Перший день зими | Зимові казки | Аудіоказки з картинками | Казки на ніч

Чудова снодійна історія Ребекки Елліотт про першу зимову прогулянку лисиці і її лисенятка!

Перший день зими

Настав вечір першого зимового дня. Через дощі Лисеня просидів удома весь останній час, і сьогодні йому неодмінно хотілося піти погуляти.
— Гуляти? — здивувалася мама. — Сьогодні так холодно. Може краще поспимо?
Але Лисеня спати не хотів.
— Ах, непосида, — засміялася мама. — Ну що ж, підемо прогуляймося. А потім спати!
— А чому дерева роздяглися? — запитав Лисеня.
— Щоб подарувати нам свої листочки! — вигукнула мама. — У них можна покувиркатися!
Тим часом на небі зібралися снігові хмари.
— А чому наші друзі нас не чують? — запитав Лисеня.
— Тс-с! Вони сплять. Чуєш, як забавно соплять? Не будемо будити їх, — тихенько сказала мама.
На землю впали перші сніжинки.
— А чому птахи відлітають? — запитав Лисеня.
— Щоб розповісти нам навесні про далекі краї, — відповіла мама.
І тут пішов сніг.
— А чому вітер такий сильний? — запитав Лисеня.
— Щоб легше було підкидати тебе у високій траві! — І мама підхопила лисенятко на ручки.
А сніг все падав і падав.
— А чому у мене пар йде з рота? — запитав Лисеня.
— Щоб ми пихкали, наче паровози! — Мама видихнула цілу хмару пари.
Сніг починав вистилали землю.
— А чому річка тверда? — запитав Лисеня.
— Щоб ми могли ковзати по ній і танцювати! — весело вигукнула мама.
Сніг йшов все сильніше.
А чому сонце так рано зникло? — запитав Лисеня.
— Щоб ми могли довше милуватися на зірки! — посміхнулася мама.
Під снігом вже не видно було трави.
— А чому все таке біле? — запитав Лисеня.
— Точно! — ахнула мама. — Це значить, пора додому!
Вони побігли назад через біле поле, по білій річці, по білих пагорбах і крізь білий ліс.
Вони бігли під густими ялинами, і цілі гори снігу падали на них з широких ялинкових лап. Вони бігли, бігли, бігли і нарешті повернулися додому.
— А чому мені так холодно? — запитав Лисеня.
— Щоб ми міцно-міцно притулилися одне до одного, — прошепотіла мама малюкові на вушко.
— А чому ж я так втомився? — позіхнув Лисеня.
— Тому що прийшов час сну, — тихо-тихо сказала мама. — На добраніч, любий мій малюк!

Дело было в январе | Агния Барто | Стихи для детей

Как зайчатам спрятаться от волка январским днём?.. Запросто! Смекалка в помощь!

***

Дело было в январе,
Стояла елка на горе,
А возле этой елки
Бродили злые волки.

Вот как-то раз,
Ночной порой,
Когда в лесу так тихо,
Встречают волка под горой
Зайчата и зайчиха.

Кому охота в Новый год
Попасться в лапы волку!
Зайчата бросились вперед
И прыгнули на елку.

Они прижали ушки,
Повисли, как игрушки.

Десять маленьких зайчат
Висят на елке и молчат.
Обманули волка.
Дело было в январе,—
Подумал он, что на горе
Украшенная елка.

Белые стихи | Сергей Михалков | Стихи для детей

Снежное стихотворение Сергея Михалкова. Всем ли снег в радость?..

Белые стихи

Снег кружится,
Снег ложится —
Снег! Снег! Снег!
Рады снегу зверь и птица
И, конечно, человек!

Рады серые синички:
На морозе мёрзнут птички,
Выпал снег — упал мороз!
Кошка снегом моет нос.
У щенка на чёрной спинке
Тают белые снежинки.

Тротуары замело,
Всё вокруг белым-бело:
Снего-снего-снегопад!
Хватит дела для лопат,
Для лопат и для скребков,
Для больших грузовиков.

Снег кружится,
Снег ложится —
Снег! Снег! Снег!
Рады снегу зверь и птица
И, конечно, человек!

Только дворник, только дворник
Говорит: — Я этот вторник
Не забуду никогда!
Снегопад для нас — беда!
Целый день скребок скребёт,
Целый день метла метёт.
Сто потов с меня сошло,
А крутом опять бело!
Снег! Снег! Снег!

Зимние сказки на ночь | Сборник | Аудиосказки с картинками для детей

Каждое проявление зимы волшебно. Первый снег, морозные узоры на окнах, застывшие реки, скользкий весёлый лёд! Послушайте подборку чудесных зимних аудиосказок! В сборник включены: 00:00 — Первый снег (Кристина Батлер) 05:02 — Первый день зимы (Ребекка Эллиотт) 08:52 — Тёплый хлеб (Константин Паустовский) 29:37 — Умка (Юрий Яковлев) 46:10 — Фея в медвежьей берлоге (Лидия Чарская) 01:08:34 — Зимний привет (Рахиль Баумволь)

Первый снег

Маленький оленёнок проснулся в своей кроватке, выглянул в окошко и моргнул в лучах яркого утреннего солнца. Всё выглядело совсем иначе. Дерево было завернуто в огромное белое одеяло.
Удивлённый малыш вышел на улицу и понюхал сверкающую перед собой землю.
— Брр! Холодно! — воскликнул он.
К нему подошли его друзья: Крольчонок и Бельчонок.
— Снег! Первый снег! Посмотри на него! — воскликнули они, приветствуя оленёнка.
— Что произошло? — спросил он. Куда подевалась вся трава?
Кролик хихикнул и принялся рыть ямку.
— Тадам! — сказал он, когда в углублении появился пучок ледяной зелени.
Крошка олень пощипал немного холодной, хрустящей травки. Она была очень-очень странной...
— Поймай меня, если сможешь! — крикнул Крольчонок и принялся бежать.
— Проще простого — засмеялся Бельчонок — Побежали, Крошка Олень!
Оленёнок очень осторожно шагнул в холодный и скользкий снег...
Бух!
Он поскользнулся, проехался и упал! Но снова попытался встать и...
Бах!
Бубух!
Оленёнок упал прямо носом в сугроб!
— О-о-о — крикнул он — Мне совсем не нравится этот снег! Я хочу домой!
— Не уходи, Крошка Олень — сказал Кролик.
— Мы собираемся лепить снеговика! — таинственно проговорил бельчонок.
— И мы не сможем сделать его без тебя — добавил Кролик.
Первым делом Крольчонок сделал небольшой снежный ком, а потом они все вместе принялись катать его по земле. Постепенно шар становился все больше и больше...
И вскоре он стал настолько огромным, что никто больше не мог сдвинуть его с места!
— Теперь пора лепить голову — со знанием дела сказал бельчонок.
Но... Со скрипом и стоном огромный снежный ком вдруг взялся самостоятельно катиться по склону холма.
— О нет! — крикнул Оленёнок — Остановите этого снеговика!
Подскальзываясь и скользя, все они побежали догонять снежный шар вниз с горки. Всё быстрее и быстрее катился большущий ком, и все быстрее и быстрее друзья разгонялись, следом за ним...
Со свистом и криком они спустились с горки, разъехались по льду и остановились в одной большой снежной куче.
— Это было потрясающе! — воскликнул Крошка Олень, когда все они отряхивали с себя снег.
Аккуратно и медленно, покачиваясь и шатаясь, друзья попытались встать...
Бух!
Бах!
Бубух!
Они поскользывались, проезжались и снова падали.
— Не мешайте — приговаривал Бельчонок.
— Эх — хихикал Крольчонок
— Получилось! — закричал Крошка Олень, наконец-то поднявшись на ноги. — Давайте кататься на льду!
Они кружились, скользили и танцевали пока большая белая луна не показалась на небосводе. Она светила ярко и звезды мерцали в зимнем синем небе.
Первый снег для Оленёнка оказался удивительным сюрпризом и очень увлекательным развлечением.

Первый день зимы

Наступил вечер первого зимнего дня. Из-за дожей Лисёнок просидел дома всё последнее время, и сегодня ему непременно хотелось пойти погулять.
— Гулять? — удивилась мама. — Сегодня так холодно. Может лучше поспим?
Но Лисёнок спать не хотел.
— Ах, непоседа, — засмеялась мама. — Ну что ж, пойдём прогуляемся. А потом спать!
— А почему деревья разделись? — спросил Лисёнок.
— Чтобы подарить нам свои листочки! — воскликнула мама. — В них можно покувыркаться!
Тем временем на небе собрались снежные тучи.
— А почему наши друзья нас не слышат? — спросил Лисёнок.
— Тсс! Они спят. Слышишь, как забавно сопят? Не будем будить их, — тихонько сказала мама.
На землю упали первые снежные хлопья.
— А почему птицы улетают? — спросил Лисёнок.
— Чтобы рассказать нам весной о далёких странах, — ответила мама.
И тут пошёл снег.
— А почему ветер такой сильный? — спросил Лисёнок.
— Чтобы легче было подкидывать тебя в высокой траве! — И мама подхватила Лисёнка на ручки.
А снег всё падал и падал.
— А почему у меня пар идёт изо рта? — спросил Лисёнок.
— Чтобы мы пыхтели, как паровозы! — Мама выдохнула целое облако пара.
Снег начинал устилать землю.
— А почему река твёрдая? — спросил Лисёнок.
— Чтобы мы могли скользить по ней и танцевать! — весело воскликнула мама.
Снег шел всё сильнее.
А почему солнце так рано растаяло? — спросил Лисёнок.
— Чтобы мы могли подольше смотреть на звёзды! — улыбнулась мама.
Под снегом уже не видно было травы.
— А почему всё такое белое? — спросил Лисёнок.
— Точно! — ахнула мама. — Это значит, пора домой!
Они побежали назад через белое поле, по белой реке, по белым холмам и сквозь белый лес.
Они бежали под густыми елями, и целые горы снега падали на них с широких еловых лап. Они бежали, бежали, бежали и наконец вернулись домой.
— А почему мне так холодно? — спросил Лисёнок.
— Чтобы мы крепко-крепко прижались друг к другу, — прошептала мама малышу на ушко.
— А почему же я так устал? — зевнул Лисёнок.
— Потому что пришло время сна, — тихо-тихо сказала мама. — Спокойной ночи, любимый мой малыш.

