Добра історія про першу зустріч маленького оленятка з пухнастим, іскристим снігом!
Автор — Христина Батлер
Ілюстрації — Франк Ендерсбі
Перший сніг
Крихітне оленятко прокинулося в своєму ліжечку, виглянуло у віконце і моргнуло в променях ласкавого ранкового сонця. Все виглядало зовсім інакше. Дерева було загорнуті в величезну білу ковдру.
Здивований малюк вийшов на вулицю і понюхав блискучу чарівну землю.
— Брр! Холодно! — вигукнув він.
До нього підійшли його друзі: Крольченя і Білченятко.
— Сніг! Перший сніг! Поглянь на нього! — промовили вони, вітаючи оленятко.
— Що сталося? — запитав він. Куди поділася вся трава?
Кролик розсміявся і почав рити ямку.
— Тадам! — сказав він, коли в углибленні з'явився пучок крижаної зелені.
Крихітка олень пощипав трохи холодної, хрусткої травички. Вона була дуже-дуже дивною...
— Спіймай мене якщо зможеш! — крикнуло Крольченя і почало тікати.
— Простіше простого — відповіло Білченятко — Побігли, Крихітко Олень!
Оленя дуже обережно ступило у холодний і слизький сніг ...
Бух!
Він послизнувся, проїхався і впав! Але знову спробував встати і...
Бах!
Бубух!
Оленя впало прямо носом у замет!
— О-о-о — крикнув він — Мені зовсім не подобається цей сніг! Я хочу додому!
— Не йди, Крихітко Олень — сказав Кролик.
— Ми збираємося ліпити сніговика! — таємниче промовило білченя.
— І ми не зможемо зробити його без тебе — додало Крольченя.
Насамперед Кролик зробив невеличкий сніжний ком, а потім вони всі разом почали катати його по землі. Поступово куля ставала все більше і більше ...
І незабаром вона стала настільки величезною, що ніхто більше не міг зрушити її з місця!
— Тепер пора ліпити голову — зі знанням справи сказало білченя.
Але... Зі скрипом і стогоном величезний сніжний ком раптом взявся самостійно котитися по схилу пагорба.
— О ні! — крикнуло Оленятко — Зупиніть цього сніговика!
Підскользуючись і ковзаючи, всі вони побігли наздоганяти сніжну куля вниз з гірки. Все швидше і швидше котився величезний ком, і все швидше і швидше друзі розганялися, слідом за ним...
Зі свистом і криком вони спустилися з гори, роз'їхалися по льоду і зупинилися в одній великій сніговій купі.
— Це було неймовірно! — вигукнув Крихітка Олень, коли всі вони обтрушували з себе сніг.
Акуратно і повільно, погойдуючись і хитаючись, друзі спробували встати...
Бух!
Бах!
Бубух!
Вони підскользувалися, проїжджалися і знову падали.
— Не заважайте — примовляло Білченя.
— Ех — сміявся Кроленя.
— Вийшло! — закричав Крихітка Олень, нарешті підвівшись на ноги. — Давайте кататися на льоду!
Вони кружляли, ковзали і танцювали доки великий білий місяць не з'явився на небосхилі. Він світив яскраво і зірки мерехтіли в зимовому синьому небі.
Перший сніг для оленятка виявився дивним сюрпризом і дуже захоплюючою розвагою.
Сказка о путешествии маленькой снежинки, которая катилась по снегу, увеличивалась и передавала лесным жителям приветы.
Автор сказки — Рахиль Баумволь
Иллюстратор — Мария Покровская
Зимний привет
Проснулась утром белка и видит: земля покрыта снегом, деревья тоже. А в воздухе летают пушистые снежинки.
— Пошлю зайцу снежинку! — сказала белка. — Пусть это ему будет зимний привет от меня.
И белка выбрала самую красивую снежинку — крохотное, сверкающее колёсико с причудливыми зубцами, — толкнула его и проговорила:
— Катись, снежинка, катись прямо к зайцу и передай ему от меня зимний привет.
Покатилась снежинка и запела:
Была я снежинкой, а стану комком.
Я к зайчику белым качусь колобком.
Ах, к зайчику, зайчику, зайчику, зайчику
Белым качусь колобком.
Катится снежинка. А к ней по дороге всё новые и новые снежинки прилипают. Снежинка знай себе обрастает снегом. И, покуда докатилась до зайца, она уже была не снежинкой, а комочком. Белым гладким комочком
Обрадовался заяц, повертел снежный комок и так и этак. «Давай, — думает, — пошлю зимний привет лисе. Вот обрадуется она!»
Тут заяц толкнул комок снега и проговорил:
— Катись, комочек, катись прямо к лисе и передай ей от меня зимний привет.
Покатился комочек и запел:
Вот-вот из комочка получится ком...
Я к лисоньке в гости качусь кувырком.
Ах, к лисоньке, лисоньке, лисоньке, лисоньке
В гости качусь кувырком.
Катится комочек, а к нему по дороге всё новые и новые снежинки прилипают. Комочек знай себе обрастает снегом, и, покуда докатился до лисы, он уже был не комочком, а комом. Большим белым комом.
Обрадовалась лиса, повертелась вокруг снежного кома, повертелась да и надумала: «Давай пошлю привет косолапому мишке. Вот обрадуется он!»
Разбежалась лиса, толкнула снежный ком изо всей силы и проговорила:
— Катись, ком, катись прямо к мишке и передай от меня косолапому зимний привет.
Покатился снежный ком и запел:
Я ком, из которого станет гора.
С приветом к медведю качусь я с утра.
Ах, к Мишеньке, мишеньке, мишеньке, мишеньке
Мне прикатиться пора.
Катится ком, а к нему по дороге всё новые и новые снежинки прилипают. Ком знай себе обрастает снегом, и, покуда докатился до косолапого мишки, он уже был не комом, а горой. Белой снежной горой.
Проснулся медведь, вылез из своей берлоги, увидел снежную гору и заворчал:
— Кто это мне выход снегом загородил?..
Он уже хотел было налечь плечом, чтобы отодвинуть снежную гору, да вдруг раздумал: лень напала.
— Пойду, — говорит, — прилягу. Авось само как-нибудь обойдётся...
Полез медведь назад в берлогу, подремал, засунув лапу в пасть, а когда вылезать стал, всюду уже таял снег.
Понюхал медведь воздух, полизал снег и стоит, лохматый, не шелохнётся. На его носу капелька в лучах солнца поблёскивает.
Эта капелька и была той растаявшей снежинкой, которую в начале сказки белка послала зайцу.
Добра зимова казка про борсука, який не хотів відзначати Новий рік! І все-таки переглянув свої погляди на свято :)
Автор — Пол Брайт
Ілюстрації — Джейн Чапмен
Як буркотливий борсук полюбив Новий рік
У великому лісі все шкереберть! Воно й не дивно — Новий рік наближається! Справ у звірів повно: ялинку нарядити, подарунки загорнути, пирогів напекти. А як рада лісова малеча! Пищить, верещить, під ногами у старших плутається!
В усіх звірів думки тільки про Новий рік. У всіх, та не в усіх ...
Виглянув борсук Буркотун з віконця, насупився.
— З наступаючим! — кричить білочка.
— Ще не вистачало, щоб на мене наступали! — огризається Буркотун.
— Я звір поважний, солідний. Я всю зиму сплю, а не те що деякі! До весни в сплячку залягу, і не смійте мене турбувати! А то я жах ДО ЧОГО розсерджуся!
І віконце закрив.
Скло так і задзвеніло!
Знав Буркотун, що взимку буде він прокидатися — і тоді йому поїсти захочеться. Пішов він в комору, припаси оглянув. Чого тільки не було в коморі барсука! І пироги, і кекси, і пудинги, та шинка, і сир, і печиво, і варення! Посміхнувся Буркотун, по животу себе погладив.
— До весни провізії вистачить, до весни ситий буду!
Взяв він грілку, заліз під ковдру. Тільки задрімав — в двері стукають.
— Тук-тук-тук!
Підвівся Буркотун з ліжка, двері відчинив.
На порозі кріт стоїть. Побачив, який борсук похмурий, і злякався.
— Вибачте за турботу, шановний борсук! — лепече кріт. — Я хотів ялинку гірляндою прикрасити, та ось до верхівки не дістаю. Позичте, будь ласка, вашу дробину!
— Дурницями займаєшся, кріт! — відповідає борсук. — Ніж по ялинкам лазити, краще б спати лягав! Іди звідси!
І двері зачинив у крота перед носом!
Забрався борсук в ліжко, а сам бурчить:
— Ходять тут всякі, винюхують! Спочатку дробину, а потім і кексів зажадає! Заглянув борсук під ліжко, кекси перерахував. Заспокоївся трошки.
Тільки ліг, тільки зігрівся під ковдрою — знову в двері стукають.
— Тук-тук-тук!
На цей раз білка прийшла.
— Привіт, Буркотун! Ось тобі новорічний подаруночок!
— Новорічний ?! — ричить борсук. — А на що він мені? Я Новий рік не люблю і не святкую! Сплю я! Сплю ВРЮ ЗИМУ! Невже незрозуміло?
І дверима як шарахне!
Лежить Буркотун в ліжку, заснути не може, бубонить:
— Дурна білка! Зовсім сон перебила! Думатиму про лимонад, що в мене в коморі схований.
Лимонаду багато, це вірно, так тільки думки про нього не допомагають. Чи не спиться барсуку! А тут ще й голова мерзнути почала. Ледве задрімав Буркотун — знову стукають!
— Тук-тук-тук!
— Хто там ще ?! Чого їм всім від мене треба?!
Чи не на жарт розсердився борсук, двері відчинив різко, ледь зайцеві вуха не зачепив.
— Буркотун, Буркотун! — верещить заєць. — Рятуй! Крот на ялинку заліз, а злізти не може! Боїться! Ти такий великий — допоможи кроту, зніми його!
— Я йому казав — не лазь по ялинках, не Кротова справа! Тепер нехай сам викручується! — гаркнув борсук і як стукне по дверях задньою лапою! Весь будинок затремтів!
Нарешті заснув борсук Буркотун! І сниться йому страшний сон — ніби кріт на ялинці бовтається, на самій верхівці. Тримається однією лапкою, ось-ось впаде!
Перевертається борсук в ліжку, бурмоче:
— А я ж говорив!.. А я ж попереджав!..
— Хр-хр-хр!
І раптом прокинувся! Сів борсук в ліжку, в темряву витріщається.
— Так що ж я за звір такий?! Невже мені дробини шкода ?!
Схопився Буркотун, дробину схопив, кинувся крота виручати.
— Тримайся, кротику! Тримайся! Я вже йду!
Приставив борсук сходи до ялинки, крота зняв.
Звірі кинулися крота обіймати, а борсук понурився.
— Ви вже вибачте, друзі-сусіди, мене — буркотуна та жаднюгу старого!
— Не переймайся, борсук! Ти тепер не буркотун і не жаднюга! Ти — наш герой!
Розкрила білочка згорток, дістала вовняний ковпак, одягла барсуку на голову. Борсук розчулився.
— Дякую, білочка! Тепер моїй голові завжди тепло буде. Тільки... Тільки як же мені провину спокутувати?.. Знаю! Знаю!
На славу вдалося свято в будинку борсука! Ніколи ще звірі так весело не зустрічали Новий рік. Виставив борсук все своїм припаси: і пироги, і кекси, і пудинги, і шинку, і сир, і печиво, і варення, і, звичайно, лимонад. Сам він голосніше за всіх кричав:
— З НОВИМ РОКОМ! З НОВИМ ЩАСТЯМ!
А коли втомилися гості, коли почали в них очі злипатися, борсук і каже:
— Попереджаю: не прийдете до мене на майбутній рік веселиться — Я ЖАХ ДО ЧОГО розсерджуся!
Добрая история о первой встрече маленького оленёнка с пушистым, искрящимся снегом!
Атор — Кристина Батлер
Иллюстрации — Франк Эндерсби
Первый снег
Маленький оленёнок проснулся в своей кроватке, выглянул в окошко и моргнул в лучах яркого утреннего солнца. Всё выглядело совсем иначе. Дерево было завернуто в огромное белое одеяло.
Удивлённый малыш вышел на улицу и понюхал сверкающую перед собой землю.
— Брр! Холодно! — воскликнул он.
К нему подошли его друзья: Крольчонок и Бельчонок.
— Снег! Первый снег! Посмотри на него! — воскликнули они, приветствуя оленёнка.
— Что произошло? — спросил он. Куда подевалась вся трава?
Кролик хихикнул и принялся рыть ямку.
— Тадам! — сказал он, когда в углублении появился пучок ледяной зелени.
Крошка олень пощипал немного холодной, хрустящей травки. Она была очень-очень странной...
— Поймай меня, если сможешь! — крикнул Крольчонок и принялся бежать.
— Проще простого — засмеялся Бельчонок — Побежали, Крошка Олень!
Оленёнок очень осторожно шагнул в холодный и скользкий снег...
Бух!
Он поскользнулся, проехался и упал! Но снова попытался встать и...
Бах!
Бубух!
Оленёнок упал прямо носом в сугроб!
— О-о-о — крикнул он — Мне совсем не нравится этот снег! Я хочу домой!
— Не уходи, Крошка Олень — сказал Кролик.
— Мы собираемся лепить снеговика! — таинственно проговорил бельчонок.
— И мы не сможем сделать его без тебя — добавил Кролик.
Первым делом Крольчонок сделал небольшой снежный ком, а потом они все вместе принялись катать его по земле. Постепенно шар становился все больше и больше...
