Хвеська | Украинская народная сказка | Хвеська на русском читать

Язык он такой! Он и до Киева доведёт... Но и до добра не доведёт...

И прикусить его советуют... Что случилось с быстрой на язык Хвеськой вы узнаете из сказки!

Хвеська

Плохо с человеком, который не умеет держать язык за зубами. 

Вот жили-были муж и жена — Петро да Хвеська. И хорошая жена была бы эта Хвеська — одно только плохо: что ни скажет ей муж, все другим разболтает. Уж Петро ее и просил и сердился — ничего не помогает! 

Однажды поехал он пахать и нашел на пашне золото в кубышке. А было это ещё при крепостном праве, когда мужики на барщину ходили. Вот Петро и думает: "Теперь и на волю выкупиться можно, только чтоб бурмистр не дознался, а то отнимет. Дознаться же ему неминуче, потому от Хвеськи не спрячешься — она по всему селу разнесет. Что делать?" 

Думал, думал бедняга, да и надумал. 

"Надо, — говорит, — отучить её языком болтать". Вот взял он те деньги, принес их домой, спрятал, а жене ничего не говорит. На другой день пошел на базар, купил там связку бубликов да убитого зайца, а возвращаясь домой, свернул к речке, вытащил из невода всю рыбу, а зайца положил в невод. Рыбу эту он отнес в лес и раскидал под кустами, а бублики взял и нацепил на грушу, что на краю леса стояла. Потом вернулся домой. Пообедали они с Хвеськой, вот он и говорит ей:

— А что, жена, не сходить ли нам в лес? Поглядим, может там рыба вывелась, — на ужин наберем. 

Хвеська говорит:

— Что ты, Петро, одурел, что ли? Разве рыба в лесу бывает?

— А вот и бывает, — говорит Петро. – Сегодня лес тихий, мы рыбы наберем вдоволь. Пойдем, жена!

Хвеська не верит, а все ж пошла. Приходят они в лес – и впрямь: то под тем, то под этим кустом лежит рыба. Петро тогда и говорит:

— Ну что, Хвеська, врал я тебе?

— Ну, диво! – говорит жена. – Сколько живу, а такого дива не видывала. 

— А теперь, — говорит Петро, — пойдем на речку – не поймался ли в невод заяц.

— Выдумает, что сказать! Где это видано, чтобы зайцев в невод ловили!

— А видано, чтобы рыба в лесу водилась? Водится же! Пойдем, — говорит Петро.

Пошли. Выходят на опушку, глядь – стоит груша, и на ней бубликов много. Хвеська кричит:

– Петро, Петро, глянь-ка – бублики на груше!

-Вижу, — отвечает. – Ну и что?

— Да как же так?! Разве бублики растут на груше?

— Известно, не растут, — говорит муж. – Это, видно, бубликовая тучка шла, да и зацепила лес – вот бублики и остались. 

– Ну, так давай поскорее трясти!

Обтрясли, идут на речку. Вытянул Петро невод – там пусто; вытянул другой – ничего; когда вытянул третий, а там – заяц.

— Ох ты, матушки мои родимые! – закричала Хвеська. – Заяц в неводе! Сколько прожила, такого не видела!

— Ну и что же, — говорит муж, — не видела, а теперь увидела. Пойдем домой, а то уж поздно.

Вот собрали они все и пошли. Приходят домой, жена и начала:

— И что это за день такой! Отродясь такого не было: рыба в лесу, заяц в реке, бублики на груше!

— Это еще что! – говорит Петро. – Дивнее то, что я сегодня деньги нашел.

— Ну!

— Ей-ей, нашел!

— А где же они?

— Вот!

И вытащил деньги.

— Ну, теперь, Петро, на волю от панов выкупимся!

— Это правда, — говорит муж. – А если бурмистр дознается и все отнимет?

— Еще что! – говорит Хвеська. – Как же это он дознается? Я никому не скажу.

— Ну, смотри же, не говори, а то будет нам худо! Да гляди не говори никому и про то, что ты в лесу и на речке видела, а то люди узнают, что такой день выдался, и сразу догадаются о нашей находке. Ведь в такие дни всегда клады находят. 

Этак Петро говорит в шутку, а Хвеська все за чистую монету принимает.

— Ладно, никому ни за что не скажу, — говорит. 

Вот вечером шум раздается на селе, гомон. 

