До чого буває нестерпно важко у перші місяці в школі... І бігати не можна, і говорити не можна... А стільки всього розповісти кортить!
Говорити без дозволу не можна
Є в першому класі жвавий, рухливий, дуже балакучий хлопчик Василько.
Часто він не може стримати свого хвилювання або цікавості й вихоплюється говорити.
Учителька терпляче йому пояснює:
— Коли треба тобі щось сказати — підніми руку. Як дозволю — встань і говори.
Василько добре це розуміє, та одразу ж забуває, як тільки щось його хвилює.
Якось на уроці арифметики вчителька пояснювала приклад.
Аж тут чується схвильований голос василька:
— Маріє Іванівно, дивіться, який метелик сів на шибку!
Усі діти повертаються до вікна. На шибці сидить великий барвистий метелик.
Діти забули про приклад і розглядають метелика.
Марія Іванівна тяжко зітхає, й, насупивши брови, суворо каже Василькові:
— Ти розумієш, що говорити без дозволу не можна?
Василько добре розуміє, але не може стримати своєї думки, своїх почуттів. Вони рвуться в слово.
Наступного дня посеред уроку письма, коли всі зосереджено працювали й у класі запанувала тиша, діти аж здригнулися від тривожного Василькового шепоту:
— Маріє Іванівно, он на колодязі чийсь щоденник лежить...
— Ой, нещастя моє, — подумала вчителька, — як він побачив той щоденник аж на колодязі?”
А вголос вона сказала:
— Іди, Васильку, до дошки, постій трохи, тоді знатимеш, що без дозволу говорити не можна.
Василько став біля дошки. А в його очах були й подив, і сором. Похилив голову й простояв так до дзвінка.
Через день учителька пояснювала на дошці, як складати із букв нове слово.
Закінчивши пояснення, Марія Іванівна глянула на клас.
Василько сидить, піднявши руку, й благаючими очима дивиться на вчительку.
— Чому ти плачеш, Васильку?
— Бо говорити ж не дозволяється.
— Кажи мерщій, у чому річ, — стурбувалася вчи¬телька.
Василько повертає голову до вікна й схвильовано каже:
— Кошеня ж... Кошенятко он яке маленьке посеред двору. Наїжачилося, страшно бідному, а собака стоїть перед ним, ось-ось кинеться на кошенятко.
— Біжи, прожени собаку... — каже вчителька.
За хвилину Василько повертається до класу з кошеням.
Говорить без разрешения нельзя
Есть в первом классе живой, подвижный, очень разговорчивый мальчик Вася.
Часто он не может сдержать своего волнения или любопытства и начинает говорить.
Учительница терпеливо ему объясняет:
— Когда надо тебе что-то сказать — подними руку. Как позволю — встань и говори.
Васька хорошо это понимает, но сразу же забывает, как только что-то его волнует.
Как-то на уроке арифметики учительница объясняла пример.
Вдруг слышится взволнованный голос Васи:
— Мария Ивановна, смотрите, какая бабочка села на окно!
Все дети разворачиваются к окну. На стекле сидит большая красочная бабочка.
Дети забыли о примере и рассматривают её.
Мария Ивановна тяжело вздыхает, и, нахмурив брови, строго говорит Василию:
— Ты понимаешь, что говорить без разрешения нельзя?
Василий хорошо понимает, но не может сдержать своих мыслей, своих чувств. Они рвутся в слова.
На следующий день посреди урока письма, когда все сосредоточено работали и в классе воцарилась тишина, дети аж вздрогнули от тревожного Васькиного шепота:
— Мария Ивановна, вон на колодце чей-то дневник лежит...
— Ох, горе моё, — подумала учительница, — и как он увидел этот дневник аж на колодце?
А вслух она сказала:
— Иди, Вася, к доске, постой немного, тогда будешь знать, что без разрешения говорить нельзя.
Василий стал у доски. А в его глазах были и удивление, и стыд. Опустил голову и простоял так до звонка.
Через день учительница объясняла на доске, как составлять с букв новое слово.
Закончив объяснения, Мария Ивановна посмотрела на класс.
Вася сидит, подняв руку, и умоляющими глазами, сквозь слёзы, смотрит на учительницу.
— Почему ты плачешь, Вася?
— Потому что говорить же не разрешается.
— Говори скорее, в чем дело, — обеспокоилась педагог.
Васька поворачивает голову к окну и взволнованно говорит:
— Котенок же... Котеночек вон какой крошечный посреди двора. Распушился весь, страшно бедному, а собака стоит перед ним, вот-вот бросится на котенка.
— Беги, прогони собаку... — говорит учительница.
Через минуту Вася возвращается в класс с котенком.