И вскоре он стал настолько огромным, что никто больше не мог сдвинуть его с места!
— Теперь пора лепить голову — со знанием дела сказал бельчонок.
Но... Со скрипом и стоном огромный снежный ком вдруг взялся самостоятельно катиться по склону холма.
— О нет! — крикнул Оленёнок — Остановите этого снеговика!
Подскальзываясь и скользя, все они побежали догонять снежный шар вниз с горки. Всё быстрее и быстрее катился большущий ком, и все быстрее и быстрее друзья разгонялись, следом за ним...
Со свистом и криком они спустились с горки, разъехались по льду и остановились в одной большой снежной куче.
— Это было потрясающе! — воскликнул Крошка Олень, когда все они отряхивали с себя снег.
Аккуратно и медленно, покачиваясь и шатаясь, друзья попытались встать...
Бух!
Бах!
Бубух!
Они поскользывались, проезжались и снова падали.
— Не мешайте — приговаривал Бельчонок.
— Эх — хихикал Крольчонок
— Получилось! — закричал Крошка Олень, наконец-то поднявшись на ноги. — Давайте кататься на льду!
Они кружились, скользили и танцевали пока большая белая луна не показалась на небосводе. Она светила ярко и звезды мерцали в зимнем синем небе.
Первый снег для Оленёнка оказался удивительным сюрпризом и очень увлекательным развлечением.
Проникновенное стихотворение Яна Борисовича Бруштейна "Муся". Цепляет даже самых маленьких.
Специально стих не учили. Наизусть читал Илья, а Мышка была просто пассивным слушателем. В один из вечеров Солвита сообщила, что хочет записывать звук, присела на корточки у стиральной машины и рассказала, почти не сбиваясь "Мусю". Мы с Ильей были под впечатлением.
Сложно сказать, насколько глубоко она прочувствовала тему Блокадного Ленинграда. Вероятно совсем нет. Но истории Дюймовочки, Серой Шейки и Муси как-то сплелись в её головушке в один продрогший, полный горя образ.
Муся
Ян Бруштейн
маме
Из ада везли по хрустящему льду
Дрожащую девочку Мусю...
Я к этому берегу снова приду
Теряясь, и плача, и труся.
Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями,
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.
А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Еще не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.
Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной
Едва не погибшей девчонкой...
Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался не страшен,
И Муся глотала — сказать не могу,
Какую чудесную кашу.
Добрая зимняя сказка о барсуке, который не хотел отмечать Новый год! И всё-таки пересмотрел свои взгляды на праздник :)
Автор — Пол Брайт
Иллюстрации — Джейн Чапмен
Как ворчливый барсук полюбил Новый год
В большом лесу всё кувырком! И неудивительно — Новый год приближается! Дел у зверей полно: ёлку нарядить, подарки завернуть, пирогов напечь. А уж как рада лесная малышня! Пищит, визжит, под ногами у старших путается!
У всех зверей мысли только про Новый год. У всех, да не у всех...
Выглянул барсук Ворчунтий из окошка, нахмурился.
— С наступающим! — кричит белочка.
— Ещё не хватало, чтобы на меня НАСТУПАЛИ! — огрызается Ворчунтий.
— Я зверь степенный, солидный. Я всю зиму СПЛЮ, а не то что некоторые! До весны в спячку залягу, и не смейте меня беспокоить! А то я ужас ДО ЧЕГО РАССЕРЖУСЬ!
И окошко закрыл.
Стёкла так и зазвенели!
Знал Ворчунтий, что зимой будет он просыпаться — и тогда ему поесть захочется. Пошёл он в кладовую, припасы осмотрел. Чего только не было в барсучьей кладовой! И пироги, и кексы, и пудинги, и ветчина, и сыр, и печенье, и варенье! Усмехнулся барсук Ворчунтий, по животу себя погладил.
— До весны провизии хватит, до весны сыт буду!
Взял он грелку, залез под одеяло. Только задремал — в дверь стучат.
— Тук-тук-тук!
Поднялся Ворчунтий с постели, дверь распахнул.
На пороге крот стоит. Увидел, какой барсук мрачный, и оробел.
— Простите за беспокойство, уважаемый барсук! — лепечет крот. — Я хотел ёлочку гирляндой украсить, да вот до макушки не достаю. Одолжите, пожалуйста, вашу лестницу!
— Пустяками занимаешься, крот! — отвечает барсук. — Чем по ёлкам лазать, лучше бы спать ложился! КЫШ отсюда!
И дверь захлопнул у крота перед носом!
Забрался барсук в постель, а сам ворчит:
— Ходят тут всякие, вынюхивают! Сначала лестницу, а потом и кексов потребует! Заглянул барсук под кровать, кексы пересчитал. Успокоился немножко.
Только лёг, только пригрелся под одеялом — снова в дверь стучат.
— Тук-тук-тук!
На этот раз белка пришла.
— Привет, Ворчунтий! Вот тебе новогодний подарочек!
— Новогодний?! — рычит барсук. — А на что он мне? Я Новый год не люблю и не праздную! Сплю я! Сплю ВСЮ ЗИМУ! Неужели непонятно?
И дверью как шарахнет!
Лежит Ворчунтий в постели, уснуть не может, бубнит:
— Глупая белка! Вовсе соне перебила! Стану думать про лимонад, что у меня в кладовой запасён.
Лимонада много, это верно, да только мысли о нём не помогают. Не спится барсуку! А тут ещё и голова зябнуть начала. Едва задремал Ворчунтий — снова стучат!
— Тук-тук-тук!
— Кто там ещё?! Чего им всем от меня надо?!
Не на шутку рассердился барсук, дверь распахнул резко, чуть зайцу по ушам не попал.
— Ворчунтий, Ворчунтий! — верещит заяц. — Выручай! Крот на ёлочку залез, а слезть не может! Боится! Ты такой большой — помоги кроту, сними его!
— Я ему говорил — не лазай по ёлкам, не кротовье дело! Теперь пускай сам выкручивается! — рявкнул барсук и ка-ак стукнет по двери задней лапой! Весь дом задрожал!
Наконец-то заснул барсук Ворчунтий! И снится ему страшный сон — будто крот на ёлке болтается, на самой верхушке. Держится одной лапкой, вот-вот УПАДЁТ!
Ворочается барсук в постели, бормочет:
— А я говорил!.. А я предупреждал!..
— Хр-хр-хр!
И вдруг проснулся! Сел барсук в постели, в темноту таращится.
— Да что ж я за зверь такой?! Неужто мне лестницы жалко?!
Вскочил Ворчунтий, лестницу схватил, бросился крота выручать.
— Держись, кротик! Держись! Я уже иду!
Приставил барсук лестницу к ёлочке, крота снял.
Звери бросились крота обнимать, а барсук понурился.
— Вы уже простите, друзья-соседи, меня — ворчуна да жадину старого!
— Не переживай, барсук! Ты теперь не ворчун и не жадина! Ты — наш герой!
Раскрыла белочка свёрток, достала шерстяной колпак, надела барсуку на голову. Барсук растрогался.
— Спасибо, белочка! Теперь моей голове всегда тепло будет. Только... только как же мне вину искупить?.. Знаю! Знаю!
На славу удался праздник в барсучьем доме! Никогда ещё звери так весело не встречали Новый год. Выставил барсук все своим припасы: и пироги, и кексы, и пудинги, и ветчину, и сыр, и печенье, и варенье, и, конечно, лимонад. Сам он громче всех кричал:
— С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!
А когда устали гости, когда начали у них глаза слипаться, барсук и говорит:
— Учтите: не явитесь ко мне на будущий год веселится — Я УЖАС ДО ЧЕГО РАССЕРЖУСЬ!
Бывает так, что улыбка странноватой соседки, с которой у тебя напряженные отношения, может долго греть душу.
Улыбка тети Клёмы
Павлик пошел в первый класс. Это было очень торжественно и даже немного страшновато. Весь первый класс «Б» выстроили перед школой на линейку и в гулкой тишине каждого по очереди поздравили с первым сентября, а затем прозвонил звонок на первый урок.
А дальше были созданы звездочки. В звездочку Павлика попали все его лучшие друзья: Витя, Юра, Саша и Володька по прозвищу Долгоносик. И вожатый им попался очень хороший — пятиклассник Вася Черевань, которого знала вся школа, так как он был редактором сатирической стенгазеты «ёжик».
Павлик понял, что в жизни его произошло важное изменение. И почувствовал он это на следующий день. Это была пятница — особенный день в школе, где учился Павлик. Уборщиц в этой школе не было, убирали в классах и коридорах сами ученики. Поэтому по пятницам устраивали так называемый «аврал», когда в школе мыли, скребли и чистили, как на настоящем военном корабле. В «аврале» участвовали все ученики.
И вот в эту пятницу на большой перемене Вася Черевань собрал свою звездочку в коридоре у окна и сказал:
— Ребята, вы, конечно, знаете, что сегодня «аврал». Нам предлагают присоединиться. Надо, братцы, уже учиться работать.
Никогда пятеро друзей не ждали так конца уроков, как в этот день. Наконец прозвенел последний звонок. Ребята мигом выбежали из класса. Через несколько минут к ним подошел Вася Черевань. В руках у него было шесть веников — пять для звездочки и один для себя. Он дал каждому мальчику по венику, свой веник положил на плечо, как винтовку, и коротко скомандовал:
— За мной! Одеваться! И — в сад!
Вася Черевань вывел ребят на долгую дорожку, протянувшуюся через весь сад.
— Саша, твой участок от начала дорожки до того пенька. А твой, Витя, от пенька к старой груше. Юра будет подметать от груши до скамейки, Володя — от лавки до куста. А это, Павлик, твой участок. Остальное я беру на себя. Слушай мою команду! Разойтись по участкам! Через минуту начинаем. Приготовиться! Начали!..
Это было здорово! Павлик не знал, что именно чувствуют на корабле матросы во время «аврала», но он был почему-то уверен, что они должны чувствовать то же самое, что сейчас он. Еще давным-давно, в детском саду, Павлик окончательно положил себе быть моряком, когда вырастет. Он мечтал о бескрайнем синем море, о далеких опасных плаваниьях, о бурях и штормах... И вот теперь Павлику вдруг показалось, что его мечта неожиданно приблизилась и в какой-то степени стала осуществляться. И то, что в звездочке были одни ребята, и предводителем у них был такой боевой пятиклассник, и, главное, что этот главарь давал им задания таким властным командирским тоном, как настоящий капитан, — все это казалось Павлику очень похожим на морскую службу.
Павлик подметал дорожку так восторженно, как, кажется, никогда не играл даже в любимые игры. Особенно радостно было от того, что рядом, в саду, в школе, работают десятки, сотни учеников, — носят, моют, скребут, подметают... А когда минут через двадцать все было сделано, Павлик, на удивление, почувствовал не удовольствие, а какую досаду и даже разочарование. Ему хотелось еще работать. И он с тайной надеждой посмотрел на вожатого — не скажет ли он делать что-то ещё? Но Вася Черевань, забрав у ребят веники, сказал:
— Вот молодцы! Настоящие труженики! Ну, а теперь — айда домой, обедать!.. Привет!
По оконному стеклу медленно и лениво ползет муха. Павлик какое-то время презрительно смотрит на нее, затем резким движением сгоняет ее с окна. Павлик давно пообедал и теперь бродит по комнатам. В комнатах тихо, никого нет. Мать и отец еще не вернулись с работы. Но Павлик уже привык один оставаться дома, и это его нисколько не беспокоит. Опершись на подоконник, Павлик с грустью смотрит, как на улице дворник подметает тротуар. Вдруг из коридора слышится голос, резкий и неприятный:
— Мальчик, я иду! Запри дверь на защелку. Никого чужого не упускай. Если будут стучать — обязательно спроси: «Кто там?» И не наделай пожара. Понял?
— Да слышу! — недовольно отвечает Павлик. Парадные двери хлопнули, щелкнул замок. Это ушла соседка, тетя Клёма.
Тетя Клёма... Вряд ли во всем мире есть вторая такая соседка, как тетя Клёма.
Это высокая худая бабушка с желтым морщинистым лицом и хищным крючковатым носом. На этом носу каким-то чудом держится похоже на пропеллер пенсне с квадратными гранеными стеклами.
Ее зовут Клементина Аполлинарьевна. Однако все в доме издавна называют ее тетя Клёма. Говорят, что так называли ее когда-то родственники, которые погибли. Сейчас тетя Клёма одинокая и живет совсем одна. Она молчалива и относится ко всем презрительно. С нежностью относится только к своему коту Ваське, большому, взлелеянному и ослепительно-белому, как снег. Из-за этого самого Васьки и началась непримиримая вражда тети Клёмы с Павликом.
Как-то Павлик и его лучший друг Володька-Долгоносик затеяли игру в цирк. Арена цирка была на кухне. И вот после второго антракта на кухню, потягиваясь, ленивой походкой вошел кот Васька. Кота Ваську поймали и превратили в дрессированного тигра. Для начала дрессировщики окунули кончик его белого хвоста в чернильницу.
Получилось очень красиво и оригинально...
На спектакль неожиданно пришла тетя Клёма. Приглушенно вскрикнув, она схватила Ваську и, больно шлёпнув Павлика по затылку, гневно сказала:
— Не смей мучить животных, плохой мальчишка! После чего пошла к себе в комнату отмывать кошачий хвост.
С тех пор они стали врагами.