— А что там такое, Петро? – спрашивает Хвеська. 

— А кто его знает!

— Что бы это могло быть? Пойду-ка погляжу!

— Не ходи! Не слушай плохого, — говорит Петро. 

А Хвеська:

— Да ну, Петро, голубчик, родненький, что там такое – скажи!

— Да то, — говорит Петро, — что пан бурмистр украл у попа колбасу, теперь его водят по селу и тою колбасою дубасят, чтоб неповадно было.

Все это Петро для смеха выдумал, а Хвеська поверила, и уж не терпится ей:

— Ох, батюшки! Побегу же я к куме Маланье да расскажу!

— Ох, не ходи, сиди лучше дома! – говорит Петро. – Или ты не знаешь нашего бурмистра? Он дознается, что ты про него этакое рассказываешь, и тебе и мне попадет. 

Хвеська послушалась и не пошла. Терпит она день, никому про клад не рассказывает; терпит другой, а на третий невтерпеж стало: как это про свое счастье не рассказать? И побежала к куме Маланье. Прибежала:

— Здравствуй, — говорит. 

Села, сидит. Вот-вот слово с языка сорвется, да боязно. Сидела, сидела, а потом не вытерпела:

— Ох, кумушка, не знаю, как и сказать…

— Ну скажи, скажи! – упрашивает кумушка.

— Да не знаю, как и сказать! Дело-то, вишь, такое, что никому-никому не велел Петро сказывать!

— Ох, матушка моя, да разве ж я кому расскажу?

— Ну, кумушка, — говорит тогда Хвеська, — уж я, так и быть, тебе скажу, только ты гляди никому-никому!..

И рассказала все про те деньги.

Только Хвеська из хаты, а кума Маланья оделась – да к куме Прасковье:

— Ох, кумушка, ты слыхала?

Да про Петрову находку все ей и рассказала. А Прасковья – Марине, а та – Арине…

Вот через день или два зовут Петра к бурмистру. Тот на него сразу накинулся:

— Скажи, такой-сякой, нашел деньги?

— Нет, — говорит Петро, — не находил. 

— Как не находил? Твоя баба зря, что ли, говорит?

— А что же моя баба говорит? Моя баба такого может наговорить, чего и на свете не бывает. Она ведь не в своем уме.

— Ах, так ты так! – говорит бурмистр. – Позвать же сюда Хвеську!

Вот приводят Хвеську. Бурмистр и спрашивает: 

— Нашел твой мужик деньги?

А она и призналась. 

— Ну что? – спрашивает тогда бурмистр у Петра. – Видишь?

— Ну и что же! – отвечает тот. – Она чего не придумает! А вы спросите ее, пан, когда это было?

— А когда это было? – спрашивает бурмистр Хвеську.

— Когда? Это было как раз тогда, когда мы ходили в лес по рыбу – под кустами рыбу сбирали, когда бубликовая тучка прошла и мы с груши бубликов натрясли, и в невод заяц поймался, и вас, милостивый пан, по селу водили…

— А зачем меня водили по селу? – спрашивает бурмистр. 

— Прошу прощенья, милостивый пан… Ну, уж коли спрашиваете, тогда скажу… 

Затем, чтобы вас отдубасить хорошенько за колбасу, которую вы у попа изволили украсть…

Тут бурмистр как вскинется:

— Ах ты такая-сякая! Как ты смеешь мне такое говорить! Взять ее, всыпать похлеще, чтобы знала, как зря языком болтать!

Тут Петро заступился, начал просить, начал говорить, что его жена не в своем уме. Ну, пан подумал, подумал: и вправду дурочка, — взял да и отпустил.

Вот идут они вдвоем – Хвеська и Петро. Он смеется, а она нос повесила: раскумекала, что попалась. Пришли домой, она – в слезы.

— Хвеська, жена моя милая! – говорит Петро. – Не болтай языком попусту. А теперь не серчай, давай помиримся. 

Вот и помирились. А вскоре выкупились от пана и стали жить, нужды не знать. 

Третий подарок | Шманкевич Андрей | Аудиокнига

Рассказ о том, как собака нашла тюленёнка и принесла его домой.

Третий подарок

Пират оглох потому, что нырял в воду за камнями. А раньше это была очень хорошая белая с чёрными пятнами охотничья собака.

Погубили её ребята. Они швыряли камни у мельничной плотины и кричали:

— Пират! Возьми!