Народная сказка о бедной падчерице, двух её ленивых сестрах, злой мачехе, которая надумала девушку со свету сжить...
Во многих редакциях сказка "Морозко" заканчивается грустно. Мы выбрали версию со счастливым концом!
Морозко
Жили были старик да старуха. Было у них три дочери. Старшую дочь — падчерицу — старуха не любила, часто её бранила, рано будила, всю работу на неё свалила. Девушка скотину поила-кормила, дрова и водицу в избу носила, печку топила, избу мела. Но старуха всё время была недовольна.
Сёстры её поздно вставали, приготовленной водицей умывались, чистым полотенцем вытирались и росли ленивыми и упрямыми.
Наконец придумала мачеха падчерицу со свету сжить. Вот и говорит она старику:
— Завтра вставай пораньше, запрягай лошадь, вези свою дочку в самую глушь, в дремучий бор и оставь там под высокой сосной, чтобы я её больше не видела.
Старику жалко было старшей дочери, да не стал он старухе перечить. Запряг лошадь, посадил девушку в сани и пустился в дорогу. Доехал до бору, забрался в самую глушь и оставил там девицу под большой сосной.
Девушка сидит да дрожит, озноб её пробирает. Вдруг слышит: невдалеке Морозко на ёлке потрескивает, с ёлки на ёлку поскакивает да пощёлкивает.
Очутился он и на той сосне, под которой девица сидит, и сверху ей говорит:
— Тепло ли тебе, девица?
— Тепло, тепло, батюшка-Морозушко!
Морозко стал ниже спускаться, больше потрескивать и пощелкивать:
— Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?
Она чуть дух переводит:
— Тепло, Морозушко! Тепло, батюшка!
Мороз пуще затрещал, сильнее защелкал и девице сказал:
— Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная? Тепло ли тебе, лапушка?
Девица совсем замерзать стала и чуть слышно сказала:
— Ой, тепло, голубчик, Морозушко!
Тут Морозко сжалился, окутал девицу шубами и отогрел одеялами.
На следующий день поехал старик в лес, нашел свою дочь живой да здоровой, на ней шуба хорошая и короб с богатыми подарками.
Старик обрадовался, положил всё добро в сани, посадил дочь и поехал домой.
Приехали домой, старуха удивилась, а падчерица ей всё рассказала. Вот старуха и говорит старику:
— Вези теперь моих дочерей в лес. Их Морозко ещё не так одарит!
Поутру старуха деток своих накормила как следует, нарядила и в путь отправила.
Старик отвёз их в лес и оставил на том же месте.
Сидят девицы под сосною и стало им зябко. Вот вдалеке Морозко начал потрескивать, с ёлки на ёлку поскакивать да пощелкивать. Всё ближе да ближе, наконец очутился на сосне над девицами:
— Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные? Тепло ли, мои голубушки?
А они ему:
— Ой, Морозко, больно студёно! Замерзли мы.
Морозко стал ниже спускаться, пуще потрескивать и чаще пощелкивать:
— Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные?
— Уходи, Морозко! У нас руки и ноги отмёрзли!
Морозко ещё ниже спустился, сильно приударил и сказал:
— Тепло ли вам, девицы?
— Убирайся, сгинь, окаянный Морозко!
Приехал утром старик в лес, а дочери его чуть живые. Посадил он их в сани и привёз домой. Старуха только руками развела, посердилась, побранилась, но после с падчерицею помирилась. Стали они жить-поживать да добра наживать, а лиха не поминать.
Сегодня день рождения английского писателя и математика Льюиса Кэрролла!
Предлагаем вам послушать его рассказ "Фотограф на выезде".
Льюис Кэрролл сам серьезно увлекался фотографией, отдавая предпочтение съемке маленьких девочек. Так, в 1856 году он познакомился с Алисой Лиддел, сделал несколько её портретов. В последствии девочка стала прототипом героини его знаменитой книги "Алиса в стране чудес".
Фотограф на выезде
Я потрясен, у меня все болит — там ссадина, тут синяк. Сколько раз повторять: не имею никакого понятия, что стряслось, и нечего донимать меня расспросами. Ну хорошо, могу прочитать вам отрывок из дневника, где дан полный отчет о вчерашних событиях.
23 августа, вторник
А еще говорят, будто фотографы — все равно что слепцы: для нас, мол, самое хорошенькое личико — лишь игра света и теней, мы-де редко восхищаемся искренне, а полюбить просто не способны. Это заблуждение, которое очень хотелось бы развеять. Только бы найти такую молодую леди, чтобы ее фотография отразила мой идеал красоты, и хорошо бы, чтоб ее звали… (ну почему, скажите на милость, имя Амелия влечет меня сильнее, чем любое другое?) — вот тогда, я уверен, мою холодность и философское безразличие как рукой снимет.
