Перевод лингвистической сказки Людмилы Петрушевской "Бурлак" на украинский язык. С одного несуществующего языка на другой! )))
Бурлак (роман)
Частина I
Сяпали Калуша з Поміком по напушці та й увазили Ляпупу. А Ляпупа трямкала Бутявку.
А Калуша волить:
— Кісі-місі, Ляпупа!
А Ляпупа не кісі і не місі, а трамкає Бутявку. Півбутявки в Ляпупи у клямсах, півбутявки по бурдиссям лепещеться.
А Помік волить:
— Калуша, Ляпупи, що трямкають бутявок не волять «кісі-місі», а то бутявки з клямс вичучуються.
А Калуша волить:
— А по клямсам? За некузявість?
І — бздим! — Ляпупі по клямсам.
Ляпупа розбизіла клямси і як заволить:
— Оєє! Оєє!
— Бутявка з клямс Ляпупи вичучилася, вздребезнулася, сопритюкнулася й усяпала з напушки.
А Калуша волить:
— Кісі-місі, Ляпупа!
А Ляпупа усяпала з напушки і за напушкою волить:
— Кісі-місі, Помік! А Калушаточки-то не поміковичі!
Частина II
Помік волить:
— Калуша, а Калушаточки поміковичі?
Калуша розбизіла клямси і волить зюмо-зюмо:
—Куа?
Помік тирснув в бурдисся і з бурдиссів волить:
— Калуша, а Калушаточки поміковичі?
А Калуша як заволить:
— Некузяво, оєє, некузяво так волити!
А Помік в бурдиссях як заволить: бурли, бурли, бурли.
А Калуша волить:
— Не бурликай, бурлак. Калушаточки не поміковичі, а поміковни.
Вариант "перевода" лингвистического романа "Бурлак" на общепонятный русский язык:
Мне совсем не нравится "перевод" )) Гораздо интереснее оставлять простор для воображения. Но, увы, поступают жалобы, что произведение совсем непонятно :(
Плачун
Часть I
Шли Катя Петя по полянке и увидели Аллу. А Алла поедала губку. Вот Катя и говорит:
— Доброе утро, Алла!
А Алла не "доброе утро", а чавкает губку. Полгубки у неё в зубах, полгубки по полянке валяются.
А Петя говорит:
— Катя, Аллы, которые едят губок, не отвечают на вопросы, а то губки из зубов вырываются.
А Катя говорит:
— А по зубам? За невежливость?
И — Бабах! — Аллу по зубам.
Алла разжала зубы и как закричит:
— Ой-ой-ой!
Губка из зубов вырвалась, отряхнулась, слиплась и ушла с полянки.
А Катя и говорит:
— Доброе утро, Алла!
А Алла ушла с полянки и за полянкой говорит:
— Доброе утро, Петя! А детки-то ваши не Петровичи!
Часть II
Петя говорит:
— Катя, а детки наши Петровичи?
Катя оголила зубы и говорит зло-презло:
— Что?!!
Петя убежал в кусты и из кустов говорит:
— Катя, а детки наши Петровичи?
А Катя как закричит:
— Нехорошо, ох нехорошо так говорить!
А Петя в кустах как заплачет: ох-ох-ох-ох...
А Катя говорит:
— Не плач, плачун. Детки не Петровичи, а Петровны!
Роман на несуществующем языке в двух частях )))
Всё смешалось в доме Помика и Калуши... Недетские страсти разворачиваются в двух минутах произведения... А вы что-нибудь поняли? ))
Бурлак (роман)
Часть I
Сяпали Калуша с Помиком по напушке и увазили Ляпупу. А Ляпупа трямкала Бутявку.
А Калуша волит:
— Киси-миси, Ляпупа!
А Ляпупа не киси и не миси,а трямкает Бутявку. Полбутявки y Ляпупы в клямсах, полбутявки по бурдысьям лепещется.
А Помик волит:
— Калуша,Ляпупы, трямкающие бутявок, не волят "киси-миси", а то бутявки из клямс вычучиваются.
А Калуша волит:
— А по клямсам? За некузявость?
И — бздым! — Ляпупу по клямсам.
Ляпупа разбызила клямсы и как заволит:
— Оее! Оее!
Бутявка из клямс Ляпупы вычучилась, вздребезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки.
А Калуша волит:
— Киси-миси, Ляпупа!
А Ляпупа усяпала с напушки и за напушкой волит:
— Киси-миси, Помик. А Калушаточки-то не помиковичи!
Часть II
Помик волит:
— Калуша, а Калушаточки помиковичи?
Калуша разбызила клямсы и волит зюмо-зюмо:
— Куа?
Помик тырснул в бурдысья и из бурдысьев волит:
— Калуша, а Калушаточки помиковичи?
А Калуша как заволит:
— Некузяво, оее, некузяво так волить!
А помик в бурдысьях как забурлыкает: бурлы, бурлы, бурлы.
А Калуша волит:
— Не бурлыкай, бурлак. Калушаточки не помиковичи, а помиковны!
22 сентября 100 лет со дня рождения выдающегося советского педагога-новатора и писателя Василия Сухомлинского.
Атмосферный осенний рассказ "Я хочу сказать своё слово".
Я хочу сказать своё слово
Екатерина Ивановна повела своих первоклашек в поле. Было тихое утро ранней осени. Далеко в небе летел ключ перелетных птиц. Они тихо курлыкали, и от того в степи было грустно.
Екатерина Ивановна сказала детям:
— Сегодня мы будем составлять произведение об осени, небе, о перелетных птицах. Каждый из вас пускай скажет, какое сейчас небо. Смотрите, дети, внимательно. Выбирайте в нашем родном языке красивые, точные слова.
Дети притихли. Они смотрели на небо и думали. Через минуту послышалось:
— Небо синее-синее ...
— Небо голубое ...
— Небо чистое ...
И всё. Дети вновь и вновь повторяли всё те же слова: синее, голубое, чистое.
Неподалёку стояла маленькая синеглазая Валя и молчала.