Теплый хлеб 

Когда кавалеристы проходили через деревню Бережки, немецкий снаряд разорвался на околице и ранил в ногу вороного коня. Командир оставил раненого коня в деревне, а отряд ушёл дальше, пыля и позванивая удилами, — ушёл, закатился за рощи, за холмы, где ветер качал спелую рожь.
Коня взял к себе мельник Панкрат. Мельница давно не работала, но мучная пыль навеки въелась в Панкрата. Она лежала серой коркой на его ватнике и картузе. Из-под картуза посматривали на всех быстрые глаза мельника. Панкрат был скорый на работу, сердитый старик, и ребята считали его колдуном.
Панкрат вылечил коня. Конь остался при мельнице и терпеливо возил глину, навоз и жерди — помогал Панкрату чинить плотину.
Панкрату трудно было прокормить коня, и конь начал ходить по дворам побираться. Постоит, пофыркает, постучит мордой в калитку, и, глядишь, ему вынесут свекольной ботвы, или чёрствого хлеба, или, случалось даже, сладкую морковку. По деревне говорили, что конь ничей, а вернее — общественный, и каждый считал своей обязанностью его покормить. К тому же конь — раненый, пострадал от врага.
Жил в Бережках со своей бабкой мальчик Филька, по прозвищу "Ну Тебя". Филька был молчаливый, недоверчивый, и любимым его выражением было: "Да ну тебя!". Предлагал ли ему соседский мальчишка походить на ходулях или поискать позеленевшие патроны, Филька отвечал сердитым басом: "Да ну тебя! Ищи сам!". Когда бабка выговаривала ему за неласковость, Филька отворачивался и бормотал: "Да ну тебя! Надоела!".
Зима в этот год стояла тёплая. В воздухе висел дым. Снег выпадал и тотчас таял. Мокрые вороны садились на печные трубы, чтобы обсохнуть, толкались, каркали друг на друга. Около мельничного лотка вода не замерзала, а стояла чёрная, тихая, и в ней кружились льдинки.
Панкрат починил к тому времени мельницу и собирался молоть хлеб, — хозяйки жаловались, что мука кончается, осталось у каждой на два-три дня, а зерно лежит немолотое.
В один из таких тёплых серых дней раненый конь постучал мордой в калитку к Филькиной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за столом и жевал кусок хлеба, круто посыпанный солью.
Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь переступил с ноги на ногу и потянулся к хлебу. "Да ну тебя! Дьявол!" — крикнул Филька и наотмашь ударил коня по губам. Конь отшатнулся, замотал головой, а Филька закинул хлеб далеко в рыхлый снег и закричал:
— На вас не напасёшься, на христорадников! Вон твой хлеб! Иди копай его мордой из-под снега! Иди копай!
И вот после этого злорадного окрика и случились в Бережках те удивительные дела, о каких и сейчас люди говорят, покачивая головами, потому что сами не знают, было ли это или ничего такого и не было.
Слеза скатилась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, протяжно, взмахнул хвостом, и тотчас в голых деревьях, в изгородях и печных трубах завыл, засвистел пронзительный ветер, вздул снег, запорошил Фильке горло. Филька бросился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца — так уже мело кругом и хлестало в глаза. Летела по ветру мёрзлая солома с крыш, ломались скворечни, хлопали оторванные ставни. И всё выше взвивались столбы снежной пыли с окрестных полей, неслись на деревню, шурша, крутясь, перегоняя друг друга.
Филька вскочил наконец в избу, припёр дверь, сказал: "Да ну тебя!" — и прислушался. Ревела, обезумев, метель, но сквозь её рев Филька слышал тонкий и короткий свист — так свистит конский хвост, когда рассерженный конь бьёт им себя по бокам.
Метель начала затихать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в избу от соседки Филькина бабка. А к ночи небо зазеленело, как лёд, звёзды примёрзли к небесному своду, и колючий мороз прошёл по деревне. Никто его не видел, но каждый слышал скрип его валенок по твёрдому снегу, слышал, как мороз, озоруя, стискивал толстые брёвна в стенах, и они трещали и лопались.
Бабка, плача, сказала Фильке, что наверняка уже замёрзли колодцы и теперь их ждёт неминучая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мельница работать теперь не сможет, потому что река застыла до самого дна.
Филька тоже заплакал от страха, когда мыши начали выбегать из подпола и хорониться под печкой в соломе, где ещё оставалось немного тепла. "Да ну вас! Проклятые!" — кричал он на мышей, но мыши всё лезли из подпола. Филька забрался на печь, укрылся тулупчиком, весь трясся и слушал причитания бабки.
— Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, — говорила бабка. — Заморозил колодцы, побил птиц, высушил до корня леса и сады. Десять лет после того не цвели ни деревья, ни травы. Семена в земле пожухли и пропали. Голая стояла наша земля. Обегал её стороной всякий зверь — боялся пустыни.
— Отчего же стрясся тот мороз? — спросил Филька.
— От злобы людской, — ответила бабка. — Шёл через нашу деревню старый солдат, попросил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспанный, крикливый, возьми и дай одну только чёрствую корку. И то не дал в руки, а швырнул на пол и говорит: "Вот тебе! Жуй!". — "Мне хлеб с полу поднять невозможно, — говорит солдат. — У меня вместо ноги деревяшка." — "А ногу куда девал?" — спрашивает мужик. "Утерял я ногу на Балканских горах в турецкой баталии", — отвечает солдат. "Ничего. Раз дюже голодный — подымешь, — засмеялся мужик. — Тут тебе камердинеров нету". Солдат покряхтел, изловчился, поднял корку и видит — это не хлеб, а одна зелёная плесень. Один яд! Тогда солдат вышел на двор, свистнул — и враз сорвалась метель, пурга, буря закружила деревню, крыши посрывала, а потом ударил лютый мороз. И мужик тот помер.
— Отчего же он помер? — хрипло спросил Филька.
— От охлаждения сердца, — ответила бабка, помолчала и добавила: — Знать, и нынче завелся в Бережках дурной человек, обидчик, и сотворил злое дело. Оттого и мороз.
— Чего ж теперь делать, бабка? — спросил Филька из-под тулупа. — Неужто помирать?
— Зачем помирать? Надеяться надо.
— На что?
— На то, что поправит дурной человек своё злодейство.
— А как его исправить? — спросил, всхлипывая, Филька.
— А об этом Панкрат знает, мельник. Он старик хитрый, учёный. Его спросить надо. Да неужто в такую стужу до мельницы добежишь? Сразу кровь остановится.
— Да ну его, Панкрата! — сказал Филька и затих.
Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воздух был синий, густой, страшный.
В чистом небе над осокорями стояла луна, убранная, как невеста, розовыми венцами.
Филька запахнул тулупчик, выскочил на улицу и побежал к мельнице. Снег пел под ногами, будто артель весёлых пильщиков пилила под корень берёзовую рощу за рекой. Казалось, воздух замёрз и между землёй и луной осталась одна пустота — жгучая и такая ясная, что если бы подняло пылинку на километр от земли, то и её было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда.
Чёрные ивы около мельничной плотины поседели от стужи. Ветки их поблёскивали, как стеклянные. Воздух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог, а тяжело шёл, загребая снег валенками.
Филька постучал в окошко Панкратовой избы. Тотчас в сарае за избой заржал и забил копытом раненый конь. Филька охнул, присел от страха на корточки, затаился. Панкрат отворил дверь, схватил Фильку за шиворот и втащил в избу.
— Садись к печке, — сказал он.— Рассказывай, пока не замёрз.
Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел раненого коня и как из-за этого упал на деревню мороз.
— Да-а, — вздохнул Панкрат, — плохо твоё дело! Выходит, что из-за тебя всем пропадать. Зачем коня обидел? За что? Бессмысленный ты гражданин!
Филька сопел, вытирал рукавом глаза.
— Ты брось реветь! — строго сказал Панкрат. — Реветь вы все мастера. Чуть что нашкодил — сейчас в рёв. Но только в этом я смысла не вижу. Мельница моя стоит, как запаянная морозом навеки, а муки нет, и воды нет, и что нам придумать — неизвестно.
— Чего же мне теперь делать, дедушка Панкрат? — спросил Филька.
— Изобрести спасение от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И перед раненой лошадью — тоже. Будешь ты чистый человек, весёлый. Каждый тебя по плечу потреплет и простит. Понятно?
— Понятно, — ответил упавшим голосом Филька.
— Ну, вот и придумай. Даю тебе сроку час с четвертью.
В сенях у Панкрата жила сорока. Она не спала от холода, сидела на хомуте — подслушивала. Потом она боком, озираясь, поскакала к щели под дверью. Выскочила наружу, прыгнула на перильца и полетела прямо на юг. Сорока была опытная, старая и нарочно летела у самой земли, потому что от деревень и лесов всё-таки тянуло теплом и сорока не боялась замёрзнуть. Никто её не видел, только лисица в осиновом яру высунула морду из норы, повела носом, заметила, как тёмной тенью пронеслась по небу сорока, шарахнулась обратно в нору и долго сидела, почёсываясь и соображая: куда ж это в такую страшную ночь подалась сорока?
А Филька в это время сидел на лавке, ёрзал, придумывал.
— Ну, — сказал наконец Панкрат, затаптывая махорочную цигарку, — время твоё вышло. Выкладывай! Льготного срока не будет.
— Я, дедушка Панкрат, — сказал Филька, — как рассветёт, соберу со всей деревни ребят. Возьмём мы ломы, пешни, топоры, будем рубить лёд у лотка около мельницы, покамест не дорубимся до воды и не потечёт она на колесо. Как пойдёт вода, ты пускай мельницу! Повернёшь колесо двадцать раз, она разогреется и начнёт молоть. Будет, значит, и мука, и вода, и всеобщее спасение.
— Ишь ты, шустрый какой! — сказал мельник, — Подо льдом, конечно, вода есть. А ежели лёд толщиной в твой рост, что ты будешь делать?
— Да ну его! — сказал Филька. — Пробьём мы, ребята, и такой лёд!
— А ежели замёрзнете?
— Костры будем жечь.
— А ежели не согласятся ребята за твою дурь расплачиваться своим горбом? Ежели скажут: "Да ну его! Сам виноват — пусть сам лёд и скалывает".
— Согласятся! Я их умолю. Наши ребята — хорошие.
— Ну, валяй собирай ребят. А я со стариками потолкую. Может, и старики натянут рукавицы да возьмутся за ломы.
 В морозные дни солнце восходит багровое, в тяжёлом дыму. И в это утро поднялось над Бережками такое солнце. На реке был слышен частый стук ломов. Трещали костры. Ребята и старики работали с самого рассвета, скалывали лёд у мельницы. И никто сгоряча не заметил, что после полудня небо затянулось низкими облаками и задул по седым ивам ровный и тёплый ветер. А когда заметили, что переменилась погода, ветки ив уже оттаяли, и весело, гулко зашумела за рекой мокрая берёзовая роща. В воздухе запахло весной, навозом.
Ветер дул с юга. С каждым часом становилось всё теплее. С крыш падали и со звоном разбивались сосульки.
Вороны вылезли из-под застрех и снова обсыхали на трубах, толкались, каркали.
Не было только старой сороки. Она прилетела к вечеру, когда от теплоты лёд начал оседать, работа у мельницы пошла быстро и показалась первая полынья с тёмной водой.
Мальчишки стащили треухи и прокричали "ура". Панкрат говорил, что если бы не тёплый ветер, то, пожалуй, и не обколоть бы лёд ребятам и старикам. А сорока сидела на раките над плотиной, трещала, трясла хвостом, кланялась на все стороны и что-то рассказывала, но никто, кроме ворон, её не понял. А сорока рассказывала, что она долетела до тёплого моря, где спал в горах летний ветер, разбудила его, натрещала ему про лютый мороз и упросила его прогнать этот мороз, помочь людям.
Ветер будто бы не осмелился отказать ей, сороке, и задул, понёсся над полями, посвистывая и посмеиваясь над морозом. И если хорошенько прислушаться, то уже слышно, как по оврагам под снегом бурлит-журчит тёплая вода, моет корни брусники, ломает лёд на реке.
Всем известно, что сорока — самая болтливая птица на свете, и потому вороны ей не поверили — покаркали только между собой: что вот, мол, опять завралась старая.
Так до сих пор никто и не знает, правду ли говорила сорока, или всё это она выдумала от хвастовства. Одно только известно, что к вечеру лёд треснул, разошёлся, ребята и старики нажали — и в мельничный лоток хлынула с шумом вода.
Старое колесо скрипнуло — с него посыпались сосульки — и медленно повернулось. Заскрежетали жернова, потом колесо повернулось быстрее, и вдруг вся старая мельница затряслась, заходила ходуном и пошла стучать, скрипеть, молоть зерно. Панкрат сыпал зерно, а из-под жернова лилась в мешки горячая мука. Женщины окунали в неё озябшие руки и смеялись.
По всем дворам кололи звонкие берёзовые дрова. Избы светились от жаркого печного огня. Женщины месили тугое сладкое тесто. И всё, что было живого в избах — ребята, кошки, даже мыши,— всё это вертелось около хозяек, а хозяйки шлёпали ребят по спине белой от муки рукой, чтобы не лезли в самую квашню и не мешались.
Ночью по деревне стоял такой запах тёплого хлеба с румяной коркой, с пригоревшими к донцу капустными листьями, что даже лисицы вылезли из нор, сидели на снегу, дрожали и тихонько скулили, соображая, как бы словчиться стащить у людей хоть кусочек этого чудесного хлеба.
На следующее утро Филька пришёл вместе с ребятами к мельнице. Ветер гнал по синему небу рыхлые тучи и не давал им ни на минуту перевести дух, и потому по земле неслись вперемежку то холодные тени, то горячие солнечные пятна.
Филька тащил буханку свежего хлеба, а совсем маленький мальчик Николка держал деревянную солонку с крупной жёлтой солью. Панкрат вышел на порог, спросил:
— Что за явление? Мне, что ли, хлеб-соль подносите? За какие такие заслуги?
— Да нет! — закричали ребята.— Тебе будет особо. А это раненому коню. От Фильки. Помирить мы их хотим.
— Ну что ж, — сказал Панкрат, — не только человеку извинение требуется. Сейчас я вам коня представлю в натуре.
Панкрат отворил ворота сарая, выпустил коня. Конь вышел, вытянул голову, заржал — учуял запах свежего хлеба. Филька разломил буханку, посолил хлеб из солонки и протянул коню. Но конь хлеба не взял, начал мелко перебирать ногами, попятился в сарай. Испугался Фильки. Тогда Филька перед всей деревней громко заплакал.
Ребята зашептались и притихли, а Панкрат потрепал коня по шее и сказал:
— Не пужайся, Мальчик! Филька не злой человек. Зачем же его обижать? Бери хлеб, мирись!
Конь помотал головой, подумал, потом осторожно вытянул шею и взял наконец хлеб из рук Фильки мягкими губами. Съел один кусок, обнюхал Фильку и взял второй кусок. Филька ухмылялся сквозь слезы, а конь жевал хлеб, фыркал. А когда съел весь хлеб, положил голову Фильке на плечо, вздохнул и закрыл глаза от сытости и удовольствия.
Все улыбались, радовались. Только старая сорока сидела на раките и сердито трещала: должно быть, опять хвасталась, что это ей одной удалось помирить коня с Филькой. Но никто её не слушал и не понимал, и сорока от этого сердилась всё больше и трещала, как пулемёт.