Тетя Клёма открыто презирала Павлика, а он — по мере возможности — наносил ей различных мелких неприятностей: то погасит в ванной свет, когда она моется, то измажет повидлом ручку ее двери, то еще что-нибудь выкинет. Единственное, что иногда останавливало Павлика в его враждебных намерениях, это то, что тетя Клёма никогда не жаловалась на него родителям.
... Сегодня Павлику было не до тети Клёмы. Пошла — ну и хорошо. Эх, скучно! Хотя бы скорее Володька-Долгоносик пришел. Может, вдвоем придумали бы что-то. Но Володьки нет. Наверное, отправился с мамой в гости к бабушке. В душе у Павлика звучат морские команды: «Аврал! Все наверх! Драить палубу! Хочется двигаться, что-то делать. Эх!..
Павлик снова обходит квартиру. Выходит в коридор, идет на кухню. Но и на кухне сегодня чисто-пречисто, совсем нечего ни подметать, ни убирать... И вдруг взгляд останавливается на окне. Там, за окном — балкон. А на балконе страшный бардак, валяются какие-то ящики, разбитые горшки из-под цветов, ржавые консервные банки и прочий хлам. Среди балкона стоит почерневшее от дождей и снега, старое плетеное из лозы кресло, на спинке которого висит грязное тряпье.
Вот это да! Вот где можно разойтись и навести такой порядок, что...
Тьфу, да это же балкон тети Клёмы!.. Павлик с досадой морщится. Опять тетя Клёма становится ему поперек дороги!..
Но он уже не может отвести взгляда от балкона. И чем больше он смотрит на этот балкон, тем больше ему хочется убрать там.
И почему этот балкон принадлежит тете Клёме?
Вот досада!
И вдруг мелькнула мысль. А что...
А что тут такого?! Её дома нет. Она не увидит. Ведь она редко выходит на балкон и, конечно, вообще ничего не заметит. И никогда не узнает. Ну, чего там! А еще называется моряк! Трус несчастный! Ну! Кухонное окно выходит прямо на балкон тети Клёмы. Открыть окно и пролезть на балкон было пустое дело. И вот Павлик уже хозяйничает на балконе.
Ящики сторону — потом их надо будет поставить у стены. Консервные банки на подоконник — они пойдут в ведро для мусора. Черепки Павлик сгреб в кучу — их тоже придется выбросить. Тряпки снял с кресла и сложил в один из ящиков. А когда подсовывал ящик к стене, увидел рваную детскую калошу. И сразу узнал ее. Это была его собственная старая калоша, которую он еще в прошлом году зимой бросил через форточку на балкон, чтобы досадить тете Клёме. Павлик невольно усмехнулся — дурак! Сам себе теперь работы добавил...
Вскоре балкон нельзя было узнать.
Павлик сел в кресло и гордо огляделся вокруг.
Он был доволен.
И тут он вспомнил, что летом в этом самом кресле часами сидела в одиночестве тетя Клёма. И Павлик вдруг впервые подумал, что она очень одинока. Как ей, пожалуй, тоскливо и грустно быть все время самой... Ведь никого у нее нет. И никто ей никогда не помогает. И некому даже вот так просто убрать ей на балконе. Все надо самой. А она очень старая, и ей, конечно, трудно уже это делать. И Павлику впервые в жизни стало жаль эту несимпатичную старушку чудачку, которая так не любила его. И было приятно, что тетя Клёма никогда не узнает о его поступке...
Сидя в кресле, Павлик улыбнулся. Он еще раз, теперь уже с каким-то новым чувством, обвел взглядом балкон. И взгляд его случайно остановился на окне. Павлик чуть не вскрикнул от неожиданности. За окном стояла тетя Клёма.
Павлик сразу съежился, втянул голову в плечи, словно пойманный с поличным, испуганно смотрел на нее. И — странное дело — только теперь он вспомнил, что забыл запереть дверь на защелку, а тетя Клёма сердиться же на него за это! А о том, что он без ее разрешения залез на балкон и хозяйничает там, Павлик почему-то даже не подумал.
Сквозь пыльные, давно не мытые окна, будто в дымке, виднелось лицо тети Клёмы, и казалось оно не живым человеческим лицом, а устрашающим сказочным призраком.
И вдруг тетя Клёма улыбнулась. Это было так неожиданно, так необычно, даже невероятно! Павлик никогда раньше не видел, чтобы тетя Клёма улыбалась...
А потом губы тети Клёмы вздрогнули и зашевелились.
Сквозь двойные рамы не было слышно слов, но Павлик понял, что она сказала что-то очень нежное и хорошее...
Сколько насекомых, птичек и зверюшек может уместиться под грибом?.. Смотря какой гриб, не правда ли? ))
Под грибом
Как-то раз застал Муравья сильный дождь.
Куда спрятаться?
Увидел Муравей на полянке маленький грибок, добежал до него и спрятался под его шляпкой.
Сидит под грибом — дождь пережидает.
А дождь идёт всё сильнее и сильнее…
Ползёт к грибу мокрая Бабочка:
— Муравей, Муравей, пусти меня под грибок! Промокла я — лететь не могу!
— Куда же я пущу тебя? — говорит муравей. — Я один тут кое-как уместился.
— Ничего! В тесноте, да не в обиде.
Пустил Муравей Бабочку под грибок.
А дождь ещё сильнее идёт…
Бежит мимо Мышка:
— Пустите меня под грибок! Вода с меня ручьём течёт.
— Куда же мы тебя пустим? Тут и места нет.
— Потеснитесь немножко!
Потеснились — пустили Мышку под грибок.
А дождь всё льёт и не перестаёт…
Мимо гриба Воробей скачет и плачет:
— Намокли перышки, устали крылышки! Пустите меня под грибок обсохнуть, отдохнуть, дождик переждать!
— Тут и места нет.
— Подвиньтесь, пожалуйста!
— Ладно.
Подвинулись — нашлось Воробью место.
А тут Заяц на полянку выскочил, увидел гриб.
— Спрячьте, — кричит, — спасите! За мной Лиса гонится!..
— Жалко Зайца, — говорит Муравей. — Давайте ещё потеснимся.
Только спрятали Зайца — Лиса прибежала.
— Зайца не видели? — спрашивает.
— Не видели.
Подошла Лиса поближе, понюхала:
— Не тут ли он спрятался?
— Где ему тут спрятаться!
Махнула Лиса хвостом и ушла.
К тому времени дождик прошёл — солнышко выглянуло. Вылезли все из-под гриба — радуются.
Муравей задумался и говорит:
— Как же так? Раньше мне одному под грибом тесно было, а теперь всем пятерым место нашлось!
— Ква-ха-ха! Ква-ха-ха! — засмеялся кто-то.
Все посмотрели: на шляпке гриба сидит Лягушка и хохочет:
— Эх, вы! Гриб-то…
Не досказала и ускакала.
Посмотрели все на гриб и тут догадались, почему сначала одному под грибом тесно было, а потом и пятерым место нашлось.
А вы догадались?
Разбиваемое на цитаты стихотворение Владимира Высоцкого о море!
***
Сначала было Слово печали и тоски,
Рождалась в муках творчества планета,
Рвались от суши в никуда огромные куски
И островами становились где-то.
И, странствуя по свету без фрахта и без флага
Сквозь миллионолетья, эпохи и века,
Менял свой облик остров — отшельник и бродяга, —
Но сохранял природу и дух материка.
Сначала было Слово, но кончились слова,
Уже матросы Землю населяли,
И ринулись они по сходням вверх на острова,
Для красоты назвав их кораблями.
Но цепко держит берег — надёжней мёртвой хватки, —
И острова вернутся назад наверняка,
На них царят морские особые порядки,
На них хранят законы и честь материка.
Простит ли нас наука за эту параллель,
За вольность в толковании теорий?
Но если уж сначала было слово на Земле,
То это, безусловно, — слово "море"!
Атмосферный рассказ-повесть Ивана Бунина.
Почти поэтический текст укутывает в осень, пахнет антоновскими яблоками, мёдом, опавшей листвой... В монологе-воспоминании сменяются картины и время, оставляя общее впечатление светлой грусти.
Антоновские яблоки
I
...Вспоминается мне ранняя погожая осень. Август был с теплыми дождиками, как будто нарочно выпадавшими для сева, с дождиками в самую пору, в середине месяца, около праздника св. Лаврентия. А «осень и зима хороши живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик». Потом бабьим летом паутины много село на поля. Это тоже добрый знак: «Много тенетника на бабье лето — осень ядреная»... Помню раннее, свежее, тихое утро... Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, — непременно в ночь, когда так славно лежать на возу, смотреть в звездное небо, чувствовать запах дегтя в свежем воздухе и слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге. Мужик, насыпающий яблоки, ест их сочным треском одно за одним, но уж таково заведение — никогда мещанин не оборвет его, а еще скажет:
— Вали, ешь досыта, — делать нечего! На сливанье все мед пьют.
И прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голоса да гулкий стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу, усыпанная соломой, и самый шалаш, около которого мещане обзавелись за лето целым хозяйством. Всюду сильно пахнет яблоками, тут — особенно. В шалаше устроены постели, стоит одноствольное ружье, позеленевший самовар, в уголке — посуда. Около шалаша валяются рогожи, ящики, всякие истрепанные пожитки, вырыта земляная печка. В полдень на ней варится великолепный кулеш с салом, вечером греется самовар, и по саду, между деревьями, расстилается длинной полосой голубоватый дым. В праздничные же дни около шалаша — целая ярмарка, и за деревьями поминутно мелькают красные уборы. Толпятся бойкие девки-однодворки в сарафанах, сильно пахнущих краской, приходят «барские» в своих красивых и грубых, дикарских костюмах, молодая старостиха, беременная, с широким сонным лицом и важная, как холмогорская корова. На голове ее «рога», — косы положены по бокам макушки и покрыты несколькими платками, так что голова кажется огромной; ноги, в полусапожках с подковками, стоят тупо и крепко; безрукавка — плисовая, занавеска длинная, а понева — черно-лиловая с полосами кирпичного цвета и обложенная на подоле широким золотым «прозументом»...
— Хозяйственная бабочка! — говорит о ней мещанин, покачивая головою. — Переводятся теперь и такие...
А мальчишки в белых замашных рубашках и коротеньких порточках, с белыми раскрытыми головами, все подходят. Идут по двое, по трое, мелко перебирая босыми ножками, и косятся на лохматую овчарку, привязанную к яблоне. Покупает, конечно, один, ибо и покупки-то всего на копейку или на яйцо, но покупателей много, торговля идет бойко, и чахоточный мещанин в длинном сюртуке и рыжих сапогах — весел. Вместе с братом, картавым, шустрым полуидиотом, который живет у него «из милости», он торгует с шуточками, прибаутками и даже иногда «тронет» на тульской гармонике. И до вечера в саду толпится народ, слышится около шалаша смех и говор, а иногда и топот пляски...
К ночи в погоду становится очень холодно и росисто. Надышавшись на гумне ржаным ароматом новой соломы и мякины, бодро идешь домой к ужину мимо садового вала. Голоса на деревне или скрип ворот раздаются по студеной заре необыкновенно ясно. Темнеет. И вот еще запах: в саду — костер, и крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев. В темноте, в глубине сада — сказочная картина: точно в уголке ада, пылает около шалаша багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням. То по всему дереву ляжет черная рука в несколько аршин, то четко нарисуются две ноги — два черных столба. И вдруг все это скользнет с яблони — и тень упадет по всей аллее, от шалаша до самой калитки...
Поздней ночью, когда на деревне погаснут огни, когда в небе уже высоко блещет бриллиантовое созвездие Стожар, еще раз пробежишь в сад.
Шурша по сухой листве, как слепой, доберешься до шалаша. Там на полянке немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь.
— Это вы, барчук? — тихо окликает кто-то из темноты.
— Я. А вы не спите еще, Николай?
— Нам нельзя-с спать. А, должно, уж поздно? Вон, кажись, пассажирский поезд идет...
Долго прислушиваемся и различаем дрожь в земле, дрожь переходит в шум, растет, и вот, как будто уже за самым садом, ускоренно выбивают шумный такт колеса: громыхая и стуча, несется поезд... ближе, ближе, все громче и сердитее... И вдруг начинает стихать, глохнуть, точно уходя в землю...
— А где у вас ружье, Николай?
— А вот возле ящика-с.
Вскинешь кверху тяжелую, как лом, одностволку и с маху выстрелишь. Багровое пламя с оглушительным треском блеснет к небу, ослепит на миг и погасит звезды, а бодрое эхо кольцом грянет и раскатится по горизонту, далеко-далеко замирая в чистом и чутком воздухе.
— Ух, здорово! — скажет мещанин. — Потращайте, потращайте, барчук, а то просто беда! Опять всю дулю на валу отрясли...
А черное небо чертят огнистыми полосками падающие звезды. Долго глядишь в его темно-синюю глубину, переполненную созвездиями, пока не поплывет земля под ногами. Тогда встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому... Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!
II
«Ядреная антоновка — к веселому году». Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит, и хлеб уродился... Вспоминается мне урожайный год.