— А ты чего молчишь, Валя?
— Я хочу сказать своё слово.
— Ну, какое же твоё слово о небе?
— Небо ласковое ... — тихо сказала Валя и грустно улыбнулась.
Дети притихли. И тут они увидели то, чего не видели до сих пор.
— Небо грустное ...
— Небо тревожное ...
— Небо печальное ...
— Небо студёное ...
Небо играло, трепетало, дышало, улыбалось, как живое существо, и дети смотрели в его печальные синие-синие глаза.
Весёлый рассказ о приключениях двух отчаянных мальчиков.
Тореадоры из Васюковки
— Так не дашь?
— Нет.
— Жадина ты, Сало.
— А вы босяки. Я хоть кроликов выращиваю, а вы только лоботрясничаете, из вредностей не вылезаете.
— Так ты не даешь кроликов.
— Разве вам можно доверить живого кроликов? Он у вас на второй день сдохнет.
— Сам ты сдохнешь.
— Ну да, сдохнет, вы же его кормить не будете, я знаю. Вы цыплят загубили? Загубили. У вас же, — Сало постучал себя пальцем по голове, — сельсовет не работает.
— У тебя очень работает. Недаром тебя Салом дразнят. И не потому только, что у тебя личность толстая, а потому, что ты еще и тупой. Даже пословица такая есть: «Глупое сало без хлеба». Пойдем, Павлуша. Пусть его съедят его кролики.
— Пошли.
Опять у нас ничего не получилось. Вот вредный Сало. Больше полсотни кроликов было у него, целый двор. Мы с Явой просили, чтобы дал нам хоть по одному (интересно же), а он, свинья, только фиги крутит. Не дает. Не доверяет. Он, видите ли, хороший, работящий, а мы — бездельники.
«Вам только поиграться, а потом будет, как с теми цыплятами».
Цыплят, которых нам птичница тетя Оля подарила, мы действительно не уберегли. Взяли с собой на выгон, а их там коршун утащил. Ну, и то, я считаю, стихийное бедствие. Даже из сельского стада волк ягнят ворует.
Просто Сало — нехороший парень. Завидует, что мы веселые бродяги и нас все село знает, вся Васюковка. Только и разговоров, что о наших выходках. Вот мы с ним как-то в кукурузе заблудились. Помните? Я вам уже когда-то об этом рассказывал. И вообще, много чего было. Кому расскажи — кино!
А Сало? Что — Сало? Корова, а не парень.
Его никто, кроме тех паршивых кроликов, и не знает. Кому он нужен? Абсолютно неинтересный парень.
— Вообще, мне кролика не очень-то и хотелось, — сказал Ява.
— Мне тоже, — отозвался я.
— Пусть такие, как Сало, возятся с теми вонючими кроликами. Он все равно больше ни на что не способен, — сказал Ява.
— Не способен, — подтвердил я.
— А мы — совсем другое дело. Будем говорить откровенно, без лжи — мы ребята с фантазией, — сказал Ява.
— С фантазией, — подтвердил я.
— Ты слышал, как дед Салимон вчера у сельмага сказал: «Вон, говорит, Ява и Павлуша пошли. Вот ребята! Орлы! Гангстеры, а не ребята! Нет на них каталажки».
— Слышал. Точно.
— Да, вот надо что-то такое сделать, чтобы тот курощуп Сало не задавался. Что-то такое интересное провернуть, чтобы ему аж в носу зачесалось от зависти.
— Надо. Давай думать.
Сели мы под забором и начали думать. Думали-думали, но долго ничего толкового не придумывалось.
— Может, воздушного змея огромного смастерить и кувшин со сметаной на нем в небо запустим?
— Да ну.
— Может, поймать в лесу сову и выпустить в клубе во время собрания?
— Нет.
— Может, украсть у Сало подштанники, когда белье сушить будут, и на телевизионную антенну повесить?
— Нет.
Сидим, думаем. У меня голова с непривычки заболела.
Наконец Ява сверкнул глазами и говорит:
— Придумал.
— Ну?
— Давай устроим бой быков. А? Ты помнишь, мы в клубе заграничное кино смотрели — «Тореадор»?
— Да, да-да-да... И что?
— Помнишь — на арене разъяренный бык, а дяденька, в шляпе, с кинжалом, перед носом у него танцует.
— Да-да-да...
— А потом — рраз! Бык — брык! И аплодисменты.
— Да. Здорово... Но это убивать надо. Кто же нам позволит убивать поголовье.
— Тыц, глупый. Убивать! Что это тебе — мясозаготовки, что ли? Это же зрелище. На стадионе. Вроде футбола. Главное здесь — красиво размахивать перед носом быка красной тряпкой и ловко выворачиваться, чтобы рогом не задело. Ты же видел. Тореадоры — это смелые герои и ловкачи. Главное здесь — тренировка и ловкость. Понимаешь? Впервые в истории Васюковки — бой быков. Тореадор Иван Рень и тореадор Павлуша Завгородний! Гости съезжаются со всей Украины. Трансляция по радио и по телевизору. Даже в Жмеринке видно будет. А?
Я улыбнулся. Это было здорово. По радио, по телевизору и вообще... Замолкнет тот Мацапура Сало со своими кроликами.
Мы уселись поудобнее и начали обсуждать детали. Прежде всего — бык. Кандидатура быка Петьки была отклонена сразу и окончательно. Это такое страшилище, что его даже сам зоотехник Иван Свиридович боится. Глаза — как тракторные фары. Землю ногами роет — как экскаватор. А заревет — бабы крестятся, думают, что война началась.
Этим летом один дачник чуть не умер с перепуга. Лежал на выгоне голый — загорал. Голова под зонтиком, все остальное на солнце. И вдруг — Петька. Дачник как рванет. Бугай за ним. Дачник толстый, с животиком. Видит — не убежит. А вот телеграфный столб на дороге. Как дачник на него вскарабкался — до сих пор не известно. Но факт — полдня загорал голый дачник на изоляторах, держась за провода, — пока не подъехал комбайнер Николай на комбайне и не снял его. Дачник штаны надел и сразу — на станцию: домой ехать. Нет, пусть с бугаем Петькой враги наши дерутся.