Умка

— Ты знаешь, как построить хорошую берлогу? Я научу тебя. Тебе это пригодится. Нужно вырыть когтями небольшую ямку и улечься в нее поудобнее. Над тобой будет свистеть ветер, а хлопья снега будут сыпаться тебе на плечи. Но ты лежи и не шевелись. Под снегом скроется спина, лапы, голова. Не беспокойся, не задохнешься: от теплого дыхания в снегу появится отдушина. Снег плотно засыплет тебя. Ты отлежишь бока, и у тебя затекут лапы. Терпи, терпи, пока над тобой не вырастет огромный снежный сугроб. Тогда начинай ворочаться. Ворочайся что есть сил. Боками обминай снежные стены. Потом встань на все четыре лапы и выгни спину: подними повыше потолок. Если ты не поленишься, у тебя будет хорошая берлога. Просторная и теплая, как наша.
Так белая медведица учила маленького медвежонка Умку, а он лежал на боку ее теплого мехового живота и нетерпеливо дрыгал задними ногами, будто ехал на велосипеде.
В берлоге было тепло. На дворе стояла долгая теплая ночь.
И звезды не просвечивали сквозь плотную снежную крышу.
— Пора спать, — сказала медведица.
Умка ничего не ответил, только сильнее задрыгал лапами. Он не хотел спать.
Медведица стала причесывать пушистую шкурку Умки когтистой лапой. Другого гребешка у нее не было. Потом она мыла его языком.
Умка не хотел мыться. Он вертелся, отворачивал голову, и медведица придерживала его тяжелой лапой.
— Расскажи про рыбу, — попросил Умка.
— Хорошо, — согласилась белая медведица и стала рассказывать про рыбу. — В далеком теплом море, где нет льдин, живет печальная рыба-солнце. Она большая, круглая и плавает только прямо.
И не может увернуться от зубов рыбы-акулы. Потому и печальная.
Умка внимательно слушал и сосал лапу. Потом он сказал:
— Как жалко, что солнце — рыба и что его съела акула. Сидим в потемках.
— Наше солнце не рыба, — возразила медведица. — Оно плаваем в небе, в голубом верхнем море. Там нет акул. Там птицы.
— Когда же оно приплывет?
— Спи, — строго сказала белая медведица. — Когда ты проснешься, будет солнце и будет светло.
Умка вздохнул, поворчал, поворочался и уснул...
...Он проснулся оттого, что у него зачесался нос. Приоткрыл глаза — вся берлога залита нежным голубоватым светом. Голубыми были стены, потолок, и даже шерсть большой медведицы была голубой, словно ее подсинили.
— Что это? — спросил Умка и сел на задние лапы.
— Солнце, — ответила медведица.
— Приплыло?
— Взошло!
— Оно голубое и с рыбьим хвостом?
— Оно красное. И никакого хвоста у него нет.
Умка не поверил, что солнце красное и без хвоста. Он принялся копать выход из берлоги, чтобы посмотреть, какое солнце. Слежавшийся плотный снег не поддавался, из-под когтей летели белые ледяные искры.
И вдруг Умка отскочил: яркое красное солнце ударило его ослепительным лучом. Медвежонок зажмурился. А когда снова приоткрыл глаза, ему стало весело и щекотно. И он чихнул. И, обдирая бока, выбрался из берлоги наружу.
Свежий упругий ветер с тонким свистом дул над землей. Умка подставил нос и почувствовал множество запахов: пахло морем, пахло рыбой, пахло птицами, пахло землей. Эти запахи сливались в один теплый запах. Умка решил, что так пахнет солнце — веселая, ослепительная рыба, которая плавает по верхнему морю и которой не страшна зубастая акула.
Умка бегал по снегу, падал, катался кубарем, и ему было очень весело. Он подошел к морю, опустил лапу в воду и лизнул ее. Лапа оказалась соленой. Интересно, верхнее море тоже соленое?
Потом медвежонок увидел над скалами дым, очень удивился и спросил белую медведицу:
— Что там?
— Люди, — ответила она.
— А кто такие люди?
Медведица почесала за ухом и сказала:
— Люди — это такие медведи, которые все время ходят на задних лапах и могут снять с себя шкуру.
— И я хочу, — сказал Умка и тут же попытался встать на задние лапы.
Но стоять на задних лапах оказалось очень неудобно.
— Ничего хорошего в людях нет, — успокоила его медведица. — От них пахнет дымом. И они не могут подстеречь нерпу и уложить ее ударом лапы.
— А я могу? — поинтересовался Умка.
— Попробуй. Видишь, среди льдов круглое окошко в море. Сядь у этого окошка и жди. Когда нерпа выглянет, ударь ее лапой.
Умка легко прыгнул на льдину и побежал к полынье. Лапы у него не разъезжались, потому что на ступнях росла шерсть — он был в валенках.
Медвежонок добрался до полыньи и залег у ее края. Он старался не дышать. Пусть нерпа думает, что он не Умка, а снежный сугроб и что у сугроба нет ни когтей, ни зубов. А нерпа-то не появлялась!
Вместо нее пришла большая медведица. Она сказала:
— Ничего ты не умеешь делать. Даже нерпы поймать не можешь!
— Здесь нет нерпы! — рыкнул Умка.
— Есть нерпа. Но она видит тебя. Закрой лапой нос.
— Нос? Лапой? Зачем?
Умка широко раскрыл маленькие глаза и удивленно смотрел на мать.
— Ты весь белый, — сказала мама, — и снег белый, и лед белый.
 И все вокруг белое. И только твой нос черный. Он тебя выдает. Закрой его лапой.
— А медведи, которые ходят на задних лапах и снимают шкуру, тоже прикрывают носы лапой? — поинтересовался Умка.
Медведица ничего не ответила. Она отправилась ловить рыбусайку. На каждой лапе у нее было по пять рыболовных крючков.
Веселая рыба-солнце плыла по верхнему голубому морю, и вокруг становилось все меньше снега и больше земли. Берег стал зеленеть.
Умка решил, что его шкурка тоже станет зеленой. Но она оставалась белой, лишь слегка пожелтела.
С появлением солнца для Умки началась интересная жизнь. Он бегал по льдинам, взбирался на скалы и даже окунулся в ледяное море. Ему хотелось встретить странных медведей — людей. Он все расспрашивал о них медведицу:
— А в море они не водятся?
Мать покачала головой:
— Они утонут в море. Их мех не покрыт жиром, сразу обледенеет, станет тяжелым. Они водятся на берегу возле дыма.
Однажды Умка улизнул от большой медведицы и, прячась за скалы, отправился в сторону дыма, чтобы повидать странных медведей. Он шел долго, пока не очутился на снежной полянке с темными островками земли. Умка приблизил нос к земле и втянул в себя воздух. Земля пахла вкусно. Медвежонок даже лизнул ее.
И тут он увидел незнакомого медвежонка на двух лапах. Рыжеватая шкурка блестела на солнце, а на щеках и на подбородке шерсть не росла. И нос был не черный — розовый.
Выбрасывая задние лапы вперед, Умка побежал к двуногому медвежонку. Незнакомец заметил Умку, но почему-то побежал не навстречу, а пустился наутек. Причем бежал он не на четырех лапах, как удобнее и быстрее, а на двух задних. Передними же размахивал без всякой пользы.
Умка поспешил за ним. Тогда странный медвежонок, не останавливаясь, стянул с себя шкуру и бросил ее на снег — в точности как рассказывала медведица. Умка добежал до сброшенной шкуры.
Остановился. Понюхал. Шкура была жесткой, короткий ворс поблескивал на солнце. "Хорошая шкура, — подумал Умка, — только где же хвост?"
А незнакомец тем временем отбежал довольно далеко. Умка пустился вдогонку. И потому, что он бежал на четырех лапах, то скоро снова приблизился к двуногому. Тогда тот бросил на снег...
передние ступни. Ступни были без когтей. Это тоже удивило Умку.
Потом двуногий медведь сбросил голову. Но голова оказалась...
пустой: без носа, без пасти, без зубов, без глаз. Только большие плоские уши болтались по сторонам, и у каждого уха — тоненький хвостик. Все это было очень интересно и любопытно. Умка, например, не мог бы сбросить шкуру или пустую голову.
Наконец он догнал двуногого. Тот сразу упал на землю. И замер, словно хотел подстеречь нерпу. Умка наклонился к его щеке и понюхал. От странного медведя пахло не дымом — от него пахло молоком. Умка лизнул его в щеку. Двуногий приоткрыл глаза, черные, с длинными ресницами. Потом встал и отскочил в сторону.
А Умка стоял на месте и любовался. Когда же к Умке потянулась лапа белая, гладкая, совсем без шерсти, — медвежонок даже заскулил от радости.
Потом они шли вместе по снежной полянке, по земляным островкам, и двуногий медвежонок подбирал все, что он побросал. Он надел на свою голову пустую, с плоскими ушами, натянул на лапы ступни без когтей и влез в шкуру, которая оказалась без хвоста, даже без маленького.
Они пришли к морю, и Умна предложил своему новому другу искупаться. Но тот остался на берегу. Медвежонок долго плавал, нырял и даже поймал на коготь серебристую рыбку. Но когда вышел на берег, нового знакомого не оказалось на месте. Наверное, он убежал в свою берлогу. Или пошел охотиться на полянку, надеясь встретить двуногого друга. Он принюхивался, но ветер не пахнул ни дымом, ни молоком.
...Красная рыба-солнце плыла по синему верхнему морю-небу.
И был большой бесконечный день. Тьма совсем исчезла. А берлога начала таять и заполнялась голубой водой. Но когда есть солнце — берлога не нужна.
Льды отошли далеко от берега. И нижнее море стало чистым, как верхнее.
Однажды большая медведица сказала:
— Пора, Умка, перебираться на льдину. Мы поплывем с тобой по всем северным морям.
— А двуногие медведи плавают на льдинах? — спросил Умка.
— Плавают, — ответила мать, — только самые смелые.
Умка подумал, что, может быть, он встретит своего нового друга на льдине в северных морях, и тут же согласился перебраться на новое место. Но перед тем как отправиться в путь, спросил на всякий случай:
— Акула меня не съест?
Медведица тихо зарычала, засмеялась:
— Ты же не печальная рыба-солнце. Ты же белый медведь!
И потом, еще ни одна акула не заплывала в наше холодное море.
Мать и сын подошли к воде. Оглянулись на родные места.
И поплыли. Впереди — медведица, за ней — Умка. Они плыли долго по холодному морю. В теплых шкурах, смазанных салом, им было тепло. Вдалеке показалось белое поле льдов.
Умка с матерью, как все белые медведи, стали жить на льдинах.
Они охотились, ловили рыбу. А льды всё плыли и плыли, унося их дальше от родного берега...
...Пришла зима. Веселая рыба-солнце уплыла куда-то по верхнему морю. И опять стало надолго темно. В полярной ночи не видно ни Умки, ни медведицы. Зато в небе загорелись яркие северные звезды.
Появились два звездных ковшика. Большой ковшик — Большая Медведица, маленький — Малая.
И когда двуногий медвежонок — мальчик, живущий на берегу, — выходит на улицу, он отыскивает глазами маленький ковшик и вспоминает Умку. Ему кажется, что это Умка шагает по высокому небу, а за ним идет мать Большая Медведица.

Фея в медвежьей берлоге

Шумел лес, гудел ветер, столетние сосны плакали и стонали... Старая колдунья Метель кружилась в дикой пляске. Дедко Мороз смотрел на нее, хлопал в ладоши и восклицал с довольным видом, потирая руки:
— Лихо! Ой, бабушка Метелица, лихо! А лес шумел, и старые сосны плакали и стонали. Кругом было темно, неприветно. Звери попрятались к себе в берлоги, чтобы переждать в них лютую непогоду. Им было весело, тепло и уютно. У всех у них были семьи, были добрые, ласковые детки, были родные.
У серого Мишки не было никого. Совсем одинок на белом свете был серый лохматый Мишка. И жил он, как отшельник, один−одинешенек в самой чаще леса, и никто никогда не заглядывал к нему.
Он был большой−пребольшой и сильный−пресильный, такой большой и такой сильный, что все его собратья−медведи казались слабыми малютками в сравнении с ним.
И все звери его боялись: и зайцы, и лисицы, и волки, и медведи. Да, даже медведи боялись его, когда он шел по лесу, весь всклокоченный, огромный и страшный, со сверкающими глазами; и как только он своей неуклюжей, тяжелой поступью выходил из берлоги, все бежало, сворачивая в сторону с его пути.
А между тем он никому не сделал зла и был страшен только потому, что одичал в одиночестве.
А одиноким он был давно. Давным−давно пришел он в этот лес из глухого, черного бора и поселился здесь, в чужом лесу, в новой, наскоро им самим вырытой берлоге.
Люди отняли у него медведицу−жену и детей−медвежат, убили их, а его самого ранили пулей. Эта пуля крепко засела в толстой медвежьей шкуре и напоминала ему о том, что люди его враги, что они сделали его несчастным на всю жизнь. И серый Мишка ненавидел людей, как только можно ненавидеть самых злейших врагов. И зверей он ненавидел: ушел от них в лес подальше и не хотел дружить с ними. Еще бы! Ведь они были счастливы по−своему, а ему одинокому, обиженному и одичавшему, было больно смотреть на чужое счастье.
В те дни, когда кружилась метель, и пел ветер, он чувствовал себя лучше, и легче и веселее становилось у него на душе. Он залезал в свою берлогу, лизал лапу и думал о том, как злы и жестоки люди и как он ненавидит их — он, большой, серый, косматый медведь.
Шумел лес, кружилась метелица, и старые сосны скрипели.
Мишка лежал на своей постели из мха и листьев и ждал приближения ночи. Ему хотелось уснуть хорошенько, чтобы забыть и злобу, и ненависть, и тоску.
И вдруг в полутьме его берлоги что−то блеснуло неожиданно ярко. Какой−то розовый комочек перекувырнулся в воздухе и упал к самым ногам медведя.
Мишка наклонился, взял в лапу розовый комочек и поднес его к самым глазам, стараясь рассмотреть неизвестный предмет.
Смотрел Мишка, смотрел — и брови его нахмурились, глаза сверкнули.
— Неужто человеческое существо! — произнес он сердито. — Хотя и крошечное, маленькое, а все−таки человеческое существо, человек. Да, да, не что иное, как человек.
Действительно, то, что лежало бездыханное на широкой мохнатой его лапе, было очень похоже на человека; только оно было ростом в мизинец, не больше, и с лучистыми крылышками за спиною.
Оно казалось мертвым, это маленькое человеческое существо со светящимися крылышками за спиною, с прелестным, хотя и посиневшим от холода личиком.
Но медведь злобно смотрел на маленькое существо, не заметя, как оно прекрасно. Ему хотелось уничтожить его, потому что маленькое существо было похоже на его врага — человека.
Мишка уже занес другую лапу, чтобы убить ею малютку, как вдруг согретое горячим медвежьим дыханием маленькое существо ожило, встрепенулось, открыло глазки и зашевелилось своими лучистыми крылышками... И вся внутренность берлоги сразу осветилась ярким светом, и странные звуки точно серебряного колокольчика, звуки, каких угрюмый Мишка никогда в жизни не слыхал, наполнили все уголки и закоулки его жилища. И показалось Мишке, что в его берлоге стало светло, как в первый день ясного мая, и что запахло в ней цветами, весенними душистыми цветами старого леса...
А странное существо с блестящими крылышками, раскрыв, свои глазки, залилось звонким смехом.
— О−о, какой смешной, странный медведь, — звенело оно, — какой большой, дикий медведь! Не думаешь ли ты убить меня? Ха, ха, ха, ха! Вот глупый, глупый Мишка! Поднял свою косматую лапу, ворочает своими свирепыми глазами и думает, что напугал этим маленькую фею.
— Разве ты фея, а не человек? — удивился медведь.
— Ну, конечно, фея, глупый! Люди велики и неуклюжи, а я мала и изящна, как цветок. Вглядись−ка в меня хорошенько. Разве бывают люди такие грациозные, такие подвижные, как я? И потом, я не боюсь смерти, как люди! Если ты убьешь меня, я превращусь в тот цветок, из которого я появилась, и новая жизнь улыбнется мне. Бабочки будут порхать вокруг меня, пчелы станут напевать свои мелодичные песенки, а серебряный луч месяца расскажет мне такие чудесные сказки, каких ты, большой, серый, неуклюжий медведь, наверное, не слыхивал. Когда же придет осень, и цветы завянут, я превращусь снова в фею, лучистую, красивую, как сейчас, и улечу на зиму в южные страны.
— Но как же теперь, в такую стужу, ты осталась здесь и чуть живая очутилась в моей берлоге? — заинтересовался медведь.
Фея засмеялась еще веселее.
— О, о, это мой маленький каприз! — вскричала она весело. — Я хотела увидеть зиму, метель, вьюгу, я хотела услышать песенку ветра, чтобы потом похвастать всем виденным перед моими подругами! И я спряталась в дупло старой сосны, думая полюбоваться оттуда на все это. Но стало холодно, так холодно, что я закоченела. Я привыкла к теплу и свету, к радостям жизни и аромату цветов. А тут еще старый дятел, хозяин дупла, выгнал меня из своего жилища. Глупый дятел совсем не понимает вежливого обращения с такими хорошенькими феями, как я. Ветер подхватил меня, вьюга закружила мне голову и... и не знаю, как я очутилась в твоей берлоге, на твоей косматой лапе, серый медведь.
— А ты не боишься, что я съем тебя? — поинтересовался снова Мишка.
— Нет, не боюсь... Я самая хорошенькая фея, какая может только встретиться в вашем лесу, и тебе жаль будет съесть меня, — снова засмеялось−зазвенело странное существо. — И потом я буду рассказывать тебе сказки, и тебе будет веселее со мною, чем одному. О, ты не знаешь еще, какие сказки умеет рассказывать фея Лиана.
— Тебя зовут Лиана? — осведомился медведь.
— Да, меня зовут Лианой! Розовый Май, мой крестный отец дал мне это хорошенькое имя. Что же, ты все еще хочешь прогнать меня из своей берлоги? Или ты хочешь съесть меня, глупый серый медведь?
Медведь нахмурился и усиленно засосал лапу. Ему жаль было расставаться со звонким и нежным, как серебряный колокольчик, смехом, и с ярким светом в своей берлоге, и с ароматом весенних цветов, который наполнил ее с появлением феи.
Но она, эта маленькая фея, так была похожа на человека, а он, Мишка, ненавидел людей и обещал отомстить им за то, что они сделали его одиноким. Не отомстить ли ему заодно и маленькой фее?
Пока Мишка думал о том, как ему быть, фея, не дожидаясь, начала тихонько, вполголоса, рассказывать ему сказку, такую сказку, какой, наверное, не знал сам могучий зеленобородый хозяин леса, лесовик.
А когда Лиана кончила свою сказку, суровое, угрюмое выражение сошло с морды медведя, складки на лбу расправились и глаза загорелись приветливым, мягким светом.
— Ты можешь остаться в моей берлоге! — разрешил он милостиво Лиане. — Тебе будет здесь тепло, хорошо и уютно!
И Лиана осталась.
"У меня была медведица−жена и трое медвежат, ласковых и игривых. Их отняли злые люди, и я остался одиноким, угрюмым медведем. Звери боятся меня. А Лиана не боится. Она доверяет мне. Она садится мне на лоб и тормошит меня за уши, она трогает мои острые, огромные зубы своими нежными пальчиками, дует мне в глаза, а когда я морщусь от этого, она заливается звонким смехом над моими невольными гримасами. Она не боится меня, не чуждается, она привыкла ко мне и не хочет мне зла.
Злые люди отняли у меня медведицу и трех славных медвежат, а судьба за это подарила мне Лиану. Буду заботиться о Лиане за ее доброту и ласку ко мне", — так рассуждал медведь, ступая по лесу, а звери с недоумением смотрели ему вслед.
— Удивительно, что сталось с нашим букой. Он выглядит много приветливее и добрее! — говорила кумушка−лисица молодому лесному волку.
Тот прищурился вслед медведю и, виляя хвостом, процедил сквозь зубы:
— Не удивляйтесь. Если бы в вашей норе стало так светло, уютно и прекрасно, как у него в берлоге, вы бы тоже изменились, как он.
Фея Лиана совершенно преобразила суровую, неприветную берлогу Мишки.
Вместе с ярким светом своих крылышек, вместе с ароматом цветов и журчаньем сказок она внесла веселье, жизнь, сердечность и радость в угол бедного одинокого медведя.
И Мишка за это платил беззаветной преданностью и верной службой маленькой фее.
Он всячески старался угождать ее малейшим капризам, угадать каждое ее желание.
А желаний и капризов у феи Лианы было немало.
Однажды ей захотелось иметь тот цветок розы, который она видела когда−то в окне соседней с лесом деревушки.
Мишка отправился в деревню и похитил цветок, рискуя собственной шкурой. Но оказалось, растение представляло один только жалкий стебелек с листьями, а самого цветка уже не было на нем. Роза давно отцвела.
Лиана затопала ножками от досады и успокоилась только тогда, когда Мишка, вместо розы, устроил ей крошечную колесницу из сосновой хвои, впряг в нее белку, пойманную им в лесу, и Лиана могла разъезжать в своем новом экипаже по всей берлоге.
Но интереснее всего было то, что фея Лиана научила плясать угрюмого, серого Мишку.
Когда ей надоедало рассказывать сказки или кружиться по берлоге со своей белкой, она заставляла петь сверчков в углу их жилища и приказывала Мишке плясать одну из тех неуклюжих потешных плясок, которые умеют исполнять одни лишь медведи.
И Мишка плясал, чтобы только угодить своей маленькой гостье. А когда он уставал, и пот градом катился с его тяжелой шкуры, Лиана вспархивала ему на голову и махала над ним своими легкими крылышками, и медведю от этого становилось прохладно и легко. Так весело и хорошо протекало время в медвежьей берлоге. Серый медведь давно забыл свое горе. Он крепко полюбил Лиану и, не задумываясь, отдал бы жизнь за нее.
Наступила весна. Снег в лесу растаял. Потекли быстрые ручейки в ложбинах. Белый подснежник сиротливо выглянул из зеленой травы.
Мишка увидел подснежник, сорвал его и принес Лиане. Веселая фея при виде первого весеннего цветка побледнела разом и стала сама белее принесенного подснежника. В глазках Лианы отразилась безысходная грусть. Она сложила свои крылышки, и вся опустилась и потемнела,
— Что с тобою, Лиана? — испуганно наклонился к ней медведь.
— Ах, ничего, ничего... — произнесла она таким голосом, от которого болезненно замерло медвежье сердце.
Но расспрашивать про ее горе он не посмел, потому что боялся еще более растревожить маленькую фею.
Прошел еще месяц, и лесная лужайка запестрела цветами. Красавчик Май выглянул из своей нарядной колыбели и поздравил с праздником природу. Ему ответил жаворонок мелодичной и звонкой трелью. Эта трель достигла слуха Лианы. Она затрепетала и забилась от нежных звуков птичьей песенки. Глаза ее широко раскрылись, в них появились слезы.
Медведь увидел эти слезы и произнес с чувством:
— Люди, слыхал я, плачут много и сильно, но феи — никогда. Только большое горе может вызвать слезы на веселых глазках феи. У тебя, вероятно, есть какое−нибудь горе. Ты хочешь на волю, Лиана, к таким же веселым, маленьким феям, как и ты!
Но фея заплакала еще сильнее, услышав эти слова.
— Нет, нет, я не уйду от тебя! Лиане жаль оставить тебя снова одиноким, — говорила она. — Ты будешь скучать без меня, потому что я успела своими сказками, своей веселой болтовней и смехом заставить тебя забыть твое горе. Нет, я не уйду от тебя, я не хочу быть неблагодарной: ты дал мне приют в своем жилище, когда мне некуда было деваться, ты спас меня от стужи и смерти... Нет, нет, я не оставлю тебя! Будь покоен, мой Друг! Сердце Мишки забилось радостно и тепло. Он понял, что не все в мире несправедливы и жестоки. И он еще крепче полюбил своего друга — маленькую фею за ее слова.
Все пошло по−старому, только Лиана не выглядывала больше из медвежьей берлоги и поминутно затыкала свои маленькие уши, чтобы не слышать трелей жаворонка, заливавшегося в лесу.
И вдруг однажды, когда медведь дремал на свежей моховой постели, а Лиана, сидя около его уха, нашептывала ему свои прелестные сказки, в берлогу влетел хорошенький голубой мотылек. На спине мотылька сидела чудесная маленькая фея, как две капли воды похожая на Лиану.
— Привет тебе! Привет тебе! — залепетала она, бросаясь в объятия Лианы. — Наконец−то я нашла тебя, сестра! Я искала тебя по всему лесу, чтобы сказать тебе приятную новость. Завтра в первое новолуние мы, лесные феи, празднуем избрание нашей королевы. Каждая из нас расскажет то, что видела интересного за эту зиму. И та, чей рассказ будет лучше всех, сделается нашей повелительницей. Я прилетела известить тебя об этом сюда, потому что лесная мышь сказала мне, что тебя можно найти в медвежьей берлоге. Смотри, не забудь прилететь завтра на наше торжество.
И, прозвенев все это своим колокольчиком−голоском, фея−гостья снова умчалась на спине своего возницы — мотылька.
Мишка взглянул на Лиану. Она лежала, вся съежившись, в самом дальнем уголку берлоги. Ее глаза, широко раскрытые, выражали такую безысходную тоску, что медведь не выдержал и произнес глухим, убитым голосом:
— Ступай, Лиана! Ступай обратно в твое майское царство зелени, песен и цветов! Ты появишься среди веселых маленьких фей, расскажешь им про дружбу и преданность сурового одинокого медведя, и они выберут тебя своей королевой, потому что твоя сказка будет самой интересной из всех. Прощай, Лиана, лети в свое царство! Феи должны быть свободны, должны жить и радоваться среди цветов, и не место им в темной и душной звериной берлоге. И с этими словами он сиротливо поник своей косматой головою.
Лиана встрепенулась. Ей было бесконечно жаль оставить доброго, славного Мишку, которого она успела приучить к себе и которого заставила забыть его одиночество; но в то же время ее неудержимо тянуло в царство маленьких фей, зелени, цветов, в царство веселья и радости, из которого она явилась. Недолго колебалась маленькая, розовая фея. Бросила она последний взгляд на медведя, кивнула ему хорошенькой головкой и, расправив блестящие крылышки, нежно прозвенела ему на ушко свой прощальный привет. А потом, с болью в сердце, но с сознанием возвращенной свободы, улетела, как быстрая птичка, из медвежьей берлоги.
Она примчалась с быстротою молнии на посеребренную лунным сиянием цветочную поляну как раз в ту минуту, когда под звуки соловьиной песни одна из фей, сидя на троне будущей королевы, закончила свою сказку.
Вокруг трона королевы, на чашечках ночных фиалок, сидели крошечные феи и аплодировали рассказчице.
— Ее сказка лучше всех остальных! — звенели они своими колокольчиками−голосами. — И прелестная рассказчица должна быть нашей королевой.
Но тут появилась Лиана и, опустившись на цветок дикого левкоя, рассказала им правду−быль о том, как злой, страшный, угрюмый, дикий медведь стал добрым и кротким с тех пор, как в его берлоге появилась крошечная фея, и как он полюбил фею, как заботился о ней и как ему не хотелось расставаться с нею. А в заключение она рассказала и о том, как самой фее жаль было оставить одинокого Мишку с разбитым сердцем...
Эта сказка была так хороша, что даже соловей затих, прислушиваясь к красивому повествованию.
И маленькие эльфы плакали, слушая сказку Лианы, плакали, слушая сказку о разбитом медвежьем сердце.
И когда она кончила, цветы и феи, соловьи и ночные бабочки аплодировали ей.
И все в один голос выбрали ее королевой. Светляки зажглись в траве и осветили картину ночного майского праздника. Лиану посадили на трон, и многочисленная свита воздушных маленьких фей старалась предупредить каждое желание новой королевы.
Но королева смотрела печально на всех своими красивыми глазками.
Ей представлялась далекая, темная берлога, невзрачная постель из старых листьев и мха и одинокий, бедный, печальный медведь, думающий с тоскою о ней — королеве...