На ранней заре, когда еще кричат петухи и по-черному дымятся избы, распахнешь, бывало, окно в прохладный сад, наполненный лиловатым туманом, сквозь который ярко блестит кое-где утреннее солнце, и не утерпишь — велишь поскорее заседлывать лошадь, а сам побежишь умываться на пруд. Мелкая листва почти вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе. Вода под лозинами стала прозрачная, ледяная и как будто тяжелая. Она мгновенно прогоняет ночную лень, и, умывшись и позавтракав в людской с работниками горячими картошками и черным хлебом с крупной сырой солью, с наслаждением чувствуешь под собой скользкую кожу седла, проезжая по Выселкам на охоту. Осень — пора престольных праздников, и народ в это время прибран, доволен, вид деревни совсем не тот, что в другую пору. Если же год урожайный и на гумнах возвышается целый золотой город, а на реке звонко и резко гогочут по утрам гуси, так в деревне и совсем не плохо. К тому же наши Выселки спокон веку, еще со времен дедушки, славились «богатством». Старики и старухи жили в Выселках очень подолгу, — первый признак богатой деревни, — и были все высокие, большие и белые, как лунь. Только и слышишь, бывало: «Да, — вот Агафья восемьдесят три годочка отмахала!» — или разговоры в таком роде:
— И когда это ты умрешь, Панкрат? Небось тебе лет сто будет?
— Как изволите говорить, батюшка?
— Сколько тебе годов, спрашиваю!
— А не знаю-с, батюшка.
— Да Платона Аполлоныча-то помнишь?
— Как же-с, батюшка, — явственно помню.
— Ну, вот видишь. Тебе, значит, никак не меньше ста.
Старик, который стоит перед барином вытянувшись, кротко и виновато улыбается. Что ж, мол, делать, — виноват, зажился. И он, вероятно, еще более зажился бы, если бы не объелся в Петровки луку.
Помню я и старуху его. Все, бывало, сидит на скамеечке, на крыльце, согнувшись, тряся головой, задыхаясь и держась за скамейку руками, — все о чем-то думает. «О добре своем небось», — говорили бабы, потому что «добра» у нее в сундуках было, правда, много. А она будто и не слышит; подслеповато смотрит куда-то вдаль из-под грустно приподнятых бровей, трясет головой и точно силится вспомнить что-то. Большая была старуха, вся какая-то темная. Панева — чуть не прошлого столетия, чуньки — покойницкие, шея — желтая и высохшая, рубаха с канифасовыми косяками всегда белая-белая, — «совсем хоть в гроб клади». А около крыльца большой камень лежал: сама купила себе на могилку, так же как и саван, — отличный саван, с ангелами, с крестами и с молитвой, напечатанной по краям.
Под стать старикам были и дворы в Выселках: кирпичные, строенные еще дедами. А у богатых мужиков — у Савелия, у Игната, у Дрона — избы были в две-три связи, потому что делиться в Выселках еще не было моды. В таких семьях водили пчел, гордились жеребцом-битюгом сиво-железното цвета и держали усадьбы в порядке. На гумнах темнели густые и тучные конопляники, стояли овины и риги, крытые вприческу; в пуньках и амбарчиках были железные двери, за которыми хранились холсты, прялки, новые полушубки, наборная сбруя, меры, окованные медными обручами. На воротах и на санках были выжжены кресты. И помню, мне порою казалось на редкость заманчивым быть мужиком. Когда, бывало, едешь солнечным утром по деревне, все думаешь о том, как хорошо косить, молотить, спать на гумне в ометах, а в праздник встать вместе с солнцем, под густой и музыкальный благовест из села, умыться около бочки и надеть чистую замашную рубаху, такие же портки и несокрушимые сапоги с подковками. Если же, думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном уборе, да поездку к обедне, а потом обед у бородатого тестя, обед с горячей бараниной на деревянных тарелках и с ситниками, с сотовым медом и брагой, — так больше и желать невозможно!
Склад средней дворянской жизни еще и на моей памяти, — очень недавно, — имел много общего со складом богатой мужицкой жизни по своей домовитости и сельскому старосветскому благополучию. Такова, например, была усадьба тетки Анны Герасимовны, жившей от Выселок верстах в двенадцати. Пока, бывало, доедешь до этой усадьбы, уже совсем обедняется. С собаками на сворах ехать приходится шагом, да и спешить не хочется, — так весело в открытом поле в солнечный и прохладный день! Местность ровная, видно далеко. Небо легкое и такое просторное и глубокое. Солнце сверкает сбоку, и дорога, укатанная после дождей телегами, замаслилась и блестит, как рельсы. Вокруг раскидываются широкими косяками свежие, пышно-зеленые озими. Взовьется откуда-нибудь ястребок в прозрачном воздухе и замрет на одном месте, трепеща острыми крылышками. А в ясную даль убегают четко видные телеграфные столбы, и проволоки их, как серебряные струны, скользят по склону ясного неба. На них сидят кобчики, — совсем черные значки на нотной бумаге.
Крепостного права я не знал и не видел, но, помню, у тетки Анны Герасимовны чувствовал его. Въедешь во двор и сразу ощутишь, что тут оно еще вполне живо. Усадьба — небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столетними березами и лозинами. Надворных построек — невысоких, но домовитых — множество, и все они точно слиты из темных дубовых бревен под соломенными крышами. Выделяется величиной или, лучше сказать, длиной только почерневшая людская, из которой выглядывают последние могикане дворового сословия — какие-то ветхие старики и старухи, дряхлый повар в отставке, похожий на Дон-Кихота. Все они, когда въезжаешь во двор, подтягиваются и низко-низко кланяются. Седой кучер, направляющийся от каретного сарая взять лошадь, еще у сарая снимает шапку и по всему двору идет с обнаженной головой. Он у тетки ездил форейтором, а теперь возит ее к обедне, — зимой в возке, а летом в крепкой, окованной железом тележке, вроде тех, на которых ездят попы. Сад у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а дом — крышей. Стоял он во главе двора, у самого сада, — ветви лип обнимали его, — был невелик и приземист, но казалось, что ему и веку не будет, — так основательно глядел он из-под своей необыкновенно высокой и толстой соломенной крыши, почерневшей и затвердевшей от времени. Мне его передний фасад представлялся всегда живым: точно старое лицо глядит из-под огромной шапки впадинами глаз, — окнами с перламутровыми от дождя и солнца стеклами. А по бокам этих глаз были крыльца, — два старых больших крыльца с колоннами. На фронтоне их всегда сидели сытые голуби, между тем как тысячи воробьев дождем пересыпались с крыши на крышу... И уютно чувствовал себя гость в этом гнезде под бирюзовым осенним небом!
Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом уже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цвета, который с июня лежит на окнах... Во всех комнатах — в лакейской, в зале, в гостиной — прохладно и сумрачно: это оттого, что дом окружен садом, а верхние стекла окон цветные: синие и лиловые. Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы с инкрустациями и зеркала в узеньких и витых золотых рамах никогда не трогались с места. И вот слышится покашливанье: выходит тетка. Она небольшая, но тоже, как и все кругом, прочная. На плечах у нее накинута большая персидская шаль. Выйдет она важно, но приветливо, и сейчас же под бесконечные разговоры про старину, про наследства, начинают появляться угощения: сперва «дули», яблоки, — антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», — а потом удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас, — крепкий и сладкий-пресладкий... Окна в сад подняты, и оттуда веет бодрой осенней прохладой.
III
За последние годы одно поддерживало угасающий дух помещиков — охота.
Прежде такие усадьбы, как усадьба Анны Герасимовны, были не редкость. Были и разрушающиеся, но все еще жившие на широкую ногу усадьбы с огромным поместьем, с садом в двадцать десятин. Правда, сохранились некоторые из таких усадеб еще и до сего времени, но в них уже нет жизни... Нет троек, нет верховых «киргизов», нет гончих и борзых собак, нет дворни и нет самого обладателя всего этого — помещика-охотника, вроде моего покойного шурина Арсения Семеныча.
С конца сентября наши сады и гумна пустели, погода, по обыкновению, круто менялась. Ветер по целым дням рвал и трепал деревья, дожди поливали их с утра до ночи. Иногда к вечеру между хмурыми низкими тучами пробивался на западе трепещущий золотистый свет низкого солнца; воздух делался чист и ясен, а солнечный свет ослепительно сверкал между листвою, между ветвями, которые живою сеткою двигались и волновались от ветра. Холодно и ярко сияло на севере над тяжелыми свинцовыми тучами жидкое голубое небо, а из-за этих туч медленно выплывали хребты снеговых гор-облаков. Стоишь у окна и думаешь: «Авось, бог даст, распогодится». Но ветер не унимался. Он волновал сад, рвал непрерывно бегущую из трубы людской струю дыма и снова нагонял зловещие космы пепельных облаков. Они бежали низко и быстро — и скоро, точно дым, затуманивали солнце. Погасал его блеск, закрывалось окошечко в голубое небо, а в саду становилось пустынно и скучно, и снова начинал сеять дождь... сперва тихо, осторожно, потом все гуще и, наконец, превращался в ливень с бурей и темнотою. Наступала долгая, тревожная ночь...
Из такой трепки сад выходил почти совсем обнаженным, засыпанным мокрыми листьями и каким-то притихшим, смирившимся. Но зато как красив он был, когда снова наступала ясная погода, прозрачные и холодные дни начала октября, прощальный праздник осени! Сохранившаяся листва теперь будет висеть на деревьях уже до первых зазимков. Черный сад будет сквозить на холодном бирюзовом небе и покорно ждать зимы, пригреваясь в солнечном блеске. А поля уже резко чернеют пашнями и ярко зеленеют закустившимися озимями... Пора на охоту!
И вот я вижу себя в усадьбе Арсения Семеныча, в большом доме, в зале, полной солнца и дыма от трубок и папирос. Народу много — все люди загорелые, с обветренными лицами, в поддевках и длинных сапогах. Только что очень сытно пообедали, раскраснелись и возбуждены шумными разговорами о предстоящей охоте, но не забывают допивать водку и после обеда. А на дворе трубит рог и завывают на разные голоса собаки. Черный борзой, любимец Арсения Семеныча, взлезает на стол и начинает пожирать с блюда остатки зайца под соусом. Но вдруг он испускает страшный визг и, опрокидывая тарелки и рюмки, срывается со стола: Арсений Семеныч, вышедший из кабинета с арапником и револьвером, внезапно оглушает залу выстрелом. Зала еще более наполняется дымом, а Арсений Семеныч стоит и смеется.
— Жалко, что промахнулся! — говорит он, играя глазами.
Он высок ростом, худощав, но широкоплеч и строен, а лицом — красавец цыган. Глаза у него блестят дико, он очень ловок, в шелковой малиновой рубахе, бархатных шароварах и длинных сапогах. Напугав и собаку и гостей выстрелом, он шутливо-важно декламирует баритоном:
Пора, пора седлать проворного донца
И звонкий рог за плечи перекинуть! —
и громко говорит:
— Ну, однако, нечего терять золотое время!
Я сейчас еще чувствую, как жадно и емко дышала молодая грудь холодом ясного и сырого дня под вечер, когда, бывало, едешь с шумной ватагой Арсения Семеныча, возбужденный музыкальным гамом собак, брошенных в чернолесье, в какой-нибудь Красный Бугор или Гремячий Остров, уже одним своим названием волнующий охотника. Едешь на злом, сильном и приземистом «киргизе», крепко сдерживая его поводьями, и чувствуешь себя слитым с ним почти воедино. Он фыркает, просится на рысь, шумно шуршит копытами по глубоким и легким коврам черной осыпавшейся листвы, и каждый звук гулко раздается в пустом, сыром и свежем лесу. Тявкнула где-то вдалеке собака, ей страстно и жалобно ответила другая, третья — и вдруг весь лес загремел, точно он весь стеклянный, от бурного лая и крика. Крепко грянул среди этого гама выстрел — и все «заварилось» и покатилось куда-то вдаль.
— Береги-и! — завопил кто-то отчаянным голосом на весь лес.
«А, береги!» — мелькнет в голове опьяняющая мысль. Гикнешь на лошадь и, как сорвавшийся с цепи, помчишься по лесу, уже ничего не разбирая по пути. Только деревья мелькают перед глазами да лепит в лицо грязью из-под копыт лошади. Выскочишь из лесу, увидишь на зеленях пеструю, растянувшуюся по земле стаю собак и еще сильнее наддашь «киргиза» наперерез зверю, — по зеленям, взметам и жнивьям, пока, наконец, не перевалишься в другой остров и не скроется из глаз стая вместе со своим бешеным лаем и стоном. Тогда, весь мокрый и дрожащий от напряжения, осадишь вспененную, хрипящую лошадь и жадно глотаешь ледяную сырость лесной долины. Вдали замирают крики охотников и лай собак, а вокруг тебя — мертвая тишина. Полураскрытый строевой лес стоит неподвижно, и кажется, что ты попал в какие-то заповедные чертоги. Крепко пахнет от оврагов грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древесной корою. И сырость из оврагов становится все ощутительнее, в лесу холоднеет и темнеет... Пора на ночевку. Но собрать собак после охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенят рога в лесу, долго слышатся крик, брань и визг собак... Наконец, уже совсем в темноте, вваливается ватага охотников в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика и наполняет шумом весь двор усадьбы, которая озаряется фонарями, свечами и лампами, вынесенными навстречу гостям из дому...