Пират бросался в воду, нырял — и вот оглох. Оглох он, правда, не совсем. Если он стоял близко от вас, то всё слышал, а чуть отбежит — слышит только свист. Таким мне его и подарил мельник дядя Костя.

Это был второй подарок в тот день. Мне исполнилось четырнадцать лет, и утром отец подарил мне настоящее охотничье ружьё. Конечно, я не утерпел и немедленно побежал на мельницу показать подарок дяде Косте. Он считался лучшим охотником, и я очень гордился, что он водит со мной знакомство.

— Занятно, — сказал дядя Костя, осматривая подарок. — У меня первое ружьё появилось, когда я уже из солдатчины воротился. Давно это было, ещё при царе Горохе… Ну, теперь берегись, гуси-лебеди, ближе чем на пять шагов к нам не подлетай!

— На пять… — обиделся я. — А помните, я из вашего ружья чирка подбил? Что же, там пять шагов было?

— Да то ж само ружьё убило.

— «Само»!.. А целился-то я!

— Ну не серчай, не серчай! — засмеялся дядя Костя. — Я пошутил. Ты у нас стрелок первый на всю округу!.. Постой, а как же ты будешь охотиться без собаки? Охотник без собаки — всё равно что мельница без воды.

— А я буду Пирата брать. Вы разрешите?

Дядя Костя как будто даже обрадовался:

— Правильно! Забирай собаку, забирай. Это будет тебе подарок от меня. Забирай, пока ребята его совсем не испортили. Ну, по рукам?

Дядя Костя положил на свою широченную ладонь полу пиджака, а я хлопнул по ней так, что полетела мучная пыль.

Пират, как только увидел меня с ружьём, обрадовался, запрыгал и охотно пошёл за мной на рыбный промысел, где мы жили. Мы вышли с ним на берег моря и пошли у самой воды. Дул северо-восточный ветер, который на этом побережье Каспия называется моряной. Моряна дула уже несколько дней и пригнала к нашему берегу целые поля астраханского льда.

Для Пирата лёд был диковинкой, ему никогда не приходилось видеть такие большие глыбы. Он забегал в воду и нюхал лёд, потом подбегал ко мне, отряхивался и смотрел на меня так, как будто спрашивал: «Что это такое?»

Папа уже не раз видел Пирата и поздравил меня с хорошим подарком. Мама дала старый половичок, и я устроил собаке постель в сенях.

Пират помахал хвостом и немедленно улёгся на подстилку. Скоро он так ознакомился со всей нашей квартирой, что сам научился открывать дверь.

Вечером я получил третий подарок — от Пирата.

Мы уже легли спать и потушили лампу. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вбежал Пират. Он направился прямо к моей постели и положил на одеяло что-то тяжёлое, живое.

— Папа, папа! — закричал я. — Скорее зажги свет. Он что-то принёс! Живое!

Пока папа искал спички, я лежал и боялся пошевельнуться. Это что-то живое ворочалось и не то шипело, не то кашляло.

Наконец папа зажёг спичку и подошёл к моей кровати. На одеяле лежал маленький чёрный зверёк.

— Павел, что это? — испуганно прошептала мама.

— Тюлень. Честное слово, тюлень!

— Откуда он взялся, папа?

— Надо полагать, с моря… Ну да, смотрите — Пират мокрый. Ясно, тюлень приплыл на льдине.

Мама зажгла лампу, и мы стали рассматривать зверька. Его мягкая бархатная шёрстка лоснилась, точно была смазана салом; маленькие совершенно круглые и такие же чёрные, как и шерсть, глазки смотрели на нас с ужасом, хотя сам тюленёнок изо всех сил старался быть пострашнее. Он приподнимался на ластах, водил головой, шевелил усиками и на всех нас фыркал. Две крошечные ноздри то и дело закрывались тонкими перепонками, и тюленёнок тыкался носом в одеяло. Наверно, он принимал его за поверхность воды и всё старался нырнуть.

Больше всех удивлён был сам Пират. Он даже отряхнуться позабыл — вода стекала с его шерсти прямо на пол. Такого зверя ему ещё не то что ловить — ни разу в жизни видеть не приходилось. И, наверно, он силился понять, что это такое: дичь это или нет?