Зимний привет

Проснулась утром белка и видит: земля покрыта снегом, деревья тоже. А в воздухе летают пушистые снежинки.
— Пошлю зайцу снежинку! — сказала белка. — Пусть это ему будет зимний привет от меня.
И белка выбрала самую красивую снежинку — крохотное, сверкающее колёсико с причудливыми зубцами, — толкнула его и проговорила:
— Катись, снежинка, катись прямо к зайцу и передай ему от меня зимний привет.
Покатилась снежинка и запела:
Была я снежинкой, а стану комком.
Я к зайчику белым качусь колобком.
Ах, к зайчику, зайчику, зайчику, зайчику
Белым качусь колобком.
Катится снежинка. А к ней по дороге всё новые и новые снежинки прилипают. Снежинка знай себе обрастает снегом. И, покуда докатилась до зайца, она уже была не снежинкой, а комочком. Белым гладким комочком
Обрадовался заяц, повертел снежный комок и так и этак. «Давай, — думает, — пошлю зимний привет лисе. Вот обрадуется она!»
Тут заяц толкнул комок снега и проговорил:
— Катись, комочек, катись прямо к лисе и передай ей от меня зимний привет.
Покатился комочек и запел:
Вот-вот из комочка получится ком...
Я к лисоньке в гости качусь кувырком.
Ах, к лисоньке, лисоньке, лисоньке, лисоньке
В гости качусь кувырком.
Катится комочек, а к нему по дороге всё новые и новые снежинки прилипают. Комочек знай себе обрастает снегом, и, покуда докатился до лисы, он уже был не комочком, а комом. Большим белым комом.
Обрадовалась лиса, повертелась вокруг снежного кома, повертелась да и надумала: «Давай пошлю привет косолапому мишке. Вот обрадуется он!»
Разбежалась лиса, толкнула снежный ком изо всей силы и проговорила:
— Катись, ком, катись прямо к мишке и передай от меня косолапому зимний привет.
Покатился снежный ком и запел:
Я ком, из которого станет гора.
С приветом к медведю качусь я с утра.
Ах, к Мишеньке, мишеньке, мишеньке, мишеньке
Мне прикатиться пора.
Катится ком, а к нему по дороге всё новые и новые снежинки прилипают. Ком знай себе обрастает снегом, и, покуда докатился до косолапого мишки, он уже был не комом, а горой. Белой снежной горой.
Проснулся медведь, вылез из своей берлоги, увидел снежную гору и заворчал:
— Кто это мне выход снегом загородил?..
Он уже хотел было налечь плечом, чтобы отодвинуть снежную гору, да вдруг раздумал: лень напала.
— Пойду, — говорит, — прилягу. Авось само как-нибудь обойдётся...
Полез медведь назад в берлогу, подремал, засунув лапу в пасть, а когда вылезать стал, всюду уже таял снег.
Понюхал медведь воздух, полизал снег и стоит, лохматый, не шелохнётся. На его носу капелька в лучах солнца поблёскивает.
Эта капелька и была той растаявшей снежинкой, которую в начале сказки белка послала зайцу.

Сборник | Рождественские сказки | Аудиосказки для детей | Рождественские...

В сборнике Рождественских сказок собраны удивительные истории сказочных и настоящих чудес!
Содержание:
00:00 — Мой дорогой снеговик (Кейт Вестерлунд)
07:04 — Рождественский подарок (Кристин Лисон)
13:02 — Легенда о Рождественской розе (Сельма Лагерлёф)
46:54 — Кирюшка (Наталья Манасеина)

Мой дорогой снеговик

— Посмотри! Я слепила подружку для нашего снеговика! — крикнула Нора. Каждый год, едва выпадал первый снег, Нора и её сестра лепили снеговика. Обычно они обряжали его в старый цилиндр, длинный красный шарф и красные варежки.
А потом девочки бежали к родителям, чтобы рассказать им, что у них во дворе снова появился господин Снеговик.
— У тебя на снег земля налипла, — сказала Лина.
В самом деле, у маленькой снежной кошки на боку получились темные пятна.
— Снежной кошке это ничуть не мешает, — заверила Нора.
И девочки побежали в дом, чтобы сообщить родителям, что на этот раз Снеговик прибыл не один, а с подружкой.
Едва они скрылись в доме, как на улице появилась маленькая девочка. Эмили и её семья совсем недавно сюда переехали. Увидев такого необычного и такого большого снеговика, Эмили остановилась полюбоваться.
— Должно быть в этом доме живут дети, — предположила она. — И возможно, среди них есть девочка, с которой я могла бы подружиться. Но никто, кроме Снеговика и снежной кошки, её не слышал.
— Ой, извините! — спохватилась Эмили. — Здравствуйте! Вы такой замечательный! — И она с улыбкой поклонилась.
— А какая у вас чудесная кошка!
Снеговик и кошка слушали её и улыбались.
— Мы переехали сюда, потому что папа нашел здесь работу, — рассказывала Эмили. — Мама думает, что теперь всё изменится к лучшему, — вздохнула девочка и внимательно посмотрела на кошку. — Как бы я хотела, чтобы ты лежала у нас под елкой! Я бы назвала тебя Снежинкой... — Она немножко постояла в задумчивости, а потом повернулась и побежала назад, к своему домику в конце улицы.
Возможно, оттого что снег под её ботинками громко скрипел, Эмили не услышала, как маленькая снежная кошка ответила:
— Какое прекрасное имя! Я бы охотно...
Но Эмили бежала всё дальше и ни разу не обернулась.
— Господин Снеговик, вот видите, девочка не слышала, как я с ней заговорила, иначе она бы не убежала, — грустно сказала снежная кошка.
Ворона, пролетавшая мимо, села на плечо Снеговика.
— Тебя может слышать лишь тот, кто различает шум падающих снежинок, — мягко сказал Снеговик.
— Но ведь это означает, что девочка никогда меня не услышит!
— Да, это так, — кивнул Снеговик.
— Но почему?! Я хочу быть её настоящей кошкой, я хочу, чтобы меня звали Снежинкой и чтобы я сидела под рождественской ёлкой, среди подарков! — сказала маленькая кошка и печально мяукнула.
— Что это ты размяукалась? — спросил заяц, который как раз пробегал мимо.
— Кажется, снежной кошке захотелось стать не снежной, а живой, — каркнула ворона.
Маленькая мышка осторожно высунула из снега голову.
Она побаивалась кошек, как снежных, так и живых.
— Если я правильно поняла, — решилась поучаствовать в разговоре мышка, — девочки слепили тебя для Снеговика, чтобы ему не было скучно...
— А я думаю, что больше всех нуждается в друге Эмили, — сказал Снеговик.
— Но я всего-навсего снежная, понарошечная, — горевала кошка.
— Разве вы ей не сказали, господин Снеговик? — спросила ворона.
— О чем? — заинтересовалась кошка.
— Снежинки, что падают в сочельник, волшебные, — сказала мышка.
— А пока они падают, некоторые желания исполняются, — добавил заяц.
— Но снег уже не идёт! — огорченно мяукнула кошка.
А Снеговик только улыбнулся и ничего не сказал.
Светила луна. Вокруг Снеговика вдруг поднялся ветер, а на церкви зазвонили колокола: была полночь, канун Рождества. Снежинки всё кружились в воздухе. А Снеговик потянулся, словно после долгого сна, и шагнул к маленькой снежной кошке, что дремала, свернувшись клубочком.
Снеговик отряхнул шляпу — и снежинки посыпались на снежную кошку, поблескивая и мерцая, будто звёзды.
— О-о-о-о-ох! — воскликнули заяц, ворона и мышь. На их глазах случилось чудо: снежная кошка вдруг превратилась в живого пушистого котёнка.
Но как же поразилась Эмили, когда на следующее утро нашла под рождественской ёлкой корзинку, в которой лежал котёнок, белый, с тёмными пятнами на боках! Он был очень похож на снежную кошку, которую она видела в сочельник! Но разве может такое случиться, чтобы снежная кошка превратилась в настоящего живого котёнка?!
Когда котёнок, напившись молока, уснул, Эмили не вытерпела, побежала к дому, где жили девочки, что слепили накануне снеговика и снежную кошку. Снеговик оказался на месте, а рядом с ним было пусто. Тут из дома вышли две сестры.
— Здравствуйте! — обрадовалась девочка. — Это ведь вы слепили снежную кошку?
— Конечно! Мы с сестрой посадили её рядом со Снеговиком.
— Но снежной кошки там нет, — сказала Эмили.
— Не может быть! — удивились сестры.
И Эмили им всё рассказала.
— Но ведь так не бывает! — сказала Лина.
— Я тоже сначала подумала, что так не бывает, но у меня под потолком почему-то кружились снежинки, а в корзинке я нашла эту варежку!
— Это Снеговик! Он тебя услышал! — воскликнула Нора. — И подарил тебе котёнка!
Они замерли от восторга и посмотрели на Снеговика. Наступила такая тишина, что можно было услышать, как падают снежинки. И вдруг им показалось, что кто-то произнес:
— ВЕСЕЛОГО РОЖДЕСТВА, ДЕТИ!
— ВЕСЁЛОГО РОЖДЕСТВА, ДОРОГОЙ СНЕГОВИК!