Случалось, что у такого гостеприимного соседа охота жила по нескольку дней. На ранней утренней заре, по ледяному ветру и первому мокрому зазимку, уезжали в леса и в поле, а к сумеркам опять возвращались, все в грязи, с раскрасневшимися лицами, пропахнув лошадиным потом, шерстью затравленного зверя, — и начиналась попойка. В светлом и людном доме очень тепло после целого дня на холоде в поле. Все ходят из комнаты в комнату в расстегнутых поддевках, беспорядочно пьют и едят, шумно передавая друг другу свои впечатления над убитым матерым волком, который, оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своей бледной и уже холодной кровью пол. После водки и еды чувствуешь такую сладкую усталость, такую негу молодого сна, что как через воду слышишь говор. Обветренное лицо горит, а закроешь глаза — вся земля так и поплывет под ногами. А когда ляжешь в постель, в мягкую перину, где-нибудь в угловой старинной комнате с образничкой и лампадой, замелькают перед глазами призраки огнисто-пестрых собак, во всем теле заноет ощущение скачки, и не заметишь, как потонешь вместе со всеми этими образами и ощущениями в сладком и здоровом сне, забыв даже, что эта комната была когда-то молельной старика, имя которого окружено мрачными крепостными легендами, и что он умер в этой молельной, вероятно, на этой же кровати.
Когда случалось проспать охоту, отдых был особенно приятен. Проснешься и долго лежишь в постели. Во всем доме — тишина. Слышно, как осторожно ходит по комнатам садовник, растапливая печи, и как дрова трещат и стреляют. Впереди — целый день покоя в безмолвной уже по-зимнему усадьбе. Не спеша оденешься, побродишь по саду, найдешь в мокрой листве случайно забытое холодное и мокрое яблоко, и почему-то оно покажется необыкновенно вкусным, совсем не таким, как другие. Потом примешься за книги, — дедовские книги в толстых кожаных переплетах, с золотыми звездочками на сафьянных корешках. Славно пахнут эти, похожие на церковные требники книги своей пожелтевшей, толстой шершавой бумагой! Какой-то приятной кисловатой плесенью, старинными духами... Хороши и заметки на их полях, крупно и с круглыми мягкими росчерками сделанные гусиным пером. Развернешь книгу и читаешь: «Мысль, достойная древних и новых философов, цвет разума и чувства сердечного»... И невольно увлечешься и самой книгой. Это — «Дворянин-философ», аллегория, изданная лет сто тому назад иждивением какого-то «кавалера многих орденов» и напечатанная в типографии приказа общественного призрения, — рассказ о том, как «дворянин-философ, имея время и способность рассуждать, к чему разум человека возноситься может, получил некогда желание сочинить план света на пространном месте своего селения»... Потом наткнешься на «сатирические и философские сочинения господина Вольтера» и долго упиваешься милым и манерным слогом перевода: «Государи мои! Эразм сочинил в шестом-надесять столетии похвалу дурачеству (манерная пауза, — точка с занятою); вы же приказываете мне превознесть пред вами разум...» Потом от екатерининской старины перейдешь к романтическим временам, к альманахам, к сантиментально-напыщенным и длинным романам... Кукушка выскакивает из часов и насмешливо-грустно кукует над тобою в пустом доме. И понемногу в сердце начинает закрадываться сладкая и странная тоска...
Вот «Тайны Алексиса», вот «Виктор, или Дитя в лесу»: «Бьет полночь! Священная тишина заступает место дневного шума и веселых песен поселян. Сон простирает мрачныя крылья свои над поверхностью нашего полушария; он стрясает с них мрак и мечты... Мечты... Как часто продолжают оне токмо страдания злощастнаго!..» И замелькают перед глазами любимые старинные слова: скалы и дубравы, бледная луна и одиночество, привидения и призраки, «ероты», розы и лилии, «проказы и резвости младых шалунов», лилейная рука, Людмилы и Алины... А вот журналы с именами: Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина. И с грустью вспомнишь бабушку, ее полонезы на клавикордах, ее томное чтение стихов из «Евгения Онегина». И старинная мечтательная жизнь встанет перед тобою... Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянских усадьбах! Их портреты глядят на меня со стены, аристократически-красивые головки в старинных прическах кротко и женственно опускают свои длинные ресницы на печальные и нежные глаза...
IV
Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб. Эти дни были так недавно, а меж тем мне кажется, что с тех пор прошло чуть не целое столетие. Перемерли старики в Выселках, умерла Анна Герасимовна, застрелился Арсений Семеныч... Наступает царство мелкопоместных, обедневших до нищенства!.. Но хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!
Вот я вижу себя снова в деревне, глубокой осенью. Дни стоят синеватые, пасмурные. Утром я сажусь в седло и с одной собакой, с ружьем и с рогом уезжаю в поле. Ветер звонит и гудит в дуло ружья, ветер крепко дует навстречу, иногда с сухим снегом. Целый день я скитаюсь по пустым равнинам... Голодный и прозябший, возвращаюсь я к сумеркам в усадьбу, и на душе становится так тепло и отрадно, когда замелькают огоньки Выселок и потянет из усадьбы запахом дыма, жилья. Помню, у нас в доме любили в эту пору «сумерничать», не зажигать огня и вести в полутемноте беседы. Войдя в дом, я нахожу зимние рамы уже вставленными, и это еще более настраивает меня на мирный зимний лад. В лакейской работник топит печку, и я, как в детстве, сажусь на корточки около вороха соломы, резко пахнущей уже зимней свежестью, и гляжу то в пылающую печку, то на окна, за которыми, синея, грустно умирают сумерки. Потом иду в людскую. Там светло и людно: девки рубят капусту, мелькают сечки, я слушаю их дробный, дружный стук и дружные, печально-веселые деревенские песни... Иногда заедет какой-нибудь мелкопоместный сосед и надолго увезет меня к себе... Хороша и мелкопоместная жизнь!
Мелкопоместный встает рано. Крепко потянувшись, поднимается он с постели и крутит толстую папиросу из дешевого, черного табаку или просто из махорки. Бледный свет раннего ноябрьского утра озаряет простой, с голыми стенами кабинет, желтые и заскорузлые шкурки лисиц над кроватью и коренастую фигуру в шароварах и распоясанной косоворотке, а в зеркале отражается заспанное лицо татарского склада. В полутемном, теплом доме мертвая тишина. За дверью в коридоре похрапывает старая кухарка, жившая в господском доме еще девчонкою. Это, однако, не мешает барину хрипло крикнуть на весь дом:
— Лукерья! Самовар!
Потом, надев сапоги, накинув на плечи поддевку и не застегивая ворота рубахи, он выходит на крыльцо. В запертых сенях пахнет псиной; лениво дотягиваясь, с визгом зевая и улыбаясь, окружают его гончие.
— Отрыж! — медленно, снисходительным басом говорит он и через сад идет на гумно. Грудь его широко дышит резким воздухом зари и запахам озябшего за ночь, обнаженного сада. Свернувшиеся и почерневшие от мороза листья шуршат под сапогами в березовой аллее, вырубленной уже наполовину. Вырисовываясь на низком сумрачном небе, спят нахохленные галки на гребне риги... Славный будет день для охоты! И, остановившись среди аллеи, барин долго глядит в осеннее поле, на пустынные зеленые озими, по которым бродят телята. Две гончие суки повизгивают около его ног, а Заливай уже за садом: перепрыгивая по колким жнивьям, он как будто зовет и просится в поле. Но что сделаешь теперь с гончими? Зверь теперь в поле, на взметах, на чернотропе, а в лесу он боится, потому что в лесу ветер шуршит листвою... Эх, кабы борзые!
В риге начинается молотьба. Медленно расходясь, гудит барабан молотилки. Лениво натягивая постромки, упираясь ногами по навозному кругу и качаясь, идут лошади в приводе. Посреди привода, вращаясь на скамеечке, сидит погонщик и однотонно покрикивает на них, всегда хлестая кнутом только одного бурого мерина, который ленивее всех и совсем спит на ходу, благо глаза у него завязаны.
— Ну, ну, девки, девки! — строго кричит степенный подавальщик, облачаясь в широкую холщовую рубаху.
Девки торопливо разметают ток, бегают с носилками, метлами.
— С богом! — говорит подавальщик, и первый пук старновки, пущенный на пробу, с жужжаньем и визгом пролетает в барабан и растрепанным веером возносится из-под него кверху. А барабан гудит все настойчивее, работа закипает, и скоро все звуки сливаются в общий приятный шум молотьбы. Барин стоит у ворот риги и смотрит, как в ее темноте мелькают красные и желтые платки, руки, грабли, солома, и все это мерно двигается и суетится под гул барабана и однообразный крик и свист погонщика. Хоботье облаками летит к воротам. Барин стоит, весь посеревший от него. Часто он поглядывает в поле... Скоро-скоро забелеют поля, скоро покроет их зазимок...
Зазимок, первый снег! Борзых нет, охотиться в ноябре не с чем; но наступает зима, начинается «работа» с гончими. И вот опять, как в прежние времена, съезжаются мелкопоместные друг к другу, пьют на последние деньги, по целым дням пропадают в снежных полях. А вечером на каком-нибудь глухом хуторе далеко светятся в темноте зимней ночи окна флигеля. Там, в этом маленьком флигеле, плавают клубы дыма, тускло горят сальные свечи, настраивается гитара...
На сумерки буен ветер загулял,
Широки мои ворота растворял, —
начинает кто-нибудь грудным тенором. И прочие нескладно, прикидываясь, что они шутят, подхватывают с грустной, безнадежной удалью:
Широки мои ворота растворял,
Белым снегом путь-дорогу заметал...
Подборка рассказов для осеннего настроения. Укутайтесь в плед, приготовьте ароматный чай и слушайте :) 00:00 — Я хочу сказать своё слово (Василий Сухомлинский)
01:42 — Приключение в кукурузе (Всеволод Нестайко)
32:20 — Улыбка тёти Клёмы (Всеволод Нестайко)
45:18 — Воришка (Георгий Скребицкий)
50:10 — Щедрый ёжик (Юрий Збанацкий)
55:30 — Последний лист (О.Генри)
Я хочу сказать своё слово
Екатерина Ивановна повела своих первоклашек в поле. Было тихое утро ранней осени. Далеко в небе летел ключ перелетных птиц. Они тихо курлыкали, и от того в степи было грустно.
Екатерина Ивановна сказала детям:
— Сегодня мы будем составлять произведение об осени, небе, о перелетных птицах. Каждый из вас пускай скажет, какое сейчас небо. Смотрите, дети, внимательно. Выбирайте в нашем родном языке красивые, точные слова.
Дети притихли. Они смотрели на небо и думали. Через минуту послышалось:
— Небо синее-синее ...
— Небо голубое ...
— Небо чистое ...
И всё. Дети вновь и вновь повторяли всё те же слова: синее, голубое, чистое.
Неподалёку стояла маленькая синеглазая Валя и молчала.
— А ты чего молчишь, Валя?
— Я хочу сказать своё слово.
— Ну, какое же твоё слово о небе?
— Небо ласковое ... — тихо сказала Валя и грустно улыбнулась.
Дети притихли. И тут они увидели то, чего не видели до сих пор.
— Небо грустное ...
— Небо тревожное ...
— Небо печальное ...
— Небо студёное ...
Небо играло, трепетало, дышало, улыбалось, как живое существо, и дети смотрели в его печальные синие-синие глаза.
Приключение в кукурузе
Вы, конечно, знаете, что есть такой остров — Ява. В Индийском океане. Из тех, что: Ява, Суматра, Борнео, Целебес, Большие Зондские... Так вот Ява — это не остров. Ява — это мой друг и напарник. Ява Рень. Вон, слышите, носом шмыгает. Так, как он, никто в мире не шмыгает носом.
Чего он Ява, спрашиваете?
Это он себя сам так назвал, когда ему еще и года не было. То ли он, пискун мелкий, хотел сказать «Я Ваня», а получилось «Ява». Или «Иван» у него так прозвучал (на самом деле его Иваном звать), но приклеилось к нему это «Ява» на всю жизнь. Даже милиционер, живущий в нашем селе, так его называет.
У них вообще вся семья интересная.
Отец на скрипке играет. Корова – Контрибуцией зовётся. А дед, старый Рень, охотник заядлый, на охоте, когда стреляет, левый глаз онучей завязывает. Т.к. у него левый глаз без правого не щурится. Как левый прищурит – и правый сразу закрывается. Но и бьет дед с той онучей, ох ведь и бьет! Городские охотники, из тех, что машинами из Киева приезжают, только ахают.
«Вы, дедушка, абсолютный чемпион», — говорят.
В честь старого Реня даже озеро, что возле нашего села, люди Реневым назвали.
Мать Явина — депутат райсовета, звеньевая кукурузоводов.
Как-то Ява с Яришкой, сестренкой своей младшей, поссорился и при всех шлепков ей надавал. Так она, вместо того чтобы заплакать, вдруг как закричит:
— Опозогил! — она букву «р» не выговаривает. — Маму-депутата на все село Опозогил! Загаза чогтова!
Такой шорох подняла — Ява не знал, куда глаза деть. Стоял, стоял, красный, как рак, а потом как даст стрекача — только пятки захлопали.
Но только раз такое было.
Хороший парень Ява. Мой лучший друг.
Выдумщик – каких свет не видел. Все время разные штуки придумывает.
И подводную лодку с дедовой плоскодонки мы с ним мастерили. И «метро» под свинарником рыли. И корову Контрибуцию для боя быков готовили (это после фильма о тореадорах). И чего только мы не делали. Всего и не перечислить.
Но всегда выдумки Явины были романтические и захватывающие. Идеи его зажигали и вдохновляли. И как же я удивился, когда вдруг (это было еще весной) Ява предложил: — Давай, Павлуша, выведем новый сорт кукурузы.
Я уставился на него — случайно, не заболел. А он...
— Кукуруза, — говорит, — очень важный сельскохозяйственный продукт, и выведение новых ее сортов — дело большой государственной важности. И вообще селекционеры-Симиренки очень уважаемые люди — не меньше космонавтов. Вон моя мать, глядишь, и депутат, и в Киев на совещания ездит, и в президиуме всегда сидит.