Долго мы не спали в эту ночь. Малютка — так мама прозвала тюленёнка — скоро успокоился и перестал фыркать. Мы гладили его, словно котёнка, а мама даже прослезилась. Ей было жалко и маму-тюлениху и тюленёнка-сироту. Ей казалось, что тюленёнок умирает с голоду и что ему немедленно нужно дать молока с хлебом.

— Мать, ты бы ещё квашеной капусты ему предложила или ветчины с горчицей. Рыбой они питаются, рыбой, мать! — сказал папа.

Но мама с ним не согласилась:

— Это взрослые питаются рыбой, а маленькие — молоком. Тюлень — животное млекопитающее.

Мама налила в блюдце молока, но Малютка не стал есть. У мамы нашлась и свежая рыба, но и рыбу тюленёнок не брал.

Папа оделся и принёс два ведра морской воды. Мы вылили её в корыто и пустили туда тюленёнка. Малютка сразу повеселел и принялся плавать, проворно перебирая ластами и тычась носом в края корыта.

Но, как только мы пустили тюленёнка в воду. Пират начал волноваться. Он залаял и прыгнул в корыто «спасать» тюленёнка. Еле мы его оттащили. Я хотел отвести его в сени, на его подстилку, но он снова ворвался в комнату.

— Ладно, оставь его здесь. Иначе он нам спать не даст, — сказал папа.

Пират улёгся рядом с корытом, положил голову на лапы, и так лежал, не спуская глаз с Малютки, готовый немедленно броситься ему на помощь. А когда наш кот захотел тоже познакомиться с тюленёнком. Пират так на него рявкнул, что бедный Васька мигом взлетел на шкаф и больше оттуда не слезал.

Утром мы нашли Малютку за печкой. Он лежал на моей рубашке, вылизанный досуха и немного посеревший.

Два дня прожил у нас тюленёнок, и всё это время Пират вёл себя так, что и папа не мог объяснить его поведение.

Пёс ни на минуту не отходил от корыта и всё пытался вытащить тюленёнка из воды. Когда мама давала ему кусок хлеба, он осторожно брал его в рот и затем бросал в корыто. По утрам мы всегда находили тюленёнка на подстилке Пирата, а кота нашего он совсем выжил из дому.

Малютка ничего не ел, даже мелкую живую рыбу. Я наловил её целое ведро в ручье. Мы стали бояться, что он подохнет.

— Знаешь, Виктор, придётся нам выпустить Малютку в море. Так он долго не проживёт, — решил папа.

Хотя мне и не хотелось расставаться с тюленёнком, но пришлось согласиться. Мы привязали Пирата в комнате и понесли Малютку на берег. Пират начал скулить и рваться с привязи.

Папа в высоких сапогах — бахилах — забрёл в воду и поймал небольшую льдину — их ещё много плавало у нашего берега. Мы положили на неё Малютку, рядом набросали мелкой рыбы и оттолкнули льдину от берега. Ветерок подхватил её и погнал в открытое море.

Мы стояли втроём на мокром песке и провожали Малютку в далёкое плавание. Льдина становилась всё меньше и меньше. Тюленёнок приподнялся на ласты и водил головой, осматривая беспредельную даль серого Каспия. Он, наверно, искал свою маму-тюлениху.

И вдруг мне показалось, что рядом со льдиной зачернела голова взрослого тюленя. Может быть, мне это только показалось, потому что я очень хотел, чтобы тюлениха-мама нашла своего детёныша, а может быть, и на самом деле она его ждала все эти дни.

Когда льдина уплыла так далеко, что Малютки на ней почти уже не было видно, на берег прибежал Пират с обрывком верёвки на шее. Он сразу увидел льдину и тюленёнка на ней, и, не поймай его вовремя папа за верёвку, он бросился бы вплавь догонять своего друга.

Весь день потом Пират скулил и бегал по берегу. Заметив в воде что-то чёрное, Пират бросился в воду. Но это оказалось просто куском обгоревшего бревна.

— Сходи ты с ним на болото. Может, забудется, — посоветовала мама.

Я побежал в комнату, схватил ружьё и крикнул Пирату:

— За мной. Пират!

Но Пират за мной не пошёл. Он посмотрел на меня с какой-то большой грустью, потом посмотрел на море, шумно вздохнул и, повернувшись, побежал в сторону мельницы, низко опустив голову, мотая своими мягкими ушами. Он ни разу не обернулся.

Я не стал его звать.

Наверно, Пират подумал, что мы утопили его друга.