Второй кандидатурой был у нас козел Жора. Это я его кандидатуру выдвинул, чтобы отомстить. Очень мне противен был козел Жора, потому что съел мою новую праздничную рубашку, когда я в пруду купался.
Но Ява меня не поддержал.
— Во-первых, — сказал он, — Жора слишком разговорчив. Все время мекает. Мы и аплодисментов не услышим. А во-вторых, речь идет о бое быков, а не козлов. Надо, чтобы было что-то бычье, коровье что-то — большое и круторогое.
— Коровье? — говорю. — Слушай, так, может, и взять просто корову. Потому что, кроме Петьки, настоящих быков у нас нет, а коров сколько хочешь. И вообще, нигде не сказано, что обязательно должен быть бык. Мужского рода.
Ява задумался:
— Не знаю, можно и так.
— Тогда, — говорю, — лучшей кандидатуры, чем ваша Контрибуция, и не придумаешь.
— А почему Контрибуция? Почему ваша Манька?
— Потому что у нашей Маньки теленок и один рог сломан. Ты хочешь, чтобы с нас смеялись? Тореадоры с однорогой коровой! Карикатура. Такого еще никогда в мире не было.
— Можно, конечно, и Контрибуцию. Но она немного психическая.
— Что значит «психическая»?! Ерунда! Скажи лучше, что ты просто мамы боишься.
— Я — боюсь? Вот я сейчас дам тебе в ухо, и ты увидишь, как я боюсь. А ну забери свои слова обратно!
— Я забираю, но ты все равно боишься.
— Боюсь?
— Боишься.
— Боюсь?
— Боишься...
Я схватился рукой за ухо и в свою очередь ударил Яву кулаком в живот. Мы покатились по траве и выкатились на дорогу. Все, что было на дороге плохого, мы, катаясь, пособирали своими штанами и рубашками. Первым пришел в себя я.
— Погоди, — говорю, — достаточно. А то вместо боя быков у нас получился бой дураков.
— Это ты виноват... Ну, ладно. Попробуем Контрибуцию. Завтра погоним пасти и попробуем. А то твоя Манька действительно для телевизора не подходит. Еще люди подумают, что это не корова, а собака.
Мне уже надоело драться, и я сделал вид, что не понял, как тяжело он оскорбил мою дорогую Маньку.
Мы почистили друг друга и пошли домой.
На следующее утро мы встретились на дороге, ведущей к выгону. Я гнал перед собой Маньку, Ява — Контрибуцию. Коровы плелись, мотая хвостами, и не подозревали, какой это исторический день.
В Явы на голове была широкополая мамина шляпу — в нем мама ездила в Киев на совещания. Шляпа была на Яву велика и спадала ему на глаза. Чтобы хоть что-нибудь видеть и не упасть, Ява должен был все время, как лошадь, которая везет овёс, дергать головой, поправляя шляпу. Казалось, что он с кем-то раскланивается.
Шляпу Ява, конечно, взял тайком.
У меня под мышкой был коврик. Это был знаменитый коврик. Я его помню столько, сколько вообще что-нибудь помню. Он с самого детства висел над моей кроватью. Коврик был красный, и на нем было вышито трое забавных щенков, они сидели кучкой, прислонившись друг к другу головами. Это были Цюця, Гава и Рева, о которых мне мама рассказывала множество разных историй, пока я не засыпал. Последние два года, поскольку я уже вырос, коврик лежал в сундуке, и теперь от Цюци, Вороны и Ревы сильно пахло нафталином.
Коврик и шляпа — это был наш тореадорский инвентарь. По дороге мы еще вырезали из орешника две прекрасные шпаги. Мы были в полной боевой готовности.
Мы шли и пели арию Хозе из оперы «Кармен», которую много раз слышали по радио.
Торе-адор, смелее в бой,
Торе-адор, торе-адор…
Там ждет тебя-а любовь,
там ждет тебя-а-а любовь…
Мы пели и не знали, что ждет нас.
Небо было синее-синее — настоящее испанское небо. И солнце сияло — аж шипело, как сало на сковородке. Погода — идеально подходящая для боя быков.
Мы погнали коров на край выгона туда, где пруд, — подальше от людских глаз.
— Отгони свою Маньку куда-то вбок, чтобы не мешала, — сказал Ява, — и давай начинать.
Я не стал спорить. Тем более, Манька у нас очень нервная, ей лучше не видеть боя быков.
Ява поправил на голове шляпу, подтянул штаны, взял мой коврик и, танцуя, на цыпочках стал приближаться к Контрибуции. Подошел к самой ее морде и начал размахивать ковриком у нее перед глазами. Я затаил дыхание — сейчас начнется...
Контрибуция спокойно щипала траву.
Ява замахал ковриком еще сильнее. Контрибуция не обращала на него ни малейшего внимания.
Ява хлестнул ее ковриком по ноздрям. Контрибуция только отвернула морду.
Ява раздраженно взвизгнул и изо всех сил шлёпнул ее ковриком. Контрибуция, лениво переступая ногами, повернулась к Яве хвостом.
Ява снова забежал вперед и начал плясать...
Через полчаса он сказал:
— Она ко мне просто привыкла, она меня любит — и потому не хочет... А ну давай ты!
Через час, запыхавшись, я сказал:
— Какое-то убоище, а не корова. Психическая, называется! Жаль, что у Маньки нет рога, я бы тебе показал, что такое настоящая корова.
Ява снова сменил меня. Он то и дело менял тактику: то подходил к корове потихоньку и неожиданно бил ковриком, то подскакивал с разгона, то набегал со стороны. Но результатов никаких. Контрибуция не принимала боя. Волосы у нас взмокли, коврик нервно дергался в руках — казалось, что Цюця, Гава и Рева вот-вот залают, а Контрибуции хоть бы что.