Слушал я, слушал, и не удержался.
— Тыц, — говорю, — на тебя! Такое говоришь — как на собрании. Тоже еще нашел веселое дело — кукурузу выращивать...
Посмотрел он на меня, поморщился презрительно.
— Ты, — говорит, — Павлуша, болван. Ни черта не понимаешь. Ты знаешь, что бы это для меня было, если бы я изобрел новый сорт кукурузы! Какой это был бы выход! Э-эх! Никакое письмо, никакие штаны не были бы для меня страшны. Стала бы мать меня за штаны или письмо ругать, а я ей только — раз! — новый сорт кукурузы. Она — ах! — и все на свете забыла. Кукуруза — это же дело её жизни. Спасся бы я от письма на веки вечные.
С письмом в Явы была трагедия. Не давалось Яве вот это письмо, или как его еще наша учительница называет — чистописание. Если уж говорить о Явином письме, то, честно говоря, это было грязнописание. И в стенгазете его за это публиковали, и тетради его на специальной доске вывешивали — ничего не помогало. Не мог он быть аккуратным.
Кроме письма, было в Явы еще одно слабое место — брюки. Брюки на Яве горели. Любые новые штаны из любого наипрочнейшего материала за полмесяца превращались в лохмотья. Потому что такой был у Явы характер. Ява не ходил, не бегал, а летал. Если сравнить его характер с авиацией (я летчиком мечту стать!), то характер у Явы был реактивный. Прежде всего не выдерживали таких скоростей и перегрузок штанины. Они обтрёпывались снизу, Ява сокрушенно вздыхал и подстригал их ножницами. К этой парикмахерской процедуре ему приходилось прибегать всё чаще и чаще, штаны постепенно укорачивались, к тому же Ява все время их разрывал, оставляя на заборах целые куски, и вскоре от брюк оставалось одно только название, едва держащееся на шлейке.
Так, выведение нового сорта кукурузы было бы для Явы очень полезным.
— Ты понимаешь, — убеждал он меня, — это же интересно. Может, мы настоящими Симиренко станем. Разве плохо? Нас вся страна узнает.
— Нет, — говорю, — не хочу. Я хочу летчиком. А летчиков-Симиренко не бывает... Пусть лучше что-то другое. И я не верю, чтобы мы что-то вывели. Это же умными надо быть и знать до черта. Нет!
— Ну и мямля ты, Павлуша.
— А ты трепло!
— А ты сонная муха.
— А ты... тьфу на тебя!
— И тебя тьфу!
Крепко мы тогда поссорились. Правда, через два дня и помирились, но про кукурузу больше не вспоминали. Сразу после школы я поехал в гости к дяде в другое село, а когда приехал, Явы не застал — он в лагерь к морю отправился. Так мы с ним целое лето почти не виделись. И встретились только, как начались занятия в школе, я, конечно, совершенно забыл о том разговоре, который был у нас весной. И вдруг он говорит:
— Знаешь, Павлуша, а я новый сорт кукурузы таки посадил.
Я даже рот разинул.
— Врё, — говорю. — Где? Как?
— На материнском участке. Вот как ты уехал, все время мозолила мне мысль о кукурузе. Полез я как-то на чердак, искал колесико, что ты мне подарил. А у нас, ты знаешь, на чердаке всегда валяется кукурузных початков до черта. Искал я, искал колесико и вдруг наткнулся на початок. Подскочил. Такой, я тебе скажу, початище — ну как поросенок. Никогда такого не видел. И стрельнуло мне — ой, и это, наверное, новый сорт кукурузы сам вывелся случайно, и никто об этом не знает. Вероятно, мать его среди других початков не заметила, не обратила внимания. Это дело! Именно счастье в руки лезет. Вылущил я с того початка семена. Ох и семена! Если бы я тебе одним семенем по лбу попал — вот такую бы шишку набил... Пошел я украдкой на материнский участок — именно подходящее место, потому что и удобрения там и земля будь здоров, — повыковыривал то, что было посажено, и целый рядок своим сортом засадил. Еще колышки вставил — для памяти, чтобы не перепутать.
— Ну и что? — нетерпеливо спрашиваю. — Вырос твой сорт?
— Да уж не знаю. Я же в лагерь поехал. Давай вдвоем пойдем сегодня посмотрим. Давай?
— Давай, — говорю, — раз такое дело, надо идти. Тем более, через неделю-полторы кукурузу соберут. Сгребет комбайн твой сорт — как ты его тогда найдешь.
Разговор этот состоялся на большой перемене. А когда кончились уроки, Ява сказал:
— Пойдем.
— Может, — говорю, — сначала пообедаем, а потом.
— Да что там обедать, не умрешь. Мы быстро. Посмотрим только и обратно. И будешь себе хоть до вечера обедать.
Я вижу, что его такое нетерпение взяло, — согласился. Может, действительно парень новый сорт открыл!
Пошли мы.
Вышли за село, на полевую дорогу. На небе — ни облачка. Солнце светит, нежаркое ласковое сентябрьское солнце.
Вдоль дороги сплошной зеленой стеной, как лес, стоит кукуруза, высоченная, метра три, а то и больше. Хорошо в этом году уродила.
Идем мы и идем. Уже и села не видно.
— Долго еще? — спрашиваю.
— Да нет. Еще немного и все.
После этого мы еще добрые километра два шлепали. Наконец Ява говорит:
— Тут. Видишь, табличка.
Действительно, у дороги торчит на колу табличка, а на табличке извилистыми буквами написано:
Кукуруза
Сорт Буковинский № 1
Участок Надежды Рень
Площадь 8,5 га
— Верно, — говорю, — это оно.
— Пошли, — говорит Ява, — теперь вглубь надо.
Свернули мы с пути и — в кукурузу. Ява впереди, я — за ним. И сразу — как в джунгли попали. Ох и густая кукуруза! Руками все время приходится листья разгребать, чтобы по лицу не ударили. А тут еще и портфель мешает — цепляется. Яву я сразу из глаз потерял. Только по шороху слышу, куда идти.
Через некоторое время спрашиваю.
— Ну как? Скоро твой сорт?
— Скоро, скоро, — довольно-таки далеко слышу бодрый Явин голос. Вот реактивщик — вон, уже где.
— Подожди, не спеши так, — кричу, — а то я не вижу, куда идти.
У меня уже дважды портфель из рук выпадал, и щеку я поцарапал об шершавые, как из жести, кукурузные листья.
Наконец снова спрашиваю:
— Ну как? Нашел?
— Нет еще. Густо слишком, — и в голосе, слышу, уже нет той бодрости.
— Слушай, — говорю, — ты становись на четвереньки и ползи. Потому что так никогда тех колышков не увидишь.
Сказал — и сам стал на четыре, портфель в зубы, чтобы не мешал, и пополз, как собака в цирке. Ползу и молчу — с портфелем в зубах много не наговоришь. По сторонам рассматриваю — колышки ищу. И с разгона просто носом в Явины штаны ткнулся. Смотрю, он тоже с портфелем в зубах. Сели мы, портфели изо рта выпустили — стараемся отдышаться.
— Ну что? — спрашиваю.
— Да, знаешь, — говорит растерянно, — очень трудно в этой гуще искать. Где-то тут должно быть, а не могу найти.
— Знаешь, — говорю, — давай планомерно. Прочешем этот кусок по всем правилам. Ты в одну сторону ползи, а я в другую, а потом сойдемся. Кукуруза же квадратно-гнездовым посажена, по квадратам и будем прочесывать. Это очень просто.
Ява сразу повеселел:
— Правильно. Я давно говорил, что ты гений, Павлуша. Только давай портфели здесь оставим, а то очень трудно их в зубах таскать.
Положили мы портфели и расползлись — я в одну сторону, Ява в другую.
Ползу, смотрю. Хоть я и говорил, что это очень просто — по квадратам, но, оказывается, не слишком просто. Если голову у самой земли держишь — так еще видно немного эти квадраты-ряды, а как поднимешь голову — никаких тебе квадратов, одни листья. Не будешь же все время щекой по земле тереться.
Полз я, полз и прямо, и зигзагами, колени уже все постирал, а колышков нету.
— Ява-а! — кричу.
— Ага, — издалека отзывается.
— Давай, — кричу, — назад!
— Давай!
Пополз я обратно. Показалось мне, что назад полз я значительно дольше, чем вперед. Уже давно должен был бы я встретиться с Явой, а его все не видно. И не слышно.
— Ява! — кричу наконец.
— Ага! — слышится далеко справа.
— Ява! — раздраженно кричу я. — Куда ты пополз, пусть тебе… Не туда ты ползешь.
— Это ты, — кричит он, — ты не туда ползешь. Я ползу правильно.
— Да ну тебя! Ползи сюда.
— Это ты сюда ползи!
Так перекликаясь, мы начали подползать друг к другу. Долго подползали. Наконец подползли. Злые оба, как черти.
— Ну, — спрашиваю, — нашел?
— «Нашел»? — передразнивает он. — Если бы нашел, я бы к тебе полз разве? Я бы тебя звал?
— Слушай, — говорю я, — может, ты не кукурузу, может, ты пуговицы посадил, чтобы штаны выросли, врун длинноногий.
— Нос твой я посадил.
— Ну, — говорю, — хватит. Мне твое семиренковство в печенках сидит. Я пошел домой. Я есть хочу. Где мой портфель?
— Там, где ты его положил.
Лег я на землю, начал разглядывать. Пыли наглотался, а портфеля не вижу.
— Это ты, — говорю, — ты виноват. Пополз куда-то. Из-за тебя мы портфели потеряли. Попробуй их теперь найти в такой гуще.
— Это не я, это ты, как тот щенок слепой, пополз по-дурацки и все запутал.
— Ну ладно, — говорю, — ссориться потом будем, давай портфели сначала найдем.
— Ладно, — говорит, — давай, раз ты такой слабак.
И поползли мы искать портфели. Теперь мы не расползались, а держались вместе. Через полчаса мы поняли, что найти портфели в этих кукурузных джунглях не легче, чем колышки. Колени горели огнем. И когда мы наконец поднялись, то чуть не попадали — ноги застыли и подгибались, не хотели держать.
— Ява, — сказал я, — давай плюнем на портфели и пойдем домой. Пообедаем, а потом придем за ними. А то я так есть хочу, что аж голова кружится.
— Знаешь, давай, — сразу согласился Ява, — а то у меня тоже живот к позвоночнику прилип. А после обеда и портфели найдем, и колышки, я думаю, тоже. Пойдем.
И Ява бодро рванул вперед. Я — за ним. Несмотря на боль в ногах, мы шли очень быстро, почти бежали. Кукурузные листья хлестали нас по щекам, лезли в глаза, царапали руки. Но мы не обращали внимания. Мы хотели есть.
Идти становилось все труднее.
— Ява, — сказал я, тяжело дыша, — что-то мы очень долго идем.
Ява молчал.
— Ява, — сказал я, ещё тяжелее дыша — где маршрут?
Ява молчал.
— Ява! — крикнул я, почти задыхаясь, — мы не туда идем.
Ява остановился
— А куда? Ты знаешь, куда?
— Нет, — говорю я, едва держась на ногах, — это ты меня сюда завел. Ты и выводи.
Ява бессильно опустился на землю.
— Я бы вывел, — сказал он, отдуваясь, и лег на спину. — Я бы вывел, если бы ты не начал ползать неизвестно куда не запутал меня. А теперь я не знаю.
— Что ты не знаешь? Что ты не знаешь, диверсанте!
— Не знаю, куда идти. Вот что. Ты же знаешь, какие эти кукурузные массивы, на сколько они километров тянутся. Если так пойти, можно два дня идти и не выйдешь. Совсем заблудиться можно.
— Что ?! Что ты несёшь? Кукуруза — не лес, в кукурузе нельзя заблудиться. Вставай и выводи меня сейчас же. Я есть хочу... Слышишь?
— Так выходи сам, раз нельзя заблудиться.
— Что — сам? Что — сам? Это же твоя мать кукурузовод. А моя мать доярка. С коровника я тебя, закрыв глаза, выведу.
— Чего ноешь? Дай отдохнуть немного. Разнюнился. А еще летчиком хочешь быть! Какой ты к черту летчик!.. Слюнтяй ты! Труха ты гречневая... Знал бы твой тезка космонавт Попович, что у него такой земляк... Эх! Только имя хорошее портит. Отойди, а то врежу!
Наверное, мы бы таки подрались, если бы не такая усталость и не такая ситуация.
Вздохнув, я лег рядом с Явой. И вдруг у меня возникла идея.
— Ява, — говорю, — а что, если вылезти и посмотреть, куда идти.
— Это что тебе — дерево? Это же кукуруза. Злак. Не слышал я, чтобы люди на злаки лазили.
— Ну и что, — говорю. — Гляди, какое толстое! Как бамбук! Может, удержит.
— Ну, лезь.
— Нет, ты лезь. Ты легче — у тебя штаны короче и пуговиц меньше. А я поддержу.
Ява сначала не хотел. Наверное, обидно ему было, что это не он придумал. Он привык, что все идеи ему принадлежат. Потом махнул рукой:
— Ну, давай попробуем.
Мы выбрали самую высокую и самую толстую кукурузину, я прижался к ней спиной, сплел пальцы рук, чтобы удержать Яву, когда он на них ногой станет, и сказал:
— Ты больше на меня опирайся, а за кукурузину только держись.