Трезор | Сергей Михалков | Стихи для детей | Для самых маленьких

Известное стихотворение Сергея Михалкова о приключениях щенка, оставленного "на хозяйстве"...

Трезор

На дверях висел

Замок.

Взаперти сидел

Щенок.

Все ушли

И одного

В доме

Заперли его.

Мы оставили Трезора

Без присмотра,

Без надзора.

И поэтому щенок

Перепортил всё, что мог.

Разорвал на кукле платье,

Зайцу выдрал шерсти клок,

В коридор из-под кровати

Наши туфли уволок.

Под кровать загнал кота —

Кот остался без хвоста.

Отыскал на кухне угол —

С головой забрался в уголь,

Вылез чёрный — не узнать.

Влез в кувшин — Перевернулся,

Чуть совсем не захлебнулся

И улёгся на кровать

Спать…

Мы щенка в воде и мыле

Два часа мочалкой мыли.

Ни за что теперь его

Не оставим одного!

Ванька | Антон Чехов | Рождественские истории | Аудиокнига

Рассказ о 9-летнем мальчике-сироте, который накануне Рождества, стал писать письмо своему дедушке с просьбой забрать его к себе.

Ванька

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.

«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».

Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.

— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.

Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:

— Отдирай, примерзло!

Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом…

Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:

«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем[1] за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…»

Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.

«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.

А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.

Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может чтоб не крикнуть:

— Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!

Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее… Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину…

«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:

На деревню дедушке.

Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу…

Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…

Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом…

Осень | Георгий Скребицкий | Осенняя сказка | Аудиосказка

Сказка о художнице Осени, которой предстоит раскрасить деревья, отправить птиц в далекие перелёты, убрать поля и уложить лесных обитателей спать...

Осень

Для своей работы Художник-Осень взяла самые яркие краски и прежде всего отправилась с ними в лес. Там и принялась за свою картину.

Берёзы и клёны покрыла Осень лимонной желтизной. А листья осинок разрумянила, будто спелые яблоки. Стал осинник весь ярко-красный, весь как огонь горит.

Забрела Осень на лесную поляну. Стоит посреди неё дуб-богатыр, стоит, густой листвой потряхивает.

«Могучего богатыря нужно в медную кованую броню одеть». Так вот и обрядила старика.

Глядит — а неподалёку, с краю поляны, густые, развесистые липы в кружок собрались, ветви вниз опустили. «Им больше всего подойдёт тяжёлый убор из золотой парчи».

Все деревья и даже кусты разукрасила Осень по-своему, по-осеннему: кого в жёлтый наряд, кого в ярко-красный... Одни только сосны да ели не знала она, как разукрасить. У них ведь на ветках не листья, а игры, их и не разрисуешь. Пусть как были летом, так и останутся.

Вот и остались сосны да ели по-летнему тёмно-зелёными. И от этого ещё наряднее сделался лес в своём пёстром осеннем уборе.

Отправилась Осень из леса в поля, в луга. Убрала с полей золотые хлеба, свезла на гумна, а в лугах душистые копны сена сметала в высокие, словно башни, стога.

Опустели поля и луга, ещё шире, просторнее стали. И потянулись над ними в осеннем небе косяки перелётных птиц: журавлей, гусей, уток... А там, глядишь, высоко-высоко, под самыми облаками, летят большие белоснежные птицы — лебеди, летят, машут крыльями, словно платками, шлет прощальный привет родным местам.

Улетают птицы в тёплые страны. А звери по-своему, по-звериному, к холодам готовятся.

Колючего ёжика Осень загоняет спать под ворох сучьев, барсука — в глубокую нору, медведю стелет постель из опавших листьев. А вот белочку учит сушить на сучьях грибы, собирать в дупло спелые орехи. Даже нарядную сизокрылую птицу-сойку заставила проказница Осень набрать полон рот желудей и запрятать их на полянке в мягкий зелёный мох.

Осенью каждая птица, каждый зверёк хлопочут; к зиме готовятся, некогда им даром время терять.

Спешит, торопится Осень; всё новые и новые краски находит она для своей картины. Серыми тучами покрывает небо. Смывает холодным дождём пёстрый убор листьев. И на тонкие телеграфные провода вдоль дороги, будто чёрные бусы на нитку, сажает она вереницу последних отлетающих ласточек.

Невесёлая получилась картина. Но зато есть и в ней что-то хорошее. Довольна Осень своей работой.