Рождественский подарок

Это было первое Рождество в жизни мышки Молли. Небо окрасилось золотыми и розовыми полосами, а в воздухе чудился легкий звон.
За окном сияла и блестела в ночи огромная новогодняя ёлка.
— Как бы мне хотелось, чтобы и у нас была своя рождественская елочка — вздохнула Молли.
— Почему бы нам не пойти в лес, чтобы найти ее? — сказала мама — Вы сможете украсить её и она будет такой же красивой как эта.
— Хорошая идея! — решила Молли.
Она позвала своих братьев и сестричек и все они отправились в путь. Для начала они зашли в сарай. Мышата сновали по нему в поисках того, чем можно было бы украсить новогоднюю ёлку.
Молли нашла куклу под большой кучей сена.
— Вот это подойдет — решила она.
— Погоди — гавкнул старый фермерский пес — это моя. И сделал шаг сторону мышат.
— Не гонись за нами! — попросила Молли. — Я просто подумала, что кукла будет хорошим украшением для нашей елочки.
Старый пес зевнул, и потому что было Рождество, он позволил мышатам забрать куклу.
Мышки поблагодарили его и ушли с фермы. Они направлялись в лес.
— Ой! Я нашла еще что-то — вскрикнула Молли.
Это была золотая лента, которая свисала с ветки дуба.
Молли забралась на ствол, взялась за ленту и потянула ее. Однако выяснилось, что лента принадлежит сороке. Птица собиралась обвязать ею свое гнездо.
— Я только хотела украсить ей нашу елочку — умоляюще сказала Молли.
Обычно сороки охотятся на мышей, но было Рождество и поэтому сорока отпустила ленту и позволила Молли забрать её с собой.
Вдалеке Молли заметила какие-то блестящие красные предметы, лежащие на земле. Они были очень похожи на те блестящие шары, которые висели на Большой новогодней елке за окном дома мышат.
— Отлично! — пискнула Молли — теперь у нас есть кукла, золотая лента и сияющий шар.
— Эй! Это мое яблоко! — рявкнула лиса.
— Мы только подумали, как хорошо оно будет смотреться на нашей новогодней елке — ответила Молли дрожа.
Лиса фыркнула, но было Рождество и она разрешила Молли взять яблоко.
Спускались сумерки, в то время как мышата уходили все глубже в лес.
В середине ежевичного куста они увидели прекрасную сияющую звезду и множество маленьких огоньков, сверкающих зеленым и золотым светом.
— Звезды для нашей елочки! — воскликнула Молли!
Но когда она подошла к кусту, оказалось, что это не звезды, а ошейник, который был на матери кошке.
—Ой, дорогая — еле проговорила Молли — я только хотела чего-то блестящего для нашей новогодней елочки.
Кошка уколола ее за уши, но было Рождество, и она выскользнула из своего старого ошейника и позволила мышатам забрать его с собой.
Наконец, на поляне в самой глубокой части леса мышки нашли большое зеленое дерево.
— Наша новогодняя елка! — пискнула Молли.
Мышки развесили по ее ветвям куклу, золотую ленту, яблоко и кошачий ошейник.
— О! — сказала Молли, когда они закончили. — Это очень мало похоже на ту елку, которую я видела.
Печальные мышата побрели обратно домой и улеглись по кроватям спать.
Посреди ночи мама-мышка разбудила своих малышей.
— Пойдем со мной — прошептала она — мне есть, что показать вам.
И вот маленькие мышата сновали бегут следом за своей матерью, мимо фермы в лес.
Наконец мышки достигли поляны, где росла рождественская ёлка.
Глаза Молли округлились и стали блестящими.
— О, посмотри на это! — воскликнула она.
Ночью другие звери добавили украшений к дереву. Маленькая елочка сверкала и сияла, и даже звезды, казалось, были пойманы её ветвями.
— Наше дерево даже лучше, чем за окном — радостно прошептала Молли.
И все лесные звери кивнули и улыбнулись.