Однажды, когда Ява схватил Контрибуцию за ухо, она с укором посмотрела на него своими печальными коровьими глазами и сказала:
— Мму! В переводе это, пожалуй, означало: «Ступайте, ребята, отсюда. Не трогайте меня».
Но мы вовремя не поняли ее.
Дыша, мы прыгали вокруг неё, вызывая на поединок. Яве было стыдно передо мной за свою Контрибуцию — это я видел.
Наконец разъяренный Ява крикнул:
— Ну ударь, ну ударь ее, Павлуша, хорошенько! Что — боишься?... Ну так я сам!
Он размахнулся и двинул Контрибуцию ногой по губе.
И вдруг... Вдруг я увидел Яву где-то высоко в небе. И оттуда, с неба, услышал его отчаянное визгливое:
— А-а-а-ай!
Он начал бежать, по-моему, еще в небе. Потому что когда ноги его коснулись земли, он уже изо всех сил мчался к пруду. Я рванул за ним. Это было наше единственное спасение. Мы с разгона влетели в пруд, поднимая целые гейзеры воды и грязи. Остановились мы на где-то середине. То, куда мы влетели, честно говоря, прудом можно было назвать лишь условно. Когда-то, действительно, здесь был немалый пруд. Но он давно пересох, загрязнился, зацвел и превратился в обычную лужу. В самом глубоком месте нам было по шею. Именно в этом месте мы сейчас и стояли, тяжело дыша.
Контрибуция бегала вокруг лужи и мычала на наш адрес какие-то свои коровьи проклятия. В лужу лезть она не хотела. Она была брезгливая, опрятная корова. Мы это знали.
Мы стояли и молчали.
Дно лужи было вязкое, илистое. Честно говоря, мы по пупок стояли в противной скользкой грязи. Только от пупа до шеи была вода. И то водой она была, пожалуй, лишь процентов на тридцать — такая грязная, мутная и вонючая.
Мы стояли и молчали. Нам было плохо. Цюця, Гава и Рева плавали перед моим носом. Тореадорская шляпа — перед Явиным носом. Но нам было не до них.
Хорошо, что Контрибуция подбросила тореадора Яву не рогами, а просто мордой. Это было очень благородно с её стороны. Такой разъяренной коровы я еще никогда не видел.
— Я же тебе говорил, что она психическая, — сказал Ява даже с какой-то гордостью.
— Угу-у, — протянул я. — Что же нам теперь делать?
— Надо ждать.
— Чего — ждать?
— Пока она отойдет.
— Ты что — сдурел? Она может до ночи здесь гулять. А я уже замерз.
— Ты хочешь выйти? Так выходи. И я увижу, как ты будешь лететь в стратосферу.
— Ява, а не говори ерунды. Это же тебе не бык Петька. Это твоя родная корова. Она тебя любит. Ты же сам говорил.
— Она меня когда-то любила. Теперь она меня уже не любит.
Еще во время наших тореадорских упражнений небо затянуло облаками. А теперь начал идти мелкий дождь.
Контрибуция стояла неподвижно, как памятник. Но это не потому, что она о нас забыла и успокоилась. Просто все коровы во время дождя застывают.
Дождь тёк по нашим лицам, капало с носа, мы начали стучать зубами. Честное слово, в таком отчаянии я не был даже тогда, когда мы с Явой заблудились в кукурузе.
Вдруг я увидел, что к пруду кто-то приближается. Кто-то шел с поля в деревню мимо него. Я повеселел — сейчас позовем, чтобы отогнал корову.
Пока он был далеко, сквозь дождь не видно было лица. Но вот он приблизился, я посмотрел — и вдруг у меня, и так почти холодного, похолодело внутри. Это был Сало. Он нес огромный ворох травы, — видимо, для своих кроликов.
— Ява, — прошипел я, — это Сало. Давай нырнем, чтобы не узнал.
Но было поздно. Сало уже увидел нас и удивленно-радостно закричал:
— О, босяки, что вы там делаете?! Мы растерянно молчали.
— Да вы что — умерли, не слышите? — крикнул Сало.
Надо было что-то отвечать.
— Ку-ку-купаемся, — петушиным голосом сказал Ява, стуча зубами.
— В рубашках? Под дождем? И в такой грязи? — уставился Сало. Я повернулся к Яве и прошептал:
— Давай вылезать. При нем она не тронет.
— Давай, — едва шевельнул посиневшими губами Ява.
Я дернул одну ногу, вторую и растерянно прошептал:
— Ява, скандал! У меня ноги не вынимаются.
— В м-меня т-тоже, — простонал Ява. Увидев, как мы дёргаемся, Сало закричал:
— Ребята, да что там у вас? Боже мой, да вы, наверное, увязли.
Мы дергались и молчали.
— Ребята, подождите, ребята! — снова закричал Сало. — Я, кажется, придумал. У меня тут веревка есть. Одну минуточку!
Он быстро распотрошил свою охапку, вытряхнул траву, потом раскрутил веревку и ловко, как матрос, бросил нам конец:
— Держите!
Мы поймали, все еще не понимая, что он собирается делать. Неужели надеется вытянуть нас. Он слабак, самый слабый в школе! Но он и не думал нас тащить. Он подошел к Контрибуции, которая все еще стояла неподвижно на одном месте, подогнал ее к пруду и стал обматывать ее рога веревкой.
Мы озадаченно переглянулись.
Затем он крикнул, чтобы мы крепче держались, и начал потихоньку подгонять корову.
И рыжая Контрибуция, над которой мы так бесстыдно издевались, потащила нас из грязи на свет белый.
Я не буду рассказывать, какие хорошие мы вылезли, как дотащились домой и что говорили родителям. Не хочу. Это мне не интересно.
Скажу лучше вот что. Недавно мы с Явой прочитали в газете, что парень из нашего села Григорий Остапенко (так официально, по документам, называется Сало) выкормил двадцать кроликов и за это награжден грамотой. Мало того, то же самое мы услышали по радио. К телевизору теперь я боюсь подходить — неужели и по телевизору будет?
