и Генка.
Кира вежливо поздоровалась и спросила:
— Можно нам забрать наш мячик? Мы постараемся, чтобы это было в последний раз.
Я отдала им мяч.
…И вдруг эта озорная девчонка, эта Кирюшка совершенно изменилась.
Началась война. Кирин отец ушёл на фронт, мать её стала работать в госпитале. Многих ребят увезли в тыл, а те, что остались, вместе со взрослыми стали оборонять свой дом. Собирали бутылки, ящики, вёдра, наполняли их песком и водой и сносили на чердак, чтобы гасить зажигательные бомбы. Главным командиром в ребячьем отряде была Кира.
В бомбоубежище Кира и её друзья тоже навели порядок. Они заботились о самых маленьких. Притащили детскую мебель, книжки, игрушки. В большом бидоне всегда была свежая вода, и под потолком горела электрическая лампочка. А когда не стало электричества, ребята приносили самодельные лампочки-коптилки.
Как только на Ладожском озере окреп лёд, снова начали вывозить из города людей. Но Кира уехать не согласилась. Она сказала:
— На кого я оставлю маму? Кто ей печку истопит, кто волы принесёт?.. А за Леночкой кто ухаживать будет? Её папа тоже на фронте, а мама больна…
И Кира осталась. Она хозяйничала у себя дома и помогала Леночкиной маме, которая жила со своей годовалой дочкой двумя этажами выше нас.
А тяжёлые блокадные дни складывались в недели, недели в месяцы. Однажды, это было уже в феврале, я, уходя на работу, увидела Киру. Она медленно спускалась по лестнице с ребёнком на руках. По розовому стёганому одеяльцу я догадалась, что Кирюшка несла Леночку. И я поняла: ещё один маленький ленинградец осиротел в осаждённом городе.
Я помогла Кире внести девочку в комнату и развернула одеяло. Леночка была такая маленькая и худенькая, что казалась не годовалым, а пятимесячным, да к тому же ещё очень слабеньким ребёнком. Мы хотели посадить её на диван, но ничего не вышло. Леночка даже не могла держать головку.
Вечером я снова зашла к Кире. В комнате было тепло. Топилась печка-времянка, и на ней грелось ведро с водой. Кира разрезала на куски большую простыню.
— Делаю пелёнки, чтобы завернуть Леночку после купанья, — сказала она.
— Где же ты воду брала? — спросила я. — Неужели ходила на Неву?
Кирюшка усмехнулась:
— Что вы! До Невы далеко, а Леночку одну оставлять нельзя. Я снегу набрала и растопила. У нас во дворе снежок белый-белый! Даже голубой.
Мы вместе купали Леночку. Она с удовольствием вытягивала в воде свои худенькие ручки и ножки и даже старалась улыбнуться.
А потом Кира кормила её с ложечки манной кашей и поила тёплым чаем.
— Хорошо, что крупы у нас чуточку сбереглось, — радовалась Кира.
Когда Леночка уснула, я сказала:
— Надо отдать её в ясли: ты ведь одна всё равно с ней не справишься. В яслях ребятам дают вкусное соевое молоко и рис.
— Нет, — ответила Кира. — В яслях ребят много, а няня одна. А я буду с Леночкой всё время. И мама теперь будет посвободней: в госпитале прибавилось врачей. А молока соевого и рису я достану. Пойду в ясли и попрошу. И никто не откажет.
…Врачей в госпитале, может, и прибавилось, но раненых тоже стало больше, и Кирина мама была занята по-прежнему. Кира одна нянчила Леночку.
А в Ленинград тем временем шла весна, и жить становилось легче. В город привезли продукты и семена — садить огороды; оттаял водопровод; загорелось электричество, и, «звенящий, гремящий, совсем настоящий», пошёл ленинградский трамвай.
В общем, назло озверевшим фашистам, город-герой не только не покорился врагам, но даже постепенно налаживал свою жизнь.
Как-то раз, возвращаясь домой, я ещё издали увидела Кирюшку. Она сидела возле нашего парадного и держала на руках Леночку.
— А мы гуляем, — весело сообщила мне Кира и добавила гордо: — Смотрите, Леночка уже сидит.
В самом деле, одетая в тёплую кофточку, Леночка сидела у Киры на коленях.
— Вот видите! Совсем поправилась Леночка, — радовалась Кира. — А вы говорили: «Не справишься, в ясли её отдай». Ведь говорили, верно?
Конечно, говорила. Потому, что я совсем не знала Киру, нашу ленинградскую девочку.