Легенда о Рождественской Розе

Высоко в горах в Геингенскомо лесу в пещере жил разбойник с женой и детьми. Он давно уже скрывался от властей и не решался покидать чащу, где устраивал засады на путников, осмелившихся проезжать по горной дороге. Впрочем, в те времена путники в северной Сконе объявлялись не часто, поэтому, если мужниной добычи приходилось ждать слишком долго, на поиски пропитания отправлялась жена. С собой она брала пятерых ребятишек — настоящих оборвышей: в драных кожаных лохмотьях, на ногах — деревянные башмаки, за плечами — большие мешки, свисавшие почти до земли, и спускалась в долину собирать милостыню. Когда жена разбойника переступала порог крестьянской избы, никто не смел отказать ей в подаянии: того и жди, заявится ночью да подожжёт дом.
Для жителей долины разбойничье отродье было хуже волчьей стаи, у многих частенько чесались руки послать им стрелу вдогонку, да никто не решался.  Все знали: разбойник, прятавшийся в горах, наверняка отмстит, случись что с его женой и ребятишками.
И вот жена разбойника брела от хутора к хутору и клянчила подаяние. В один прекрасный день она пришла в Овед, где в те времена был монастырь, окруженный высокой стеной.
Женщина позвонила у ворот и потребовала еды. Привратник открыл небольшое окошечко в двери и подал ей шесть круглых хлебов — по одному на каждого.
Пока мать стояла в ожидании у ворот, дети бегали неподалёку. Но вот один из мальчиков вернулся и принялся дергать её за юбку, давая понять, что хочет ей что-то показать. Женщина пошла за сыном.
Мальчуган привел её к незапертой боковой дверце в стене, окружавшей монастырь. Жена разбойника решительно распахнула её и, не спрашивая позволения, вошла внутрь — она привыкла своевольничать.
Настоятелем в Оведском монастыре в ту пору был аббат Иоанн. Искусный садовод, он разбил в монастыре удивительный цветник. Как раз в него-то и попала жена разбойника.
Была самая середина лета, и сад утопал в цвету, так что в глазах рябило от ярких красок: синих, желтых, красных. При виде такой красоты женщина обомлела и поначалу не решалась сделать ни шагу. Но потом улыбнулась и медленно пошла по узенькой дорожке между клумбами.
В саду работал послушник, который выкапывал сорняки. Это он оставил дверь незапертой, чтобы выносить лебеду и пырей на помойную кучу за стеной. Когда послушник заметил незваных гостей, то подбежал к ним и велел покинуть сад. Но женщина шла себе вперед, не обращая внимания на монаха, глазела по сторонам, любовалась стройными белыми лилиями, разросшимися на клумбе, и плющом, увившим монастырскую стену почти до самого верха.
Послушник решил, что побирушка не поняла его, он хотел было взять её за рукав и выпроводить вон. Но жена разбойника окинула его таким взглядом, что бедняга отступился. Бродяжка, сгибавшаяся прежде под тяжестью мешка, вдруг выпрямилась и высоко подняла голову.
— Я жена разбойника из Геингенского леса. Попробуй только тронь меня — пожалеешь! — произнесла она так высокомерно, словно была сама королева датская.
Но послушник всё же осмелился ещё раз потревожить её, хотя теперь, поняв, с кем имеет дело, говорил более мягко:
— Это мужской монастырь, — увещевал он. — Ни одна женщина королевства не смеет находиться в его стенах. Если вы не уйдёте прочь, монахи разгневаются и могут лишить меня этого прекрасного сама и даже изгнать меня из монастыря.
Но его мольбы оказались тщетны, они не тронули непрошеную гостью. Она брела дальше вдоль небольшого розария, разглядывала иссоп, цветущий лиловыми цветами, и жимолость, всю покрытую желто-красными соцветиями.
Послушнику ничего не оставалось, как поспешить за подмогой в монастырь. Вскоре он вернулся с двумя здоровенными монахами. Тут жена разбойника поняла, что дело принимает серьезный оборот. Она встала, широко расставив ноги, и принялась выкрикивать ужасные угрозы, перечисляя напасти, которые нашлёт на монастырь, если её не оставят в покое и не позволят гулять по саду, сколько ей вздумается.
Но монахи оказались весьма неробкого десятка и настроены были весьма решительно. Женщина почувствовала, что криком их не проймешь, и набросилась на обидчиков с кулаками, а за ней и её дети. Монахи растерялись от такого натиска и решили искать помощи в монастыре.
В галерее, соединявшей сад с монастырем, они столкнулись с аббатом Иоанном, который спешил им навстречу узнать, что за крики доносятся из цветника. Монахи рассказали, что жена разбойника из Геингенского леса заявилась в монастырь, а они не в силах её прогнать и не знают, что делать.
Но аббат Иоанн упрекнул их за то, что они пытались действовать силой, и запретил звать кого-либо. Он отослал монахов заниматься своими делами, а сам с послушником поспешил в сад.
Жена разбойника по-прежнему прогуливалась между клумбами. Её поведение удивило аббата Иоанна. Он был уверен, что нищенка никогда прежде не видела подобной красоты. Однако она проходила мимо маленьких ящиков, в которых росли редкие заморские цветы, словно мимо старых знакомых. Казалось, женщина узнавала их всех: и барвинок, и шалфей, и розмарин.  Одним цветам она улыбалась, при виде других кивала головой.
Сад был единственной привязанностью аббата Иоанна на бренной земле. Какой бы дикой и страшной ни казалась непрошенная гостья, настоятелю приятно было сознавать, что женщина сумела отбиться от трёх монахов ради того, чтобы спокойно полюбоваться его творением. Старик подошел к ней и тихо спросил, нравятся ли ей цветы.
Жена разбойника резко обернулась, видимо ожидая нового подвоха или нападения, но, увидев седую голову и согбенную спину аббата Иоанна, ответила вполне дружелюбно:
— Поначалу я решила, что ничего краше в жизни не встречала, да теперь понимаю, что всё-таки этот сад не может сравниться с тем, который мне приходилось видеть.
Аббат Иоанн не ожидал подобного ответа. Какая-то бродяжка утверждает, что видела сад красивее его детища! Настоятель даже смутился, услыхав такие слова. Послушник, желая исправить положение, принялся вразумлять жену разбойника.
— Настоятель, — втолковывал он, — приложил немало усилий и терпения, чтобы собрать в своём саду цветы со всего света. Мы знаем, что во всей Сконе нет сада прекрасней, и не пристало тебе, круглый год живущей в лесной глуши, судить о его работе.
— Я не сужу ни тебя, ни его, — возразила жена разбойника, — да только если бы вы увидали тот сад, который видела я, так вырвали бы все цветы, что здесь посажены и выбросили, как сорную траву.
Послушник гордился своими цветами не меньше аббата. Услыхав подобное бахвальство, он рассмеялся.
— Ты, наверное, вздумала подразнить нас, — заявил он. — Послушать тебя, так ты развела прекрасный цветник среди ёлок и сосен в глуши Геингенского леса. Готов побиться об заклад, что ты никогда в жизни не переступала порога настоящего сада.
Жена разбойника побагровела от гнева. Ей не поверили!
— Может, я никогда прежде и не бывала в барских цветниках, — закричала она, — да только вам, монахам, следовало бы знать, что в рождественскую ночь, в час рождения Господа нашего, Геингенский лес превращается в прекрасный сад. И мы, простые смертные, живущие в лесу, любуемся этим чудом каждый год! В том саду я видала такие цветы, что рука не поднималась сорвать.
Послушник хотел было возразить ей, но настоятель знаком приказал ему молчать. Ещё в детстве случалось аббату слышать рассказы о том, что Геингенский лес будто бы в рождественскую ночь преображается. Аббат Иоанн давно мечтал увидеть это чудо, но пока это ему не удалось.
Он стал молить жену разбойника позволить ему прийти накануне Рождества к её пещере. И хорошо бы она согласилась прислать за ним одного из мальчиков, чтобы он указывал дорогу. Аббат приехал бы один и никому бы их не выдал. Наоборот — отплатил бы так щедро, как только в его власти.
Поначалу жена разбойника отказывалась. Она думала о муже и боялась накликать на него беду, если позволит аббату добраться до пещеры. Но желание доказать, что сад прекраснее монастырского, пересилило, и она уступила.
— Только не приводите с собой больше одного провожатого, — предупредила она. — Да не вздумайте схитрить или подстроить нам западню. Святому человеку это негоже.
Аббат Иоанн обещал выполнить все условия. С тем они и распрощались. Настоятель попросил послушника никому не рассказывать об их разговоре. Он опасался, что монахи, узнав о его замысле, не позволят ему старику, подняться в горы к разбойничьей пещере.
И сам он никому ничего не рассказывал. Но случилось так, что архиепископ Авессалом из Аунда проезжал мимо Оведа и остановился в монастыре на ночлег. Когда аббат Иоанн показывал ему сад, то вспомнил о жене разбойника. Послушник, работавший в то время в лесу, слышал, как настоятель рассказывал архиепископу о разбойнике, который много лет живет изгнанником в лесу, и просил даровать ему отпущение грехов, чтобы тот мог вернуться к людям и жить достойной жизнью.
Ныне его дети обречены вырасти ещё худшими злодеями, чем их отец, — убеждал отец Иоанн. —  Пройдет немного времени, и у нас будет не один лесной разбойник, а целая шайка.
Но архиепископ Авессалом считал, что закоренелому разбойнику не место среди честных людей — пусть лучше остаётся в лесу.
Однако аббат Иоанн продолжал настаивать и даже поведал архиепископу О Геингенском лесе, который каждое рождество надевает праздничный наряд.
— Эти разбойники не такие уж безнадёжные злодеи. Раз Господь проявляет к ним милосердие, негоже людям отворачиваться от них, — убеждал старый настоятель.
Но архиепископ стоял на своём.
— Даю вам слово, дорогой аббат Иоанн, — произнёс Авессалом с улыбкой, — что отпущу грехи отверженным, за которых вы так просите, если получу цветок из того рождественского сада.
Послушник догадался, что архиепископ так же мало верил россказням жены разбойника, как и он сам.
Но аббат Иоанн не заметил подвоха. Он искренне поблагодарил гостя за доброту и пообещал непременно прислать цветок.
Аббат Иоанн исполнил задуманное. Под Рождество он покинул Овед и отправился в Геингенский лес. Дети разбойника указывали ему дорогу. В провожатые настоятель взял лишь послушника, того самого, что говорил с женой разбойника в саду.
Аббат Иоанн страстно мечтал совершить путешествие и радовался, что ему это удалось. Но послушник, сопровождавший аббата, не разделял его надежд. Он очень любил старого настоятеля и рад был, что именно ему выпало сопровождать и охранять аббата в этой поездке, но в чудесный сад, распускающийся зимой, в рождественскую ночь, он не верил. Монах опасался, что россказни жены разбойника — лишь ловушка, в которую она старается заманить старика, чтобы передать потом в руки мужа.
Аббат ехал на север по лесной дороге и замечал, что повсюду идут приготовления к Рождеству. На каждом хуторе топили баню, чтобы хорошенько вымыться накануне вечером. Из кладовок в дом тащили хлеб и мясо. Мужики несли охапки сена и соломы, чтобы устилать полы в избах.
Когда путники проезжали мимо маленьких сельских церквей, то видели, как пастор и звонарь облачаются в праздничные одеяния.
У поворота к монастырю Бушё они встретили радостных нищих с большими буханками хлеба и длинными свечами, которые те получили у монастырских ворот в честь праздника.
Аббат Иоанн видел рождественские приготовления, и нетерпение его возрастало. Он предчувствовал, что ожидающее его торжество значительнее всего того, что выпадает на долю обычных людей.
Послушник же, наблюдая как на хуторах, даже самых крошечных, готовятся к Рождеству, наоборот, принялся жаловаться и сетовать на судьбу. Страх обуял его. Несчастный уговаривал настоятеля повернуть назад, а не отдаваться добровольно в лапы разбойника.
Но аббат продолжал путь, не обращая внимания на сетования своего спутника. Вот уже долина осталась позади, и они оказались на пустынной и дикой лесной тропе.
Ехать становилось всё труднее. То и дело дорогу путникам преграждали камни и завалы, а через реки и ручьи не было ни одного моста. Чем дольше они ехали, тем больше подмораживало. Вскоре они оказались в заснеженном лесу.
Это было долгое и тяжелое путешествие. С трудом они взбирались на высокие кручи, пробирались обходными тропами, ехали по мхам и болотам, продирались сквозь бурелом и заросли кустарника. Когда день стал клониться к закату, сынишка разбойника вывел их на поляну, окруженную высокими деревьями. Прошлогодняя листва давно облетела, только ели и сосны стояли зеленые. За поляной возвышалась гора, в которой путники заметили дверь, сколоченную из толстых досок.
Аббат Иоанн понял, что они у цели, и слез с лошади. Мальчик распахнул тяжелую дверь, и старик увидел убогое жилище с голыми каменными стенами. Жена разбойника сидела у огня, разведенного прямо на полу пещеры. Вдоль стен были устроены постели из соломы и мха, на одной спал разбойник.
— Входите! — крикнула гостям женщина, не поднимаясь с места. — И лошадей заводите внутрь, ночи нынче студеные.
Аббат Иоанн смело вошел в пещеру, послушник последовал за ним. Внутри царили нищета и убожество. Видно было, что к Рождеству тут не готовятся. Жена разбойника не пекла и не варила пива, не прибирала и не наводила порядок. Дети ели, сидя прямо на полу вокруг котла, но это было не праздничное угощение, а самая обычная еда — пустая похлёбка на воде.
Но хозяйка держалась с достоинством, словно была зажиточной крестьянкой.
— Подсаживайтесь к огню, аббат Иоанн, обогрейтесь, — пригласила она. — Если вы прихватили с собой провизию — можете перекусить с дороги. Наша лесная еда вряд ли придётся вам по вкусу. А коли устали в пути — ложитесь на одну из этих постелей. Не бойтесь проспать, я сижу у очага и разбужу вас, чтобы вы полюбовались тем, ради чего совершили такое трудное путешествие.
Аббат послушался совета и достал мешок с провизией, но путешествие так утомило его, что он не мог есть и уснул, едва лег на постель.