Мы грустно сидим с Явой под забором и думаем. Мы думаем — что такое слава? Некоторые ломают себе голову, выдумывают разные выходки, можно сказать, рискуют жизнью, чтобы прославиться, стать известным, — и только стыда набираются. А другие спокойно себе ковыряются в хлеву, возятся с кроликами, никому в глаза не лезут — и о них пишут в газетах, говорят по радио и награждают грамотами... Ну, что вы скажете?
Веселе оповiдання про двох відчайдушних хлопців, яким дуже хотілося прославитися...
Тореадори з Васюківки
Так не дасиш?
– Нєт.
– Жаднюга ти, Сало.
– А ви босяки. Я хоч кролів вирощую, а ви тільки лоботрясничаєте, з шкоди не вилазите.
– Так ти ж не даєш кролів.
– Та хіба вам можна довірити живого кроля? Він же у вас на другий день здохне.
– Сам ти здохнеш. – Нуда, здохне, ви ж його годувати не будете, я ж знаю. Ви курчат замордували? Замордували. У вас же, – Сало постукав себе пальцем по голові, – сільрада не працює.
– У тебе дуже працює. Недаремно тебе Салом дражнять. І не тому тільки, що в тебе пика товста, а тому, що ти ще й дурний. Навіть прислів'я таке є: «Дурне сало без хліба». Ходімо, Павлушо. Хай його з'їдять ті кролі.
– Ходім.
Знову у нас нічого не вийшло. От уредний Сало. Понад півсотні кролів було в нього, цілий двір. Ми з Явою просили, щоб дав нам хоч по одненькому (інтересно ж), а воно, свиня, тільки дулі крутить. Не дає. Не довіряє. Він, бач, хороший, роботящий, а ми – лайдаки. «Вам тільки поцяцькатись, а потім буде, як з отими курчатами». Курчат, яких нам птахівниця тьотя Оля подарувала, ми дійсно не вберегли. Взяли з собою на вигін, і там їх шуліка потягав. Ну, та то, я вважаю, стихійне лихо. Навіть із сільської череди вовк ягнят краде.
Просто Сало – нехороший чоловік. Заздрить, що ми веселі волоцюги і нас усе село знає, вся Васюківка. Тільки й мови, що про наші вибрики. Ото ж ми з ним якось у кукурудзі заблукали. Пам'ятаєте? Я вам уже колись про це розказував. І взагалі, багато чого було. Як розказать – кіно!
А Сало? Що – Сало? Корова, а не хлопець.
Його ніхто, крім отих поганських кролів, і не знає. Кому він потрібен? Абсолютно неінтересний хлопець.
– А втім, мені кроля не дуже й хотілося, – сказав Ява.
– Мені теж, – відгукнувся я.
– Хай отакі, як Сало, возяться з тими смердючими кролями. Він все одно більше ні на що нездатний, – сказав Ява.
– Нездатний, – відгукнувся я.
– А ми – зовсім друге діло. Будем говорить одверто, без брехні – ми таки хлопці з фантазією, – сказав Ява.
– З фантазією, – відгукнувся я.
– Ти чув, як дід Салимон учора біля сільмагу казав: «Онде, каже, Ява і Павлуша пішли. От хлопці! Орли! Гангстери, а не хлопці! Нема на них буцегарні».
– Чув. Точно. – Так от треба щось таке зробить, щоб той курощуп Сало не задавався. Щось таке інтересне утнуть, щоб йому аж у носі засвербіло від заздрощів.
– Треба. Давай думать.
Сіли ми під тином і почали думать. Думали-думали, але довго ніщо путнє не придумувалося.
– Може, повітряного змія велетенського змайструвати і глечик зі сметаною на ньому у небо запустить?
– Нє.
– Може, піймати в лісі пугутькало і випустити в клубі під час зборів?
– Нє.
– Може, вкрасти Салові підштаники, коли білизну сушитимуть, і на телевізійну антену повісити?
– Нє.
Сидимо, думаємо. В мене аж голова з незвички заболіла.
Нарешті Ява блиснув очима і каже:
– Придумав.
– Ну?
– Давай улаштуємо бій биків. – Га?
– Ти пам'ятаєш, ми в клубі закордонне кіно дивилися – «Тореадор»?
– Ага, да-да-да… Ну й що?
– Пам'ятаєш – на арені розлючений бик, а тут дядько, у капелюсі, з гинджалом, перед носом у нього танцює.
– Да-да-да…
– А потім – рраз! Бик – беркиць! І аплодисменти.
– Ага. Здорово… Але ж це убивать треба. Хто ж нам дозволить убивати поголів'я.
– Тю, дурний. Убивати! Що це тобі – м'ясозаготівлі, чи що? Це ж видовище. На стадіоні. Вроді футболу. Головне тут – красиво вимахувати перед носом бика червоною плахтою і ловко вивертатися, щоб рогом не зачепило. Ти ж бачив. Тореадори – це найсміливіші герої і ловкачі. Головне тут – тренування і спритність. Розумієш? Вперше в історії Васюківки – бій биків. Тореадор Іван Рень і тореадор Павлуша Завгородній! Гості з'їжджаються з усієї України. Трансляція по радіо і по телевізору. Навіть у Жмеринці видно буде. Га?
Я посміхнувся. Це було здорово. По радіо, по телевізору і взагалі… Запхнеться той мацапура Сало зі своїми кролями.
Ми повмощувались зручніше і почали обговорювати деталі. Перш за все – бик. Кандидатура бугая Петьки була відхилена одразу й остаточно. То таке страшнюче мурмило, що його навіть сам зоотехнік Іван Свиридович боїться. Очі – наче тракторні фари. Землю ногами риє – як екскаватор. А зареве – баби хрестяться, думають, що війна почалася.