— Хорошо, хорошо, — сказал Ява и, кряхтя, начал карябкаться на меня. Вот уже коленом на плечо стал, уперся руками о голову... Ой! — ботинком нос задел. Но я пока молчу, терплю... Ботинок вдавливается мне в плечо, каблуком ключицу мне проламывает. Я начинаю шататься, колени дрожат, подгибаются, подгибаются...
— Ява, — кричу, — скорее смотри, я падаю. И... что-то затрещало, зашумело, завизжало… Будто бомба в кукурузу свалилась.
Я лежу, въехав носом в землю. Во рту — песок, в ушах — песок, глаза припорошены.
Откашливаюсь, отплёвываюсь, протираю глаза и кричу:
— Ява, где ты? Ты жив?
— Жи... апчхи вой, — и из кучи раструшенной кукурузы высовывается Явина голова.
— Ну что, — спрашиваю, — увидел?
— Фигу, — говорит, — я увидел. Одни листья перед носом. Ява вздохнул.
Я посмотрел в небо.
«Чудеса, — подумал я, — космонавты летают в бесконечном космосе, среди звезд, за сотни километров от земли и — ничего. А мы в кукурузе заблудились. Кино»
— Ява! — вскочил я. — Это ерунда какая-то. Этого не может быть, потому что это невозможно. Еще никто в мире не терялся в кукурузе. Мы просто пошли не в ту сторону. Я хорошо помню, что, когда мы шли, солнце нам било в спину. Идем обратно.
Сначала Ява недоверчиво поглядывал на меня. Но, видимо, я говорил так убедительно, что он встал.
— Как знать, может и правда. Пойдем. И мы поплелись назад.
Ох, как трудно было идти! До чего трудно идти! Мы не ощущали под собой ног. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем мы ползали на коленях!
В глазах темнело и зеленело.
Трудно было сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два, — и сколько мы прошли: километр, два или десять. Но наконец я не выдержал: — Ява, — говорю, — я больше не могу. Я сейчас упаду. Давай отдохнем.
Мы снова легли на землю. Долго мы лежали.
Было тихо. Только жесткие кукурузные листья шуршали над нами. Даже птиц, даже кузнечиков не было слышно.
— А если мы совсем не выберемся отсюда, — тихо сказал Ява. — И никто не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберет наши косточки.
— Хорошо бы, — говорю, — пообедать. Все-таки дольше бы продержались. А так на утро и помрём.
Вспомнив об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал.
— У нас на обед сегодня борщ и вареники с мясом, — грустно сказал Ява.
— А у нас суп с галушками и жареная курица, — сказал я, едва сдерживая слезы.
Нет, дальше терпеть я не мог.
— Ява, — говорю, — давай звать людей. Давай людей звать, Ява. Но Ява был настойчивее меня.
— Ты что, — говорит, — чтобы смеялись? Здоровые балбесы среди белого дня в кукурузе «Спасите» кричат.
— Пусть, — говорю, — было бы кому смеяться.
— Нет, — говорит Ява, — если уж так, давай лучше петь.
— Давай, — говорю, — хоть петь.
И мы затянули первое, что в голову пришло. А первой вспомнилась песня, которую мы часто слышали по радио.
На пыльных тропинках
далеких планет... -
жалобно-жалобно выводил Ява.
... останутся наши следы... -
еще жалобнее подтягивал я.
Долго мы пели. Все песни, какие знали, почти все перепели. Особенно хорошо шли те, что начинались с «ой». «Ой в поле могила», «Ой я несчастный», «Ой, месяц», «Ой, что ты, дуб», «Ой одна я, одна», «Ой в поле рожь». «Ой» — мы рявкали так, будто нас кто-то в бок колол.
Хорошо пошла у нас песня «Ой не шуми, луг, зеленый овраг». Особенно строки «Не плачь, не печалься, молодой казак». Трижды мы пели эту песню, и трижды, когда доходило до этого «не плачь», у меня начинало царапать в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение.
Мы лежали, обессиленные от голода, от песен, от безнадежных мыслей.
Я чего-то засунул руку в карман и вдруг нащупал там что-то твердое. Достал и ахнул. Но это же конфета, которую я еще вчера забыл съесть! Да еще и мятная. Это же и пить меньше будет хотеться.
— Ява, — хриплю, — смотри! Ява глянул и вздохнул:
— Одна?
— Одна.
Конфета слежалась в кармане, подтаяла, обертка прилипла так, что и зубами не отдерешь. Раньше бы я ее, наверное, просто выбросил. Но теперь это была такая ценность, что ой-ой-ой!
Я осторожно раскусил конфету пополам. Но неудачно — одна половинка вышла больше, вторая — меньше. А еще кусать — только крошить.
Я вздохнул и протянул Яве большую.
— Чего? Давай мне ту.
— Нет, — говорю, — бери. Ты больше есть хочешь.
— Почему?
— Потому что, — говорю, — я хорошо завтракал. Яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.
— А я картошки целую тарелку, и мясо, и салат из огурцов и помидоров. Значит, ты больше голоден, а не я. Бери.
— Нет. Я еще пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Возьми.
— А я два пирога, и целый кувшин молока, и стакан сметаны, и творога полтарелки и...
— А я еще блинов, и груш-гнилушек, и...
Наши завтраки увеличивались и увеличивались. Если бы их сложить, то вышел бы уже, наверное, дневной рацион слона. Окончилось тем, что Ява от большей половинки очень ловко откусил маленький кусочек и таким образом «порции» сравнялись.
Мы пытались сосать конфету как можно дольше, но через несколько минут во рту уже и вкуса не осталось. Есть захотелось еще больше. И есть, и пить. Особенно пить. Вскоре мы даже забыли о голоде. Пить, только пить хотелось нам. Вот теперь только почувствовали мы себя по-настоящему несчастными. Едва шевелили мы пересохшими губами. Солнце начало садиться. Приближался вечер. Мы с ужасом думали о своем будущем. Мы не видели выхода.
И вдруг прямо с неба, где-то рядом, кто-то очень громко сказал:
— Говорит Киев. Восемнадцатый час. Передаем беседу на тему «Кукуруза в сельском хозяйстве».
Нас — будто кто подбросил.
— Ява, — кричу, — это же радио в селе заговорило. Мы спасены!
А он:
— Павлуша! Побежали, пока говорит. А то замолчит, опять заблудимся.
И мы рванули. Ох и рванули мы! Аж зашумело.
Но не успели мы пробежать несколько шагов, как Ява обо что-то споткнулся и упал на землю. Я с разгона — на него. Очухались, присели, смотрим — а это наши портфели. Ну как в сказке прямо. Мы так и засмеялись глупым счастливым смехом.
Когда мы уже были в селе, Ява задумчиво сказал:
— Радио все-таки это вещь! А я сказал:
— И кукуруза тоже — сила. Особенно колхозная. В хозяйской мы бы ни за что не заблудились!.. И таки надо бы вывести какой-нибудь новый сорт, а? Ну и об этом мы еще поговорим...
Улыбка тети Клёмы
Павлик пошел в первый класс. Это было очень торжественно и даже немного страшновато. Весь первый класс «Б» выстроили перед школой на линейку и в гулкой тишине каждого по очереди поздравили с первым сентября, а затем прозвонил звонок на первый урок.
А дальше были созданы звездочки. В звездочку Павлика попали все его лучшие друзья: Витя, Юра, Саша и Володька по прозвищу Долгоносик. И вожатый им попался очень хороший — пятиклассник Вася Черевань, которого знала вся школа, так как он был редактором сатирической стенгазеты «ёжик».
Павлик понял, что в жизни его произошло важное изменение. И почувствовал он это на следующий день. Это была пятница — особенный день в школе, где учился Павлик. Уборщиц в этой школе не было, убирали в классах и коридорах сами ученики. Поэтому по пятницам устраивали так называемый «аврал», когда в школе мыли, скребли и чистили, как на настоящем военном корабле. В «аврале» участвовали все ученики.
И вот в эту пятницу на большой перемене Вася Черевань собрал свою звездочку в коридоре у окна и сказал:
— Ребята, вы, конечно, знаете, что сегодня «аврал». Нам предлагают присоединиться. Надо, братцы, уже учиться работать.
Никогда пятеро друзей не ждали так конца уроков, как в этот день. Наконец прозвенел последний звонок. Ребята мигом выбежали из класса. Через несколько минут к ним подошел Вася Черевань. В руках у него было шесть веников — пять для звездочки и один для себя. Он дал каждому мальчику по венику, свой веник положил на плечо, как винтовку, и коротко скомандовал:
— За мной! Одеваться! И — в сад!
Вася Черевань вывел ребят на долгую дорожку, протянувшуюся через весь сад.
— Саша, твой участок от начала дорожки до того пенька. А твой, Витя, от пенька к старой груше. Юра будет подметать от груши до скамейки, Володя — от лавки до куста. А это, Павлик, твой участок. Остальное я беру на себя. Слушай мою команду! Разойтись по участкам! Через минуту начинаем. Приготовиться! Начали!..
Это было здорово! Павлик не знал, что именно чувствуют на корабле матросы во время «аврала», но он был почему-то уверен, что они должны чувствовать то же самое, что сейчас он. Еще давным-давно, в детском саду, Павлик окончательно положил себе быть моряком, когда вырастет. Он мечтал о бескрайнем синем море, о далеких опасных плаваниьях, о бурях и штормах... И вот теперь Павлику вдруг показалось, что его мечта неожиданно приблизилась и в какой-то степени стала осуществляться. И то, что в звездочке были одни ребята, и предводителем у них был такой боевой пятиклассник, и, главное, что этот главарь давал им задания таким властным командирским тоном, как настоящий капитан, — все это казалось Павлику очень похожим на морскую службу.
Павлик подметал дорожку так восторженно, как, кажется, никогда не играл даже в любимые игры. Особенно радостно было от того, что рядом, в саду, в школе, работают десятки, сотни учеников, — носят, моют, скребут, подметают... А когда минут через двадцать все было сделано, Павлик, на удивление, почувствовал не удовольствие, а какую досаду и даже разочарование. Ему хотелось еще работать. И он с тайной надеждой посмотрел на вожатого — не скажет ли он делать что-то ещё? Но Вася Черевань, забрав у ребят веники, сказал:
— Вот молодцы! Настоящие труженики! Ну, а теперь — айда домой, обедать!.. Привет!
По оконному стеклу медленно и лениво ползет муха. Павлик какое-то время презрительно смотрит на нее, затем резким движением сгоняет ее с окна. Павлик давно пообедал и теперь бродит по комнатам. В комнатах тихо, никого нет. Мать и отец еще не вернулись с работы. Но Павлик уже привык один оставаться дома, и это его нисколько не беспокоит. Опершись на подоконник, Павлик с грустью смотрит, как на улице дворник подметает тротуар. Вдруг из коридора слышится голос, резкий и неприятный:
— Мальчик, я иду! Запри дверь на защелку. Никого чужого не упускай. Если будут стучать — обязательно спроси: «Кто там?» И не наделай пожара. Понял?
— Да слышу! — недовольно отвечает Павлик. Парадные двери хлопнули, щелкнул замок. Это ушла соседка, тетя Клёма.
Тетя Клёма... Вряд ли во всем мире есть вторая такая соседка, как тетя Клёма.
Это высокая худая бабушка с желтым морщинистым лицом и хищным крючковатым носом. На этом носу каким-то чудом держится похоже на пропеллер пенсне с квадратными гранеными стеклами.
Ее зовут Клементина Аполлинарьевна. Однако все в доме издавна называют ее тетя Клёма. Говорят, что так называли ее когда-то родственники, которые погибли. Сейчас тетя Клёма одинокая и живет совсем одна. Она молчалива и относится ко всем презрительно. С нежностью относится только к своему коту Ваське, большому, взлелеянному и ослепительно-белому, как снег. Из-за этого самого Васьки и началась непримиримая вражда тети Клёмы с Павликом.
Как-то Павлик и его лучший друг Володька-Долгоносик затеяли игру в цирк. Арена цирка была на кухне. И вот после второго антракта на кухню, потягиваясь, ленивой походкой вошел кот Васька. Кота Ваську поймали и превратили в дрессированного тигра. Для начала дрессировщики окунули кончик его белого хвоста в чернильницу.
Получилось очень красиво и оригинально...
На спектакль неожиданно пришла тетя Клёма. Приглушенно вскрикнув, она схватила Ваську и, больно шлёпнув Павлика по затылку, гневно сказала:
— Не смей мучить животных, плохой мальчишка! После чего пошла к себе в комнату отмывать кошачий хвост.
С тех пор они стали врагами.
Тетя Клёма открыто презирала Павлика, а он — по мере возможности — наносил ей различных мелких неприятностей: то погасит в ванной свет, когда она моется, то измажет повидлом ручку ее двери, то еще что-нибудь выкинет. Единственное, что иногда останавливало Павлика в его враждебных намерениях, это то, что тетя Клёма никогда не жаловалась на него родителям.
... Сегодня Павлику было не до тети Клёмы. Пошла — ну и хорошо. Эх, скучно! Хотя бы скорее Володька-Долгоносик пришел. Может, вдвоем придумали бы что-то. Но Володьки нет. Наверное, отправился с мамой в гости к бабушке. В душе у Павлика звучат морские команды: «Аврал! Все наверх! Драить палубу! Хочется двигаться, что-то делать. Эх!..