Послушнику тоже было предложено отдохнуть с дороги, но он боялся заснуть и решил не сводить глаз с разбойника: что, если тот, проснувшись, задумает взять в плен старика!
Но сон постепенно сморил и его.
Проснувшись, он увидел, что аббат Иоанн уже встал и сидит у огня, беседуя с хозяйкой. Разбойник тоже подсел к огню. Это был высокий худой человек, озлобленный и угрюмый. Он сидел спиной к гостю, но тайком прислушивался к разговору.
Старик рассказывал жене разбойника о рождественских приготовлениях, которые наблюдал по дороге. Он напомнил ей о рождественском угощении и весёлых рождественских забавах, в которых она сама наверняка участвовала в молодости, когда ещё мирно жила среди людей.
— Как жаль, что вашим детям нельзя побежать ряжеными по деревенским улочкам! — вздохнул аббат Иоанн.
Жена разбойника поначалу отмалчивалась, но постепенно прониклась к гостю доверием и стала слушать внимательнее. Это обеспокоило её мужа.
Разбойник вдруг повернулся к аббату и погрозил ему кулаком.
— Проклятый монах, ты что, заявился сюда, чтобы отвадить от меня жену и детей? Разве ты не знаешь, что я не могу покинуть лес и перебраться в долину?
Аббат Иоанн смело посмотрел ему в глаза.
— Я надеюсь выхлопотать тебе архиепископскую грамоту с отпущением грехов и восстановлением в правах, — спокойно ответил аббат.
Едва он произнес эти слова, разбойник и его жена принялись хохотать. Они-то знали, какой милости лесной разбойник может ожидать от архиепископа.
— Что ж, если Авессалом отпустит мне грехи, — заявил разбойник, — я клянусь, что никогда больше не подниму руку на чужое добро, будь это хоть самый тощий гусь.
Послушника особенно возмутило, что разбойничья семейка смеялась над аббатом Иоанном. Но тот, казалось, остался доволен разговором.
Пожалуй, ни разу в монастыре послушник не видел старого настоятеля таким умиротворенным и благостным, как среди этих разбойников.
Неожиданно жена разбойника встала.
— Мы тут разболтались, а о лесе и думать забыли! Кажется, я слышу звон рождественских колоколов.
Стоило ей произнести эти слова, как все повскакивали с мест и устремились к выходу. В лесу по-прежнему царили мрак и холод, но в морозном зимнем воздухе зазвучал праздничный колокольный звон, доносимый южным ветром.
"Неужели звон колоколов сможет пробудить к жизни уснувший лес?" — подумал аббат Иоанн.
Теперь, во мраке зимней ночи, в лесной глуши, ему было ещё труднее, чем прежде, поверить в появление прекрасного сада.
А колокола всё били и били. И вдруг лесную чащу на миг пронзил луч света. И вновь всё погрузилось во мрак. Вот свет блеснул снова. Он с трудом пробивался сквозь инистый туман, окутавший кроны деревьев. Но постепенно в ночной темноте забрезжил слабый рассвет.
Аббат Иоанн с изумлением заметил, что в снегу появились первые проталинки, словно чья-то невидимая рука стягивала с земли покрывало, пробуждая к жизни. Папоротник пустил первые молодые побеги, скрученные, словно посох епископа. Зазеленели болотный мирт и росший на каменистых склонах вереск. Обнажились моховые кочки. Пробились первые ростки весенних цветов и принесли с собой первые яркие краски.
При виде пробуждающегося леса сердце аббата Иоанна забилось сильнее.
"Неужели мне, старику, посчастливится увидеть такое чудо?" — думал он и чувствовал, как слёзы подступают к глазам.
Временами свет ослабевал. Тогда аббата охватывал страх: что, если ночной мрак снова окутает землю и чудо не свершиться?
Но волна света вновь пробивалась сквозь темноту. Она несла с собой журчание ручьев и шум горных рек. Вот лопнули почки на деревьях, словно множество зеленых бабочек, прилетев издалека, расселились на ветках.
Но оживали не только деревья и растения. В ветвях запрыгали клесты. Дятлы забарабанили по стволам так, что щепки полетели во все стороны. Стая скворцов, державшая путь в глубь страны, расположилась на привал на макушках елей. Их перья отливали золотом, и казалось — это звезды мерцают в ветвях.
И снова на миг потемнело. Но порыв южного ветра пригнал новую волну света, а с ней — крошечные семена южных растений. Иногда их приносили с собой перелётные птицы или привозили путешественники, иногда они долетали по ветру, но ни одно заморское растение не могло пережить суровую северную зиму. А в эту ночь семена, падая на землю, сразу прорастали.
Ещё одна волна света — и расцвели черника и брусника. В небе послышались гусиная перекличка и курлыканье журавлей. Зяблики принялись вить гнезда. Бельчата затеяли игру в ветвях.
Всё происходило так быстро, что аббат Иоанн едва успевал изумляться размаху свершавшихся чудес. Он лишь смотрел и слушал. Вот пронеслась следующая волна света и принесла с собой запах свежевспаханного поля. Вдалеке послышались трель пастушьего рожка и перезвон овечьих колокольчиков.
Ели так густо были усеяны красными шишками, что стояли, как в пурпурных мантиях. На можжевельнике появились ягоды, непрерывно менявшие окраску. Лесные цветы покрыли землю пёстрым бело-сине-жёлтым ковром.
Аббат наклонился и сорвал цветок земляники. Пока он поднимался, на тонком стебельке созрела ягода. Лисица с выводком чернолапых лисят вышла из норы. Она приблизилась к жене разбойника и принялась тереться о подол её юбки. Женщина наклонилась и погладила её малышей. Сова, только что вылетевшая на ночную охоту, вернулась назад, напуганная светом, и снова уснула. Кукушка, прихватив своё яйцо, пустилась на поиски чужих гнёзд.
Дети разбойника визжали от радости. Они за обе щеки уплетали висевшие на кустах лесные ягоды, огромные, словно шишки. Один мальчуган завёл игру с зайчатами, другой бегал наперегонки с птенцами, вылетевшими из гнезда на ещё не окрепших крыльях, третий поднял с земли гадюку и вертел её в руках. Сам разбойник лакомился морошкой. Рядом пристроился медведь, но разбойник заметил его и шлёпнул прутом по носу: "Держись-ка, братец, подальше! Это моя кочка!" И косолапый покорно поплёлся восвояси.
Теперь волны тепла и света следовали непрерывно одна за другой. Прилетели утки с летних озер. Появились бабочки, огромные, словно летающие лилии. Золотая пыльца с ржаных полей парила в воздухе. Пчелиное гнездо в дупле переполнилось мёдом, и он янтарным ручьем стекал по стволу.
Стали распускаться цветы, выросшие из заморских семян. Прекрасные розы покрывали склон горы.
На поляне выросли огромные цветы — почти с человеческое лицо.
Аббат Иоанн никак не мог решить, какой цветок сорвать для архиепископа Авессалома, ведь каждый новый цветок превосходил красотой предыдущий, а аббату хотелось выбрать самый красивый.
Становилось всё светлее. Воздух наполнился необыкновенным сиянием. Все наслаждения и пышные краски лета предстали взору старого настоятеля. Казалось, что большего великолепия земля просто не в состоянии произвести.
Световой поток не иссякал, он сверкал, переливался неземным сиянием.
"Уж и не знаю, возможно ли испытать большее блаженство на земле", — изумлялся аббат и с замиранием сердца ждал новых преображений.
Всё стихло: умолкли птицы, прекратили возню лисята, замерли цветы, трепетавшие на ветру. Сердце замирало в предчувствии неведомого, к глазам подступали слёзы, а душа стремилась улететь в вечность. Издалека донеслись едва слышные звуки арфы, неземная песня зазвучала лёгкой трелью.
Старик молитвенно сложил ладони и опустился на колени. Лицо его просветлело. Разве мог он предвидеть, что ещё в земной жизни суждено ему будет изведать небесную благодать и услышать, как ангелы поют рождественские гимны?
Однако послушник, стоявший рядом, не разделял восторга аббата. Мысли его были мрачны.
"Не может быть, чтобы истинное чудо открывалось каким-то злодеям, — размышлял он. — Все эти красоты — бесовский обман. Мы во власти демонов. Дьявол околдовал нас и заставляет видеть то, чего нет на самом деле".
Издалека по-прежнему доносились божественная музыка и ангельское пение, но послушник принимал их за проделки злых сил.
— Они искушают нас, — не верил он. — Нам нет спасения, коли дьявол решил обманом заманить нас в преисподнюю.
И вот ангелы уже так близко, что аббат Иоанн различал среди деревьев светлые очертания.
Послушник тоже заметил их, но снова принял за дьявольское наваждение. "Какое коварство: пустить в ход свои чары именно в ночь, когда родился Спаситель! Конечно, это подстроено, чтобы вернее одурачить бедных людей", — возмущался он.
Птицы вились над самой головой аббата Иоанна, так что он мог дотронуться до них. А вот послушника звери сторонились: ни одна птичка не осмеливалась сесть ему на плечо, ни одна змея не решалась проползти у его ног. Но вот маленькая лесная голубица, заметив приближение ангелов, опустилась на плечо послушника и коснулась головкой его щеки. Он вздрогнул, ему почудилось, что это мерзкий искуситель коснулся его лица. С размаху ударил он птицу и крикнул на весь лес:
— Убирайся в преисподнюю, дьявольское отродье, там твоё место!
В это мгновение ангелы были так близко, что аббат Иоанн почувствовал веяние лёгких крыльев. Он склонился в низком поклоне, приветствуя их приближение. Но крики послушника грубо оборвали ангельское пение. Небесные гости повернули назад. Погасло волшебное сияние, и нежное тепло отступило перед мраком и холодом человеческого сердца.
На землю снова опустилась ночь, окутав всё черным покрывалом. Стебли растений поникли, охваченные стужей. Звери пропали. Смолкло журчание ручья. Листья падали в деревьев, и шелест их был подобен шуму дождя. Аббат Иоанн почувствовал, что его сердце, которое только что было исполнено упоительного блаженства, вдруг сжалось от непереносимой боли.
"Неужели никогда больше не изведать мне подобных минут? — подумалось ему. — Ангелы были так близко! Они пели мне рождественские гимны, а их прогнали прочь".
И тут аббат Иоанн вспомнил об обещании, данном архиепископу Авессалому. Он склонился к земле и стал разгребать мох и листву, пытаясь отыскать хоть один цветок, но почувствовал, как земля застывает у него под руками: снег торопливо укрывал землю белым одеялом.
Вдруг боль острой иглой пронзила сердце старого настоятеля. Он попробовал было распрямиться, но не смог, упал на землю, да так и остался лежать.
В глубокой темноте семья разбойника и послушник добрались до пещеры и обнаружили, что аббат Иоанн не вернулся. Они зажгли факелы и отправились на поиски. Наконец они нашли его — старик лежал ничком на снегу, он был мёртв.
Послушник зарыдал и стал корить себя. Он понял, что повинен в смерти аббата: ведь его крик прогнал прочь небесных вестников блаженства, к встрече с которыми так стремился старый настоятель.
Тело аббата Иоанна принесли в монастырь. Монахи, убиравшие его, заметили, что в правой руке что-то зажато. Когда ладонь наконец удалось разжать, в ней оказались несколько корешков, которые покойный последним усилием вырвал из земли. Послушник отнёс корешки в сад и посадил там.
Целый год он ухаживал за ними, ожидая, что из них вырастет прекрасный цветок, но напрасно — цветов не было ни весной, ни летом, ни осенью.
Пришла зима, все растения в монастырском саду давно отцвели, и послушник смирился с мыслью о том, что надеждам его уже не суждено сбыться.
Наступил сочельник, мысли об аббате Иоанне не покидали послушника. Он отправился в сад, чтобы в тишине предаться горьким воспоминаниям. И — о чудо! Там, где некогда закопал он в землю безжизненные корешки, проросли стройные зелёные побеги и распустились удивительные серебристо-белые цветы!
Послушник созвал всех монахов. Увидев цветок, появившийся в канун Рождества, среди зимы, когда всё живое умирает, монахи догадались, что это и есть то самое чудесное растение, принесенное аббатом Иоанном из рождественского сада Геингенского леса. Послушник попросил у монахов разрешения исполнить последнюю волю покойного и отвезти несколько цветов архиепископу Авессалому в подарок.
Войдя в покои Авессалома, послушник протянул архиепископу цветы и сказал:
— Вот вам подарок от аббата Иоанна. Это те самые цветы, которые он обещал сорвать для вас в рождественскую ночь в Геингенском лесу.
При виде чудесных цветов, распустившихся посреди мрачной зимы в самый канун Рождества, Авессалом побледнел, словно встретился со смертью. Некоторое время он сидел молча, а потом проговорил:
— Аббат Иоанн сдержал своё слово, и я сдержу своё.
И он написал грамоту об отпущении грехов разбойнику, который столько лет скрывался в лесах.
Архиепископ передал грамоту послушнику, и тот поспешил в лес к разбойничьей пещере. Он прибыл как раз на Рождество.
Разбойник встретил его с топором в руках.
— Наконец-то я расквитаюсь с вами, монахами! — закричал он. — Это из-за вас Геингенский лес лишился чудесного рождественского сада!
— Это лишь моя вина, — признался послушник, — и я готов принять смерть, но сначала должен исполнить долг и передать вам послание аббата Иоанна.
Он достал письмо архиепископа и объявил разбойнику, что церковь простила ему его прошлые злодеяния.
— С этих пор вы и ваши дети можете покинуть пещеру и во славу Господа нашего справлять Рождество вместе с людьми в долине и участвовать во всех рождественских торжествах. Такова была воля аббата Иоанна, — сказал послушник.
Разбойник побледнел и не мог выговорить ни слова. Жена ответила за него:
— Раз аббат Иоанн сдержал своё слово, мы сдержим своё.
Разбойник с семьей перебрался в долину, а в их пещере поселился послушник. Он жил в лесу и молился о том, чтобы Бог простил ему неверие и гордыню.
С тех пор никто больше не слышал о рождественский чудесах, которыми некогда славился Геингенский лес.
Единственное сохранившееся свидетельство тех событий — удивительное растение, выросшее из корешков, собранных аббатом Иоанном.
Цветок стали называть Рождественской розой.
Каждый год, вопреки зимним холодам, появляется она из-под земли накануне Рождества как напоминание о том чудесном саде, что расцветал некогда в лесной глуши в святую ночь, украшая праздник прекрасными серебристо-белыми цветами.