Цього літа один дач ник мало не вмер із переляку. Лежав на вигоні голий-голісінький – загоряв. Голова під парасолькою, все інше на сонці. І раптом – Петька. Дачник як рвоне. Бугай за ним. Дачник товстий, з пузцем. Бачить – не втече. А тут телеграфний стовп на дорозі. Як той дачник на нього видряпався – досі не відомо. Але факт – півдня загоряв голий дачник на ізоляторах, тримаючись за дроти, – аж поки не під'їхав комбайнер Микола на комбайні й не зняв його. Дачник штани надів і одразу – на станцію: додому їхать. Ні, хай із бугаєм Петькою вороги наші б'ються.
Другою кандидатурою був у нас цап Жора. Це я його кандидатуру висунув, щоб помститися. Дуже мені противний був цап Жора, бо з'їв мою нову святкову сорочку, коли я у калабані купався.
Але Ява мене не підтримав.
– По-перше, – сказав він, – Жора дуже балакучий. Весь час мекекече. Ми й аплодисментів не почуємо. А по-друге, йдеться про бій биків, а не цапів. Треба, щоб було щось бичаче, коров'яче щось – велике і крутороге.
– Коров'яче? – кажу. – Слухай, то, може, і взяти просто корову. Бо, крім Петьки, справжніх биків у нас чортма, а корів скільки хочеш. І взагалі, ніде не сказано, що обов'язково повинен бути бик. Чоловічого роду.
Ява задумався:
– Хтозна, може й так.
– Тоді, – кажу, – ліпшої кандидатури, ніж ваша Контрибуція, і не придумаєш.
– А чому Контрибуція? Чому не ваша Манька? – Бо в нашої Маньки теля і один ріг зламаний. Ти хочеш, щоб із нас сміялися? Тореадори з однорогою коровою! Карикатура. Такого ще ніколи в світі не було.
– Можна, звичайно, і Контрибуцію. Але вона трохи психічна.
– Що значить «психічна»! Юринда! Скажи краще, що ти просто мами боїшся.
– Я – боюсь? От я зараз дам тобі у вухо, і ти побачиш, як я боюсь. Ану забери свої слова назад!
– Я забираю, але ти все одно боїшся.
– Боюсь?
– Боїшся.
– Боюсь?
– Боїшся…
Я схопився рукою за вухо і в свою чергу вдарив Яву кулаком у живіт. Ми покотилися по траві й викотилися на дорогу. Все, що було на дорозі поганого, ми, качаючись, попідбирали своїми штаньми і сорочками. Першим отямився я.
– Стривай, – кажу, – годі. А то замість бою биків у нас вийшов бій дураків.
– Це ж ти винуватий… Ну, гаразд. Спробуєм Контрибуцію. Завтра поженемо пастиі спробуєм. А то твоя Манька дійсно для телевізора не пасує. Ще люди подумають, що то не корова, а собака.
Мені вже остогидло битися, і я удав, ніби не зрозумів, як тяжко він образив мою дорогу Маньку.
Ми почистили одне одного і пішли додому.
Наступного ранку ми зустрілися на шляху, що вів до вигону. Я гнав перед собою Маньку, Ява – Контрибуцію. Корови плентались, легковажно метляючи хвостами, і не підозрювали, який це історичний день.
У Яви на голові був крислатий мамин капелюх – у ньому мама їздила до Києва на наради. Капелюх був на Яву завеликий і насувався на очі. Щоб хоч що-небудь бачити і не впасти, Ява мусив весь час, як коняка, що везе віз, сіпати головою, поправляючи капелюх. Здавалося, що він із кимсь розкланюється.
Капелюха Ява, звичайно, взяв нищечком.
У мене під пахвою був килимок. То був знаменитий килимок. Я його пам'ятаю стільки, скільки взагалі що-небудь пам'ятаю. Він із самого малечку висів над моїм ліжком. Килимок був червоний, і на ньому було вишито троє кумедних цуценят, що сиділи вкупочці, прихилившись одне до одного головами. То були Цюця, Ґава і Рева, про яких мені мати колись розповідала безліч різних історій, аж поки я не засинав. Останні два роки, оскільки я вже виріс, килимок лежав у скрині, й тепер від Цюці, Ґави і Реви дуже тхнуло нафталіном.
Килимок і капелюх – то був наш тореадорський реманент. По дорозі ми ще вирізали з ліщини дві чудові шпаги. Ми були в повній бойовій готовності.
Ми йшли і співали арію Хозе з опери «Кармен», яку багато разів чули по радіо. Торе-гадор, смелее в бой, торе-гадор, торе-гадор… Там ждет тебя-га любовь, там ждеттебя-га-га любовь…
Ми співали і не знали, що жде нас.
Небо було синє-синє – справжнє іспанське небо. І сонце сяяло – аж шкварчало, як сало на сковорідці. Погода – саме годяща для бою биків.
Ми погнали корів аж на край вигону туди, де ставок, – подалі від людських очей.
– Оджени свою Маньку кудись убік, щоб не заважала, – сказав Ява, – і давай починати.
Я не став сперечатись. Тим більше, Манька у нас дуже нервова, їй ліпше не бачити бою биків.
Ява поправив на голові капелюха, підтягнув штани, взяв мого килимка і, витанцьовуючи, навшпиньках став підходити до Контрибуції. Підійшов до самісінької її морди і почав вимахувати килимком у неї перед очима. Я затамував подих – зараз почнеться…
Контрибуція спокійнісінько щипала траву.
Ява замахав килимком ще дужче. Контрибуція не звертала на нього аніякісінької уваги.
Ява мазнув її килимком по ніздрях. Контрибуція тільки одвернула морду.
Ява роздратовано вереснув і щосили хльоснув її килимком. Контрибуція, ліниво переступаючи ногами, повернулася до Яви хвостом.
Ява знову забіг наперед і почав витанцьовувати…
Через півгодини він сказав:
– Вона до мене просто звикла, вона мене любить – і тому не хоче… Ану давай ти!
За годину, захекавшись, я сказав:
– Якесь убоїще, а не корова. Психічна, називається! Шкода, що в Маньки нема рога, я б тобі показав, що таке справжня корова.