Павлик снова обходит квартиру. Выходит в коридор, идет на кухню. Но и на кухне сегодня чисто-пречисто, совсем нечего ни подметать, ни убирать... И вдруг взгляд останавливается на окне. Там, за окном — балкон. А на балконе страшный бардак, валяются какие-то ящики, разбитые горшки из-под цветов, ржавые консервные банки и прочий хлам. Среди балкона стоит почерневшее от дождей и снега, старое плетеное из лозы кресло, на спинке которого висит грязное тряпье.
Вот это да! Вот где можно разойтись и навести такой порядок, что...
Тьфу, да это же балкон тети Клёмы!.. Павлик с досадой морщится. Опять тетя Клёма становится ему поперек дороги!..
Но он уже не может отвести взгляда от балкона. И чем больше он смотрит на этот балкон, тем больше ему хочется убрать там.
И почему этот балкон принадлежит тете Клёме?
Вот досада!
И вдруг мелькнула мысль. А что...
А что тут такого?! Её дома нет. Она не увидит. Ведь она редко выходит на балкон и, конечно, вообще ничего не заметит. И никогда не узнает. Ну, чего там! А еще называется моряк! Трус несчастный! Ну! Кухонное окно выходит прямо на балкон тети Клёмы. Открыть окно и пролезть на балкон было пустое дело. И вот Павлик уже хозяйничает на балконе.
Ящики сторону — потом их надо будет поставить у стены. Консервные банки на подоконник — они пойдут в ведро для мусора. Черепки Павлик сгреб в кучу — их тоже придется выбросить. Тряпки снял с кресла и сложил в один из ящиков. А когда подсовывал ящик к стене, увидел рваную детскую калошу. И сразу узнал ее. Это была его собственная старая калоша, которую он еще в прошлом году зимой бросил через форточку на балкон, чтобы досадить тете Клёме. Павлик невольно усмехнулся — дурак! Сам себе теперь работы добавил...
Вскоре балкон нельзя было узнать.
Павлик сел в кресло и гордо огляделся вокруг.
Он был доволен.
И тут он вспомнил, что летом в этом самом кресле часами сидела в одиночестве тетя Клёма. И Павлик вдруг впервые подумал, что она очень одинока. Как ей, пожалуй, тоскливо и грустно быть все время самой... Ведь никого у нее нет. И никто ей никогда не помогает. И некому даже вот так просто убрать ей на балконе. Все надо самой. А она очень старая, и ей, конечно, трудно уже это делать. И Павлику впервые в жизни стало жаль эту несимпатичную старушку чудачку, которая так не любила его. И было приятно, что тетя Клёма никогда не узнает о его поступке...
Сидя в кресле, Павлик улыбнулся. Он еще раз, теперь уже с каким-то новым чувством, обвел взглядом балкон. И взгляд его случайно остановился на окне. Павлик чуть не вскрикнул от неожиданности. За окном стояла тетя Клёма.
Павлик сразу съежился, втянул голову в плечи, словно пойманный с поличным, испуганно смотрел на нее. И — странное дело — только теперь он вспомнил, что забыл запереть дверь на защелку, а тетя Клёма сердиться же на него за это! А о том, что он без ее разрешения залез на балкон и хозяйничает там, Павлик почему-то даже не подумал.
Сквозь пыльные, давно не мытые окна, будто в дымке, виднелось лицо тети Клёмы, и казалось оно не живым человеческим лицом, а устрашающим сказочным призраком.
И вдруг тетя Клёма улыбнулась. Это было так неожиданно, так необычно, даже невероятно! Павлик никогда раньше не видел, чтобы тетя Клёма улыбалась...
А потом губы тети Клёмы вздрогнули и зашевелились.
Сквозь двойные рамы не было слышно слов, но Павлик понял, что она сказала что-то очень нежное и хорошее...
Воришка
Однажды нам подарили молодую белку. Она очень скоро стала совсем ручная, бегала по всем комнатам, лазила на шкафы, этажерки, да так ловко — никогда ничего не уронит, не разобьёт.
В кабинете у отца над диваном были прибиты огромные оленьи рога. Белка часто по ним лазила: заберётся, бывало, на рог и сидит на нём, как на сучке дерева.
Нас, ребят, она хорошо знала. Только войдёшь в комнату, белка прыг откуда-нибудь со шкафа прямо на плечо. Это значит — она просит сахару или конфетку. Очень любила сладкое.
Конфеты и сахар у нас в столовой, в буфете, лежали. Их никогда не запирали, потому что мы, дети, без спросу ничего не брали.
Но вот как-то зовёт мама нас всех в столовую и показывает пустую вазочку:
— Кто же это конфеты отсюда взял?
Мы глядим друг на друга и молчим — не знаем, кто из нас это сделал. Мама покачала головой и ничего не сказала. А на следующий день сахар из буфета пропал и опять никто не сознался, что взял. Тут уж и отец рассердился, сказал, что теперь всё будет запирать, а нам всю неделю сладкого не даст.
И белка заодно с нами без сладкого осталась. Вспрыгнет, бывало, на плечо, мордочкой о щёку трётся, за ухо зубами дёргает — просит сахару. А где его взять?
Один раз после обеда сидел я тихонько на диване в столовой и читал. Вдруг вижу: белка вскочила на стол, схватила в зубы корочку хлеба — и на пол, а оттуда на шкаф. Через минуту, смотрю, опять на стол забралась, схватила вторую корочку — и опять на шкаф.
«Постой, — думаю, — куда это она хлеб всё носит?» Подставил я стул, заглянул на шкаф. Вижу — старая мамина шляпа лежит. Приподнял я её — вот тебе раз! Чего-чего только под нею нет: и сахар, и конфеты, и хлеб, и разные косточки...
Я — прямо к отцу, показываю: «Вот кто у нас воришка!»
А отец рассмеялся и говорит:
— Как же это я раньше не догадался! Ведь это наша белка на зиму себе запасы делает. Теперь осень, на воле все белки корм запасают, ну и наша не отстаёт, тоже запасается.
После такого случая перестали от нас запирать сладкое, только к буфету крючок приделали, чтобы белка туда залезть не могла. Но белка на этом не успокоилась, всё продолжала запасы на зиму готовить. Найдёт корочку хлеба, орех или косточку — сейчас схватит, убежит и запрячет куда-нибудь.
А то ходили мы как-то в лес за грибами. Пришли поздно вечером усталые, поели — и скорее спать. Кошёлку с грибами на окне оставили: прохладно там, не испортятся до утра.
Утром встаём — вся корзина пустая. Куда же грибы делись? Вдруг отец из кабинета кричит, нас зовёт. Прибежали к нему, глядим — все оленьи рога над диваном грибами увешаны. И на крючке для полотенца, и за зеркалом, и за картиной — всюду грибы. Это белка ранёхонько утром постаралась: развесила грибы себе на зиму посушить.
В лесу белки всегда осенью грибы на сучьях сушат. Вот и наша поспешила. Видно, почуяла зиму.
Скоро и вправду наступили холода. Белка всё старалась забраться куда-нибудь в уголок, где бы потеплее, а как-то раз она и вовсе пропала. Искали, искали её — нигде нет. Наверное, убежала в сад, а оттуда в лес.
Жалко нам стало белочки, да ничего не поделаешь.
Собрались топить печку, закрыли отдушник, наложили дров, подожгли. Вдруг в печке как завозится что-то, зашуршит! Мы отдушник поскорее открыли, а оттуда белка пулей выскочила — и прямо на шкаф.
А дым из печки в комнату так и валит, в трубу никак не идёт. Что такое? Брат сделал из толстой проволоки крючок и просунул его через отдушину в трубу, чтобы узнать, нет ли там чего.
Глядим — тащит из трубы галстук, мамину перчатку, даже бабушкину праздничную косынку там разыскал.
Всё это наша белка себе для гнезда в трубу затащила. Вот ведь какая! Хоть и в доме живёт, а лесные повадки не оставляет. Такова уж, видно, их беличья натура.
Щедрый ежик
Как-то ночью отправились мы с товарищами в разведку. Темень, дорога незнакомая. Ветер всё время шелестел листвой. Нам приходилось часто останавливаться и прислушиваться: боялись, как бы неожиданно не наткнуться на врага.
Но не убереглись. Только вышли из лесу и десяти шагов не сделали по поляне, как вдруг:
— Хальт!
Мы бросились назад, а фашисты нам вслед из пулемётов да из автоматов. Пули, как мухи, зажужжали возле ушей.
Шагов на сто ушли мы от врага, уже думали, что опасность миновала. И тут-то меня словно палкой ударили по ноге. Я упал. Попробовал было подняться и не смог. Вражеская пуля пробила ногу.
Опершись на плечо товарища, я кое-как проковылял на одной ноге с полкилометра. Идти дальше не было сил. Ещё с километр товарищ пронёс меня на спине. А больше ни я, ни он двигаться были не в состоянии.
Мы заползли в густой кустарник.
— Что ж, — говорю я, — возвращайся в отряд, а я останусь.
— А если фашисты по следу пойдут? — тревожно посмотрел на меня друг.
— Ничего не поделаешь — буду отбиваться, пока хватит патронов...
— А потом?
— А потом? Что ж, потом...
Я не договорил. И так всё было понятно.
Товарищ не хотел оставлять меня одного. Только удостоверившись, что враги больше нас не преследуют, он отправился в партизанский отряд.
Я остался ждать.
Прошёл день. Миновала ночь. Мучила боль в ноге, и пронизывала густая холодная осенняя изморось. А тут ещё стал донимать голод и особенно жажда, Я весь горел и мог бы выпить не ковш, а думается, целое ведро воды, но воды не было ни капли. Изморось только пропитала влагой одежду и землю, на которой я лежал, беспомощно распластавшись, но пить было нечего.
Я знал, что мой друг вернётся с партизанами не раньше, чем дня через четыре. А мне казалось, что сил не хватит прожить ещё и день.
На рассвете неподалёку от меня что-то зашелестело листьями. Я только крепче сжал автомат — подняться не было сил. Прислушался. Хрустнула сухая ветка, ещё явственнее послышался шорох. Я понял — это не человек. Верно, зверюшка какая-нибудь.
И не ошибся. Шагах в двух от меня пробежал круглый, встопорщенный ёж. На иголках у него я заметил какие-то зеленоватые шарики.
Ёж пробрался под густой куст и долго там копошился, хозяйничал. Немного погодя он вышел из-под куста и отправился куда-то по своим делам.
Я догадался, что под кустом у ёжика жильё.
Подтягиваясь на локтях, добрался до куста. Действительно, там была у ежа кладовая.
Первыми попались мне под руку дикие лесные груши.
Пришлось взять с десяток грушек, хоть и не хотелось обижать работягу-ежа. Поев, я почувствовал себя немного лучше и был очень благодарен ёжику.
Скоро ёжик опять вернулся с добычи. Он был весь разукрашен лесными грушками. С минуту удивлённо глядел на меня из-под насупленных бровей, потом направился к своему тайнику. Выйдя оттуда, опять взглянул на меня маленькими глазками. Ёжик, верно, не заметил пропажи, а может, не рассердился на меня за свои грушки.
Весь день и всю ночь ёжика не было. Я решил, что он больше не вернётся к своей кладовой. Но на рассвете ёжик снова пришёл с тремя яблоками, наколотыми на иголки. Подошёл совсем близко ко мне, фыркнул. Мне показалось, что это он пригласил меня полакомиться яблочками. Я охотно принял подарок щедрого друга.
То же было и на следующий день. Ёжик словно подрядился снабжать меня едой — приносил то яблоки, то груши.
Наконец пришли партизаны. Ёжика в это время не было дома. Меня положили на носилки и понесли. Шли лесом. Забывая о боли, я всё время всматривался в кусты. Очень хотелось ещё раз увидеть щедрого ёжика, который так гостеприимно принимал меня в лесу и спас от голода.
Последний лист
В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!
И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».
Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси — уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Вольмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за ногу.
Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.
— У нее один шанс… ну, скажем, против десяти, — сказал он, стряхивая ртуть в термометре. — И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
— Ей… ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
— Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?
— Мужчины? — переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. — Неужели мужчина стоит… Да нет, доктор, ничего подобного нет.
— Ну, тогда она просто ослабла, — решил доктор. — Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала — считала в обратном порядке.
— Двенадцать, — произнесла она, и немного погодя: — одиннадцать, — а потом: — «десять» и «девять», а потом: — «восемь» и «семь» — почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
— Что там такое, милая? — спросила Сью.
— Шесть, — едва слышно ответила Джонси. — Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
— Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
— Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
— Первый раз слышу такую глупость! — с великолепным презрением отпарировала Сью. — Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь… позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
— Вина тебе покупать больше не надо, — отвечала Джонси, пристально глядя в окно. — Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
— Джонси, милая, — сказала Сью, наклоняясь над ней, — обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
— Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? — холодно спросила Джонси.
— Мне бы хотелось посидеть с тобой, — сказала Сью. — А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
— Скажи мне, когда кончишь, — закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, — потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, — лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
— Постарайся уснуть, — сказала Сью. — Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
— Что! — кричал он. — Возможна ли такая глупость — умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
— Она очень больна и слаба, — сказала Сью, — и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, — если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик… противный старый болтунишка.
— Вот настоящая женщина! — закричал Берман. — Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
— Подними ее, я хочу посмотреть, — шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща — последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
— Это последний, — сказала Джонси. — Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
— Да бог с тобой! — сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. — Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
— Я была скверной девчонкой, Сьюди, — сказала Джонси. — Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном… Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.
Часом позже она сказала:
— Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.
— Шансы равные, — сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. — При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
— Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход — и больше ничего не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая ярко-синий, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой — вместе с подушкой.
— Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, — начала она. — Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана — он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.