Кирюшка

О том, как Рождество стало самым счастливым днём в жизни мальчика-сироты.
Наш рассказ о том пойдет,
Как малыш любовь найдёт,
В святки маму обретёт,
Как Господь его спасёт
От сиротской доли.
Без матери
Плохо жилось Кирюшке, как умерла его мать, прачка Лизавета. И при матери ему жилось не так чтобы уж очень хорошо. Бывало и холодно, и голодно, и больно от колотушек. Прачка Лизавета стирала и гладила днём, а ночью кашляла, и оттого, что она через силу работала и никогда не могла отдохнуть как следует, она легко раздражалась и, под сердитую руку, била сына. Побьет она, бывало, Кирюшку, сильно иногда побьет, а потом сейчас и пожалеет, и чем сильнее побьет, тем сильнее пожалеет.
И Кирюшка, как только мать его приласкает, так всю обиду сразу забудет, голову под материнский серый байковый платок запрячет, носом и щеками трётся. А мать его ласкает и всё что-то хорошее приговаривает, а иногда вдруг скажет:
— И на кого я тебя покину, Кирюшка?
Скажет и замолчит. Тогда Кирюшка высунет из-под платка одно большое ухо и маленький, косо посаженный глаз.
— А и врёшь, никуда ты от меня не уйдёшь, всё равно назад вернёшься, уж я знаю.
Но Кирюшка жил на свете всего шесть лет и пять месяцев, мать жила гораздо дольше и уже по этому одному знала больше сына.
Не хотелось ей покидать Кирюшку, а пришлось.
Умерла прачка Лизавета. Остался Кирюшка без матери.
Родных у него не было, и он жил всё у той же квартирной хозяйки. Только с матерью они угол снимали, а теперь угол этот сдали другой прачке, а Кирюшка определённого места не имел, днём бродил по всей квартире, а ночью пристраивался где-нибудь в уголке.
Квартира, в которой было две комнаты и кухня, сдавалась по углам, жильцы — все люди рабочие, по целым дням не бывали дома. Кирюшка присаживался то у одного окна, то у другого, мастерил что-нибудь на подоконнике; когда не было большого мороза, выбегал во двор и, подвязав своё единственный конёк, пробовал скользить по обледеневшим камням. Так он и при матери жил. Голоден он бывал редко. Кроме квартирной хозяйки, все жильцы старались выделить ему что-нибудь из своей еды, а по праздникам заводили разговор о том, что мальчика нужно определить в приют.
Кирюшка сначала внимательно прислушивался к этим разговорам, всё ждал, что его в приют определять станут, а потом и ждать бросил. Понял, что всё это так, разговоры одни, и всем тётенькам и дяденькам не до него. У каждого своё дело, свои заботы и очень мало свободного времени, чтобы ещё хлопотать о чужом ребенке.
А Кирюшка был мальчик тихий, не шумливый, серьезный, никому не мешал, никому на глаза не совался. Подойдёт, сядет смирнёхонько и только смотрит да слушает. Говорил он совсем мало, и не столько от робости, сколько потому, что его никогда никто ни о чём не спрашивал, а когда Кирюшка начинал что-нибудь рассказывать, то тётеньки и дяденьки его плохо слушали, всё больше о своём думали.
Жила у них в углах Маня, девочка лет двенадцати; она в школу учиться ходила. Мане этой тоже не до Кирюшки было. Она, как и другие, о своём думала, и ей было некогда его слушать. А девочка она была добрая: огрызок карандаша ему подарила и синюю обертку от старой тетрадки. На чистой стороне этой обертки можно было рисовать. И Кирюшка рисовал, только недолго. Карандаш скоро истёрся, а чинить никто не взялся: ухватиться было не за что. Так Кирюшка и остался без карандаша.
Отчего в праздник скучно?
Время подходило к Рождеству. Стояли морозы, и на улице в дырявых валенках и летнем пальто было холодно. Приходилось сидеть дома, а дома было скучно, и особенно скучно делалось по праздникам, тогда, когда всем становилось веселее.
Наступил первый день Рождества. Сквозь морозные узоры оконных стёкол подвального этажа пробилось солнце, и зайчики заиграли по чисто мытому полу.
В квартире всё было по-праздничному. У кроватей чистые ситцевые занавески повешаны, столы и табуретки добела вымыты, а перед образами лампадки теплятся. Жильцы в церковь ходили, хотели Кирюшку с собой взять, да только мороз большой, а у него пальто летнее и валенки дырявые.
Так и не взяли. А как вернулись из церкви, стали каждый у своего столика кто чай, а кто кофе пить.
Кирюшку везде угощали. выпил он чашечку и у толстой торговки, что яблоками торговала, выпил другую у прачки, что занимала их угол, где он прежде с матерью жил. Манина мать и торговка швабрами его кофе напоили. Звали ещё и другие, а только он больше не мог. Сказал: "Благодарствуйте, тётеньки".
И за обедом его все угощали. Плотно поел Кирюшка, да и жильцы поели плотнее, чем всегда. К празднику каждый себе мясное сварил. А как посуду убрали, все до одного спать полегли. Устали, от работы ещё не отошли, всем отдохнуть хотелось.
Девочка Маня в школу ушла. Ей учительница велела придти помогать ёлку убирать. Зажигать ёлку на второй день хотели.
Кирюшка к окошку на табуреточке уселся.
Смотреть в комнатах не на что, все за занавески попрятались, а из окошка тоже ничего занятного не увидишь. Окошко в подвале, из него, если даже на самый подоконник влезть, от человека только сапоги да калоши увидишь.
На дворе такой мороз, что и во всем тёплом холодно. В голове у Кирюшки всё мысли, да такие невесёлые. Остался он при одном коньке. Мать к праздникам непременно второй обещала, да не вышло.
И до сапог тех, что матери с господского мальчика подарили, Кирюшка всё ещё не дорос. Думал, дорастёт к празднику, и тоже не вышло.
Скучно прошёл первый день, а как второй подошёл, ещё скучнее стало.
Все жильцы собрались и в гости ушли.
Кирюшка и сам любил в гости ходить. Прежде с матерью они часто ходили. Принарядится, бывало, прачка Лизавета, вихры сыну частым гребнем вычешет, маслом голову вымажет, рубашку из-за пояса выправит, и пойдут. А в гостях чай пьют, угощаются, разговаривают. Под разговоры чай легко пьется. Блюдечек не считают, только подставляй. Хорошо в гостях! А как умерла мать, Кирюшку никто в гости не брал. Не брали и не звали.
Жильцы, как уходили, все сказали, что до вечера дома не будут, одна Маня хотела ещё домой забежать.
— Сейчас к бабушке пойдём, — скороговоркой объясняла она, — потом к дяденьке, а от дяденьки домой. Белый фартук надену и — в школу на ёлку. А с ёлки к крестной. Там мы с мамкой и заночуем.
Много было у Мани мест, куда в гости ходить.
Остались дома квартирная хозяйка да Кирюшка. Хозяйке никуда уйти нельзя — у неё квартира, а Кирюшке идти некуда.
Стала хозяйка гостей поджидать, да те что-то не шли, а Кирюшка и не ждал никого; не ходил никто к нему. Вот так-то, от разного, как будто, а только им обоим одинаково скучно стало.
Хозяйка лампадку поправила, в кухню пошла, щи на край плиты отодвинула, раз-другой лениво по квартире прошлась, а потом и на кровать улеглась.
— Сосну я минуточку, — сказала она Кирюшке, — а ты, если кто придёт, меня разбуди!
Хозяйка похрапывает на постели, часы тикают. На стенке, возле Маниной кровати, белый фартук висит, туго накрахмаленные оборочки растопырил. В квартире чистота, тишина, скука сонная.
Поглядел Кирюшка в окошко, но стекло замерзло. Подул, рукавом рубахи потёр, а только, как ни старался, ничего, кроме старого и скучного, не увидал. Всё камни, лужицы подмерзшие, даже сапог и калош что-то долго нет. Не проходит никто. А вот и калоши, да ещё знакомые...
Неказистый кавалер
Хлопнула входная дверь. Маня вошла.
— Засиделись у дяденьки, — объявила она, быстро снимая пальто и платок. — Причешусь, фартук надену — да и в школу, а из школы к крёстной. А ты чего невесёлый? — спросила она Кирюшку.
— Я ничего, — ответил Кирюшка и отвернулся к окошку.
— А делал что? — допрашивала Маня.
— А ничего, сидел всё, — не оборачиваясь, ответил мальчик.
Маня посмотрела на вздутую на спине рубашку, на большие уши, на рыжеватый затылок с забегавшими на шею косицами.
— Кирюшка, а Кирюшка! — окликнула она, но уже каким-то другим голосом.
Чуткое ухо Кирюшки уловило перемену, и он чуть-чуть повернулся к ней.
— Слушай, что я тебе скажу, — быстро и с увлечением заговорила Маня, — пойдём-ка со мной на ёлку в школу. Нечего тебе здесь одному сидеть. Хочешь?
— Хочу, — как-то внутрь себя произнёс мальчик, и его глазёнки заблестели.
Что значит "ёлка", он ясно себе не представлял, но в слове "пойдём" было столько заманчивого, что его большой рот раздвинулся до самых ушей.
Сборы были непродолжительные. Маня ещё с утра оделась по-праздничному, а у Кирюшки в запасе и не было ничего лучшего. Маня, оглядев мальчика ещё раз, даже пожалела, что сгоряча его пригласила, но делать было нечего. Не оставлять же его дома, когда он уже и шапку, и пальто себе достал.
— Ну, а сапог-то у тебя разве нет? — спросила она, косясь на дырявые валенки.
— Есть, да большие, — виновато ответил мальчик.
— Всё лучше, чем валенки, — решила Маня. — Обувайся-ка поскорей!
Кирюшка вытащил из-за кухонной перегородки сапоги. Обулся, встал на ноги и весь ушел в сапоги.
— Говорил же, что большие, — проговорил он, поднимая на Маню смущенные глаза. — Барыня подарила, а мамка сказывала, что надо подождать, когда подрасту.
— А ну-ка, походи, — предложила Маня. Кирюшка прошёлся. От его топота проснулась хозяйка.
— Никак, куда собрались? — спросила она, высовывая голову из-за ситцевой занавески, закрывавшей кровать.
— Да вот, хочу его на ёлку в школу взять, — сказала Маня. — Учительница позволила брата или сестру привести, так чем месту-то зря пропадать, пускай он сходит.
— Ну что ж, идите себе с Богом. Да кавалер-то у тебя больно неказистый, Маня, — оглядев ребят, заметила хозяйка.
— Ну, ничего, как-нибудь, — ответила девочка. Там народу будет много, и не рассмотрят.
Собрались и пошли.
Хозяйка к окошку подошла, даже присела, чтобы поглядеть, как они по двору пойдут.
У Мани новое платье из-под пальто так и торчит, башмаки тоже новые, на голове платок байковый. Исправная девочка. Ну, а Кирюша рядом с ней сплоховал. В сапогах чуть не тонет, пальто рыжее и самое летнее, а шапка, если бы не его большие уши, прямо бы на плечи слезла.
Новые гости
В небольшой зале, освещенной висячей лампой, давно уже не хватает места, чтобы сидеть, а пространство, чтобы ходить, всё сокращается. Почти никто не пришёл в одиночку. Учительница позволила привести каждой ученице брата или сестру, но среди девочек нашлись и такие, что привели и брата, и сестру.
— Ты что же это, никак, троих привела? — слышится вопрос.
— Ничего не поделаешь, следом бегут, — виновато отвечает бледная девочка с рыжей косой, а из-за её юбки выглядывают дети, похожие на испуганных и любопытных мышат.
— А меня Аннушка с двоими насилу пропустила, — заявил кто-то из угла комнаты.
Маленькие жмутся к старшим, прячутся за юбки, выглядывают из-за спин. Никто громко не говорит, но все гудят, точно пчёлы в улье, и гудение это разом смолкает при появлении новых гостей. Общее внимание на некоторое время сосредоточивается исключительно на них.
— Ишь, как расфрантилась! Сапоги на пуговках, — перешептываются девочки, разглядывая во все глаза входящую Лизу Рассолову.
Стуча каблуками и шурша подкрахмаленными оборками, она бойко и с достоинством человека, вполне уверенного, вошла в залу. Но не успела она поздороваться и с половиной собравшихся, как вдруг почувствовала, что уже что-то случилось. Она обернулась. В дверях стояла Люша Александрова, вся в локонах, в жёлтых туфлях с помпонами, в красном шерстяном платье с широким голубым поясом.
Такого великолепия никто не ожидал. Восторг, вызванный Люшей, захватил всё общество. Но вот новые гости — в залу входила Маня со своим спутником.
От смущения Кирюшка как-то ещё больше ушёл в свои сапоги. Эти сапоги и большие, покрасневшие от мороза уши прежде всего бросались в глаза. Пальто он не снял. Идти было далеко; он промёрз, и Маня решила, что что так, не раздеваясь, он скорее согреется, а жарко не будет, пальто летнее, всё равно, что пиджак. Сразу попав на свет и в толпу, мальчик оторопел и, крепко сжав Манину руку, исподлобья косился на всех.
— Это кто же? Брат? Какой смешной! А уши-то какие! А сапоги! — слышалось вокруг Кирюшки, и он, смущаясь ещё больше, всё ниже опускал голову, а над ним Маня спокойно и рассудительно объясняла девочкам, что это не брат, а просто так, мальчик с квартиры.
— А Вера Павловна только братьев приводить велела, — наставительно вставил кто-то, но Маня ещё вразумительнее объяснила, что чем месту зря пропадать, пусть хоть мальчик с квартиры на ёлке побывает. И ещё Маня рассказала, что Кирюшка сирота, что ему скучно, и рассказала это так, что все сразу поняли, что Кирюшке самое место на ёлке! И Кирюшка это понял, поднял голову и чуть-чуть с ласковой застенчивостью всем улыбался, сказать что-то хотел, да не успел. Вдруг такое началось, что он так с открытым ртом и остался.
Праздник
Дверь в классную распахнулась. Тесня друг друга, бросились туда дети, а там, среди большой комнаты, стояла, сверкая и блестя, огромная ель, а в уголке теснились, расчистив ей место, нагромождённые друг на друга чёрные классные столы.
Сотни глаз впились в ёлку, сотни взволнованных дыханий всколыхнули застоявшийся воздух, пропитанный свежим запахом хвои. Ель дрогнула и, точно живая, колыхнула всем навешанным на ней золотом. А потом девочки, те, что постарше, стали ходить вокруг дерева хороводом и пели что-то очень хорошее, но совсем непонятное Кирюшке, а он тихо стоял в сторонке у стенки, слушал своими большими ушами и смотрел, не мигая, маленькими, но зоркими глазами.
Потом дети играли в разные игры и водили хороводы. Звали и Кирюшку, а только он не пошёл, он и так не скучал, ему и так весело было. Когда в кошки-мышки играли, так он даже приседал от волнения, когда кошка мышку настигала. Кошкой был мальчик худой и юркий, а мышкой девочка, маленькая, толстая, но очень быстрая. Долго кошка поймать мышку не могла, зато как поймала, так вцепилась, что с трудом оттащили. Ну, а потом, как все устали и свечи на ёлке догорели, тётенька, та, которая всем распоряжалась, велела детям на пол сесть. Маленьких вперёд пропустили. Кирюшка не из больших был, так он впереди очутился.
Сели все, и вдруг с потолка белую занавеску спустили. Огарки на ёлке потушили. Запахло свечами, хвоей палёной. Темно стало, так темно, что друг друга никто не видел, а видели все одну белую занавеску, и по занавеске этой вдруг санки полетели. Уж кто там видел, кто кого вёз, Кирюшка не разобрал. Видел какие-то рога, рога прямо на него лезли, а он от них назад пятился. Потом на занавеске человек в белом колпаке с петухом дрался, какие-то люди кверх ногами на головах стояли... Было что посмотреть! И все смотрели, охали, ахали, ещё просили.
Потом занавеску опять под потолок убрали, лампы зажгли, и стала та, которая всем распоряжалась, подарки раздавать. И чего только она всем не надавала! Комодики, шкапчики со стёклами, куколки, книжки с картинками, плиты с приборами, копилки, пеналы, корзиночки, посуда чайная...
Всего у неё много было, а только всё-таки всем не хватило.
— Мне, мне ничего не дали.
— А мне что же? — раздавалось кругом. Одна маленькая, так даже расплакалась. Самой стыдно, голову в сестрину юбку запрятала, а руку тянет. Плачет да просит куклу. Ну, а у той, которая всем раздавала, уже нет ничего. Всё, что на столе было, всё как есть, раздала. А кругом всё просят. Отказывать ей, видно, не хочется. Велела тем, кто ничего не получил, подходить, а сама стала с ёлки всё золото снимать. Снимает и раздаёт.
Подошёл и Кирюшка. Точно ёжик, застучал он по полу своими сапогами. Рыбку золотую ему дали, сама рыбка вся золотая, а пёрышки по краям зелёненькие.
Поздно уже было. Некоторые из маленьких даже спать захотели. Насмотрелись, устали, запросились домой. Стали все собираться, в платочки подарки и угощения завязывать.
Маня очень хлопотала, помогала маленьким, вещи им разыскивала, одевала их. Были такие, что позабыли, в чём пришли.
Кирюшка всё за Маней следом ходил, а потом это ему и надоело. Суетня, писк, возня. Пошёл он ещё раз на ёлку посмотреть. Какая она сделалась, когда с неё всё поснимали?
В классной ни души. Одна настенная лампа горит. Столы в уголке чуть чернеют. На тёмной хвое кое-где что-то поблёскивает, а что — не разобрать с порога.
Шагнул Кирюшка, и захрустели под его подошвами ореховые скорлупки. Испугался он, оглянулся. Нет никого, ёлка да он. Подошел Кирюшка к самому дереву, стал вокруг обходить, пальцем хвою потрогал.
— Вот она какая! — тихонько про себя проговорил он и на пол в уголочке за ёлкой присел.
— Пускай, — думает, — Маня сюда за мной придет, лучше я здесь пока посижу, а то там теснота, давка... Хорошо здесь...
Под ёлкой
Ушли последние гости, и Аннушка, школьная прислуга, заперев на крючок кухонную дверь, взялась за щётку и пошла класс подмести, но в коридоре встретилась ей Вера Павловна.
— Не надо. Завтра всё уберёте, — сказала она.
Так Аннушка и ушла обратно к себе в кухню.
Вера Павловна осталась в квартире одна. В квартире тишина. После детского гама кажется как-то особенно тихо. Тихо, одиноко и скучно. Часы тикают, где-то обои трещат. Прошла Вера Павловна в класс, осмотрелась, не забыл ли кто чего. Нет, всё чисто подобрали, на полу одни скорлупки да бумажки от леденцов валяются. И на ёлке ничего не осталось, кроме дождя.
Каждый год собирается Вера Павловна спрятать украшения, чтобы не покупать к следующему, и каждый год это ей не удаётся. Денег едва хватает на подарки одним ученицам, а отпустить с пустыми руками никого не хочется.
Вера Павловна подошла к ёлке совсем близко. Остановилась. Стоит, смотрит, прислушивается. Странный звук... точно сопит кто-то... Да, сопит... Вера Павловна заглянула под ель. Она была близорука и не сразу разобрала, что это за тёмный комочек на полу лежит. Наклонилась к комочку Вера Павловна и тогда только всё разглядела: и маленького мальчика, и большие сапоги, и даже хвостик золотой рыбки, торчащий из зажатой руки.
Но как низко не наклонялась Вера Павловна, как ни всматривалась в лицо спящего, а всё-таки не вспомнила, с которой из девочек она его вместе видела. У неё на ёлке столько гостей и столько хлопот было, что всех детей она рассмотреть не успела.
И решила Вера Павловна не будить мальчика, пока за ним не придут. Придти должны с минуты на минуту, потому что нельзя так ребёнка забыть, чтобы о нём не вспомнить. Сестра забудет, так мать или отец вспомнят и прибегут. Пускай спит себе пока мальчик. Может быть, он и сказать не умеет, где живёт. Проснётся, домой запросится, а куда его вести, неизвестно. Нет, пускай себе спит спокойно.
Долго сидела над мальчиком Вера Павловна. Всё ждала, но никто не приходил. Наступила ночь. Озяб Кирюшка, как шёл на ёлку, насмотрелся всего, устал страшно и спал так, что не слышал, как Вера Павловна взяла его на руки, раздела и уложила на составленные два кресла. Ничего не слышал Кирюшка, крепко его сон взял.
Утром проснувшись, он долго не понимал, где он и что с ним. Всё молчал, всё исподлобья заячьими глазками косился. Только как ёлку увидел, сразу всё вспомнил, понял, что это он на ёлке остался, и отвечать на расспросы стал. Рассказал Кирюшка, что пришел на ёлку с девочкой Маней и что живёт он в доме, где лавочка. Но в школе девочек, которых звали Манями, было много, а на улицах домов с лавочками и того больше. Вера Павловна и Аннушка хорошо поняли только одно, что некому торопиться искать Кирюшку, потому что матери у него нет.
Потом Аннушка на целый день в гости ушла.
Как хорошо вдвоём.
Остались Вера Павловна и Кирюшка вдвоём. Пили они вместе чай, сладкий-пресладкий, булка поджаристая, свежая. А за чаем всё разговаривали. Вера Павловна спрашивала Кирюшку, а он всё рассказывал. Дано его так не расспрашивали, давно его так не слушали! И рассказывал же Кирюшка всё, что упомнил: и про второй конёк, который мать непременно к праздникам подарить хотела, не забыл, и про то, как его в приют определять хотят, да всё почему-то не определяют.
Слушала Вера Павловна и вдруг точно заскучала. Кирюшка ей про свои сапоги говорит, объясняет, что не дорос ещё до них, а сам всё на Веру Павловну поглядывает. "Заскучала, совсем заскучала", — думает.
— Вы бы, тётенька, в гости куда прошлись, — вдруг предложил он.
Удивилась Вера Павловна.
— Это зачем же ты меня в гости посылаешь?
— А так, потому что праздник. Чего же вам так-то сидеть? А что Аннушка ушла, так это ничего. Квартиру я постеречь могу. На меня часто оставляли.
Рассмеялась Вера Павловна.
— Спасибо тебе, а только в гости не пойду.
— Или не зовут? — с участием поинтересовался Кирюшка.
Совсем развеселилась Вера Павловна. Громко так рассмеялась. Сама говорит: "Не зовут", — а сама смеётся. Смеяться-то оно, как будто, и нечему, а она всё смеётся.
Чудно! Так и не понял Кирюшка, чему она так смеялась.
Потом они вместе стали смотреть разные картинки, а потом обедать сели.
А за обедом вдруг — как позвонят в прихожей!
Кирюшка сразу весь красный сделался и ложку из рук выронил. Думал, за ним пришли, а это почтальон письмо подал.
А как совсем стемнело, Вера Павловна ёлку зажгла. Кроме дождя, ничего на ней не было, да и свечей было меньше, чем накануне, а только эта ёлка Кирюшке ещё больше вчерашней понравилась. Он так и Вере Павловне сказал, а она, ничего не ответив, его на руки взяла и крепко к себе прижала. И так они, не говоря ни слова, вдвоём и сидели, и слышал Кирюшка, как сердце стучит, а его ли это сердце стучало или её, разобрать не мог. Так же это бывало, когда он под платок матери забирался.
И вдруг опять звонок.
Ещё больше, чем за обедом, испугался Кирюшка. Весь даже затрясся и разом на ноги стал.
На этот раз уж это за ним пришли, да не одна Маня, а с квартирной хозяйкой.
Приютили
Хозяйка как увидала Кирюшку рядом с Верой Павловной, так сразу креститься стала.
— А я думала, замёрз он, — говорит.
Ну, а потом кричать на Кирюшку начала, забранилась:
— Ах, ты, такой-сякой, — говорит. — Время мне тебя разыскивать. Страху из-за тебя такого натерпелась, что до сих пор ноги трясутся...
И рассказала она Вере Павловне, как испугалась, когда Маня с матерью домой вернулись. Думала она, что Кирюшка с ними, а как увидала, что Кирюшки нет, так и обмерла.
Маня сконфужено молчала. Дома ей от всех попало, да перед Верой Павловной стыдно. Всегда её в школе за исправную девочку считали, и вдруг такая неприятность вышла.
— Уж, нечего сказать, хороша! — стыдила Маню хозяйка. Ведь этакая обуза на шее. Нет, уж покорно благодарю, вот только дождусь, как праздники кончатся, и прямо тебя, батюшка, до греха, без всяких разговоров, в приют!
Тётенька была взволнована и сердита и слово "приют" выкрикнула как-то зловеще.
Кирюшка изо всех сил сжал руку Веры Павловны и прижался к ней всем телом.
А тётенька командовала:
— Живо одевайся! Некогда мне здесь с тобой прохлаждаться.
У Кирюшки даже сердце остановилось, а ноги точно приросли к полу. Такими ногами сапог ни за что не поднять, а идти нужно.
И вдруг слышит Кирюшка:
— Мальчика я пока у себя оставлю. Некогда вам о нём хлопотать, а мне и в приют его легче пристроить, чем вам.
Это Вера Павловна говорит, а хозяйка ничего, не спорит. Отдаёт значит. А только Кирюшка, пока дверь на крючок не заложили, всё не верил, что его не заберут.
Потом, за руку, они вдвоём пошли опять к ёлке.
— У тебя, значит, я жить буду, что ли? — тихонько спросил Кирюшка. — А?
— Да, у меня будешь жить, — ответила Вера Павловна. Хотела она ещё одно слово "пока" прибавить, да в эту минуту догоревшая свеча подожгла хвою. Вера Павловна бросилась тушить. Так этого слова они и не сказала.