Ява знову змінив мене. Він раз у раз міняв тактику: то підходив до корови потихеньку і несподівано бив килимком, то підскакував із розгону, то набігав із боку. Але результатів жодних. Контрибуція не приймала бою. Чуби у нас змокли, килимок нервово сіпався у руках – здавалось, що Цюця, Ґава і Рева от-от загавкають, а Контрибуція хоч би що.
Один раз, коли Ява схопив Контрибуцію за вухо, вона з докором глянула на нього своїми сумними коров'ячими очима і сказала:
– М-му-у! В перекладі це, мабуть, означало: «Ідіть, хлопці, отсюдова. Не займайте мене».
Але ми вчасно не зрозуміли її.
Хекаючи, ми стрибали навколо неї, викликаючи на двобій. Яві було соромно переді мною за свою Контрибуцію – це я бачив.
Нарешті розлючений Ява крикнув:
– Ану вдар, ану вдар її, Павлушо, добряче! Що – боїшся?… Ну, то я сам!
Він розмахнувся і дзибнув Контрибуцію ногою по губі.
І раптом… Раптом я побачив Яву десь високо в небі. І звідтам, із неба, почув його одчайдушне верескливе:
– В-ва-вай!
Він почав бігти, по-моєму, ще в небі. Бо коли ноги його торкнулися землі, він уже щодуху мчав до ставка. Я рвонув за ним. То було наше єдине спасіння. Ми з розгону влетіли в ставок, здіймаючи цілі гейзери води і грязюки. Спинилися ми аж на середині. Те, куди ми влетіли, чесно кажучи, ставком можна було назвати лише умовно. Колись, справді, тут був величенький ставок-копанка. Але він давно пересох, забруднився, зацвів і перетворився на звичайнісіньку калабаню. У найглибшому місці нам було по шию. Саме у цьому місці ми зараз і стояли, відсапуючись.
Контрибуція бігала навколо калабані й мукала на нашу адресу якісь свої коров'ячі прокльони. В калабаню лізти вона не хотіла. Вона була бридлива, охайна корова. Ми це знали.
Ми стояли і мовчали.
Дно калабані було грузьке, замулене. Чесно кажучи, ми по самісінький пуп стояли в противній слизькій багнюці. Тільки від пупа до шиї була вода. Та й то водою вона була, мабуть, лише процентів на тридцять – така брудна, каламутна і смердюча.
Ми стояли і мовчали. Нам було зле. Цюця, Ґава і Рева плавали перед моїм носом. Тореадорський капелюх – перед Явиним носом. Але нам було не до них.
Добре, що хоч Контрибуція підкинула тореадора Яву не рогами, а просто мордою. Це було дуже шляхетно з її боку. Такої розлюченої корови я ще зроду не бачив. – Я ж тобі казав, що вона психічна, – промовив Ява навіть із якоюсь гордістю.
– Угу-у, – протяг я. – Що ж нам тепер робить?
– Треба ждать.
– Що – ждать?
– Поки вона відійде.
– Ти що – здурів? Вона може до ночі тут пастися. А я вже змерз.
– Ти хочеш вийти? То виходь. Я побачу як ти летітимеш у стратосферу.
– Ява, не верзи дурниць. Це ж тобі не бугай Петька. Це твоя рідна корова. Вона тебе любить. Ти ж сам казав.
– Вона мене колись любила. Тепер вона мене вже не любить.
Ще під час наших тореадорських вправ небо затягло хмарами. А тепер почав сіятись дрібний дощик.
Контрибуція стояла нерухомо, як пам'ятник. Але це не тому, що вона про нас забула і заспокоїлась. Просто всі корови під час дощу застигають.
Дощ струмив по наших обличчях, крапало з носа, ми почали цокотіти зубами. Чесне слово, в такому розпачі я не був навіть тоді, коли ми з Явою заблудили в кукурудзі.
Раптом я побачив: до калабані хтось наближається. Хтось ішов із поля до села повз калабаню. Я повеселішав – зараз гукнем, щоб одігнав корову.
Поки він був далеко, крізь дощ не видно було обличчя. Але от він наблизився, я придивився – і раптом у мене, і так майже холодного, похололо всередині. То був Сало. Він ніс величезний оберемок трави, – мабуть, для своїх кролів.
– Яво, – просичав я, – то Сало. Давай пірнем, щоб не впізнав.
Але було пізно. Сало вже вгледів нас і здивовано-радісно загукав:
– О, босяки, що ви там робите?! Ми розгублено мовчали.
– Та ви що – повмирали, не чуєте? – знову гукнув Сало.
Треба було щось відповідати.
– Ку-ку-купаємось, – півнячим голосом сказав Ява, цокаючи зубами.
– У сорочках? Під дощем? І в такій багнюці? – вирячився Сало. Я повернувся до Яви і прошепотів:
– Давай вилазити. При ньому вона не троне.
– Давай, – ледь ворухнув посинілими губами Ява.
Я смикнув одну ногу, другу і розгублено зашепотів:
– Яво, скандал! У мене ноги не виймаються.
– У м-мене т-теж, – простогнав Ява. Побачивши, як ми сіпаємось, Сало закричав:
– Хлопці, та що там у вас? Ой лишенько, та ви ж, мабуть, загрузли.
Ми сіпались і мовчали.
– Хлопці, пождіть, хлопці! – знову загукав Сало. – Я, здається, придумав. У мене ж тут вірьовка є. Одну хвилиночку!
Він швидко розпатрав свій оберемок, витрусив траву, потім розкрутив вірьовку і ловко, як матрос, кинув нам кінець:
– Держіть!
Ми впіймали, все ще не розуміючи, що він збирається робити. Невже сподівається витягти нас! Він же слабак, найслабший у школі!Але він і не думав тягти. Він підійшов до Контрибуції, яка все ще стояла нерухомо на одному місці, підігнав її до самої калабані і став обмотувати її роги вірьовкою.
Ми спантеличено перезирнулися.
Потім він гукнув, щоб ми міцніше трималися, і почав потихеньку підганяти корову.
І руда Контрибуція, з якої ми так безсоромно знущалися, потягла нас із багнюки на світ білий.
Я не буду розказувати, які гарні ми вилізли, як допленталися додому і що говорили батькам. Не хочу. Це мені не цікаво.
Скажу краще ось про що. Нещодавно ми з Явою прочитали в газеті, що хлопець із нашого села Гриць Остапенко (так офіційно, за документами, називається Сало) вигодував двадцять кролів і за це нагороджений грамотою. Мало того, те ж саме ми почули по радіо. До телевізора тепер я боюсь підходити – невже і по телевізору буде?
Ми сумно сидимо з Явою під тином і думаємо. Ми думаємо – що таке слава? Дехто сушить собі голову, видумує різні вибрики, можна сказати, ризикує життям, щоб прославитися, стати відомим, – і тільки сорому набирається. А дехто спокійнісінько собі длубається в хліві, вовтузиться з кролями, нікому в очі не лізе – і про нього пишуть у газетах, говорять по радіо і нагороджують грамотами… Ну, що ви скажете?
Я беседовал с известным Клофачем, моим старым добрым знакомым по Балканскому полуострову. Он только что вернулся с войны и зашел ко мне поделиться впечатлениями. Много интересного порассказал мне этот талантливый чешский публицист, европейски образованный человек. Более всего его поразило в русском лагере одно слово:
«Ничего»,
– Это – удивительное слово, и в нем непоколебимая сила русская.
– После боя под Хайченом я шел пешком среди отступающих солдат, – рассказывает он. – Жара – 53 градуса, воды ни капли целый день. Солдаты едва передвигают ноги, томясь от жажды под жгучими лучами, а шутки между ними не прекращаются. – Устали? – спрашиваю я то там, то тут, желая их ободрить.
– Ничего! – отвечают они, ласково улыбаясь, и продолжают идти.
Перегоняю раненого. На одной ноге сапог, на другой – окровавленная тряпка. Он опирается на палку и ковыляет. На плече – винтовка.
– Что? Ранен?
– Пуля сквозь...
– Больно, трудно идти?.. Доктора не позвать ли?
– Ничего!
И тащится, едва передвигаясь.
На носилках, под Хайченом, несут раненого. Он – землисто-черный. Глаза затуманены. С ним рядом винтовка,– он ее держит. Надо сказать, что и раненые солдаты, как я наблюдал, никогда не расстаются с ружьем. Носилки остановились. Я подошел к нему, спрашиваю о здоровье и получаю в ответ шепотом одно слово:
– Ничего.
А у него страшная рана осколком гранаты в ноги и в живот. Мне рассказывали несшие его санитары, что он не хотел выпустить из рук винтовки, а все просил только доставить ему сапоги, которые остались на позиции.
И всюду, везде я слышал это удивительное русское слово:
– Ничего!
– Вот и ваш В. И. Немирович-Данченко, в китайском сером шелковом костюме, в белой английской шляпе, всегда везде впереди стоит на вершине сопки, делает заметки в свою книжку, а кругом рвутся гранаты, жужжат пули. Ему кричат снизу: «Василий Иванович, опасно, уходите!», – а он продолжает писать, отмахнется рукой и отвечает:
– Ничего!..
Когда японцы наступали к Ляояну, я, в разговоре с одним из крупных генералов, волнуясь, говорил:
– Ведь Ляоян, пожалуй, японцы возьмут. Ведь это очень нехорошо для нас.
И получил, с милой, спокойной улыбкой, знакомый ответ:
– Ничего!
И теперь, когда Ляоян взят и это нисколько не повредило плану кампании, я понял смысл ответа генерала, его покойную улыбку и это удивительное:
– Ничего!
Да, это великое слово, в нем неколебимость России, в нем могучая сила русского народа, испытавшего и вынесшего больше, чем всякий другой народ. Просмотрите историю, начиная с татарского ига, припомните, что вынесла Россия, что вытерпел народ русский,– и чем больше было испытаний, тем более крепла и развивалась страна. Только могучему организму – все нипочем! – Ничего! Вытерпим! – говорят и теперь.
Слабый будет плакать, жаловаться и гибнуть там, где сильный покойно скажет:
– Ничего!
Бисмарка когда-то на охоте в России вывалил в лужу ямщик. Когда Бисмарк на него закричал, извозчик успокоительно ответил ему:
– Ничего.
Это слово так понравилось «железному канцлеру», что он во многих случаях повторял его и даже носил железный перстень с надписью:
– Ничего.
– Скажите, Клофач, трудно вам досталась эта поездка? Страшно было под выстрелами? Голодно на позициях? Утомились нервы? – спросил я его.
И он мне ответил совершенно искренне, и видно было, что другого слова не мог даже подыскать:
– Ничего!
Мудрая восточная притча о вспыльчивом молодом человеке, который не понимал, как его слова могут ранить окружающих.
Притча о гвоздях
Жил-был один очень вспыльчивый и несдержанный молодой человек. И вот однажды его отец дал ему мешочек с гвоздями и наказал каждый раз, когда он не сдержит своего гнева, вбить один гвоздь в столб забора.
В первый день в столбе было несколько десятков гвоздей. На другой неделе он научился сдерживать свой гнев, и с каждым днём число забиваемых в столб гвоздей стало уменьшаться. Юноша понял, что легче контролировать свой темперамент, чем вбивать гвозди.
Наконец пришёл день, когда он ни разу не потерял самообладания. Он рассказал об этом своему отцу и тот сказал, что на сей раз каждый день, когда сыну удастся сдержаться, он может вытащить из столба по одному гвоздю.
Шло время, и пришёл день, когда он мог сообщить отцу о том, что в столбе не осталось ни одного гвоздя. Тогда отец взял сына за руку и подвёл к забору:
— Ты неплохо справился, но ты видишь, сколько в столбе дыр? Он уже никогда не будет таким как прежде. Когда говоришь человеку что-нибудь злое, у него остаётся такой же шрам, как и эти дыры. И не важно, сколько раз после этого ты извинишься — шрам останется.