Похоже, долгожданный день настает. Сегодня вечером на улице Хеймаркет я столкнулся с Гарри Гловером.
— Таббс! — заорал он, хлопая меня фамильярно по спине, — мой дядя зовет тебя завтра к себе на виллу вместе с камерой и со всем имуществом!
— Но я не знаю твоего дядю, — отвечал я со своей обычной осторожностью. (Если у меня вообще есть достоинства, то это спокойная, приличествующая джентльмену осмотрительность.)
— Неважно, старик, зато он про тебя все знает. Поедешь первым утренним поездом и прихвати все свои бутылочки с химикалиями — там тебя ждет целая куча лиц, достойных обезображивания, а еще…
— Не смогу, — оборвал я его довольно грубо: меня встревожил объем предлагаемой работы.
— Ну что ж, они будут сильно огорчены, только и всего, — сказал Гарри с непроницаемым лицом, — и моя двоюродная сестричка Амелия…
— Ни слова больше! — вскричал я в восторге. — Еду!..
И тут как раз подошел мой омнибус, я вскочил на подножку и умчался под грохот колес, прежде чем он опомнился после столь крутой перемены моего настроения. Стало быть, решено, завтра я увижу Амелию!
24 августа, среда
Чудесное утро. Собираясь в великой спешке, я разбил только две бутылочки и три склянки. На виллу «Розмари» я явился, когда все сидели за завтраком. Отец, мать, два сына-школьника, целый выводок дошколят и неизбежный беби.
Но как описать старшую дочь? Слова бессильны, только фотопластинка могла бы передать ее красоту. Носик прекрасных пропорций (ротик, пожалуй, можно бы чуточку уменьшить), зато изысканные полутона щек кого угодно заставили бы забыть о любых недостатках, а уж световые блики на подбородке были само совершенство. О, какой бы она вышла на снимке, если бы злой рок… но я опережаю события.
Там был еще некий капитан Флэнеген…
Отдаю себе отчет, что предыдущий абзац получился коротковат, но мне вдруг припомнилась чудовищная нелепость: этот идиот искренне верил, что помолвлен с Амелией (с моей Амелией!). Я задохнулся от ярости и не мог продолжать описание. Готов согласиться, что этот тип хорошо сложен и довольно смазлив, но на что годны лицо и фигура без мозгов?
Сам я, пожалуй, не очень-то крепкого сложения, да и выправкой никак не похожу на военных жирафов — но к чему описывать себя самого? Моя фотография (собственной работы) будет вполне достаточным и неоспоримым аргументом для всего мира.
Завтрак, вне сомнения, был хорош, но я не помню, что ел и что пил: я жил Амелией, одной Амелией, и, глядя на ее бесподобный лобик, на ее точеные черты, сжимал кулаки в невольном порыве (чуть не опрокинув при этом чашку с кофе) и восклицал про себя: «Я хочу снять эту женщину — и сниму даже ценой собственной гибели!..»
После завтрака началась моя работа, и я опишу ее коротко, сюжет за сюжетом:
Кадр 1. Отец семейства. Я хотел было повторить съемку, но все решили в голос, что и так хорошо: у него, мол, был «вполне обычный вид». По-моему, это не слишком для него лестно, если только не считать «вполне обычным» вид человека, у которого в горле застряла кость и который пытается облегчить муки удушья, скосив оба глаза на кончик носа.
Кадр 2. Мать семейства. Она объявила с жеманной улыбкой, что «в молодости очень увлекалась театром» и хотела бы «сняться в роли любимой шекспировской героини». На кого она намекала, осталось для меня тайной, сколько бы я ни думал, и я отказался от дальнейших попыток за их безнадежностью: не знаю шекспировских героинь, у кого судорожная взвинченность сочеталась бы с таким безразличным выражением лица и кого можно было бы обрядить в синее шелковое платье с шотландским шарфом, переброшенным через плечо, и с гофрированным воротником времен королевы Елизаветы, а также вручить в руки охотничий хлыст.
Кадр 3, 17-я попытка. Беби повернули в профиль. Я долго ждал, пока он не перестанет сучить ножками, потом наконец снял крышку с объектива. Маленький негодник тут же дёрнул головой. К счастью, она сместилась всего на дюйм, стукнув няньку по носу и тем самым удовлетворив обычное ребячье условие в драке — «до первой крови». В результате на снимке появились два глаза, некое подобие носа и до нелепости широкий рот. Поэтому я назвал то, что получилось, снимком анфас и перешел к следующему сюжету.
Кадр 4. Три младшие дочки. Выглядели они так, словно каждой дали слабительное, а потом связали всех вместе за волосы, прежде чем гримаса отвращения к лекарству исчезнет с их лиц. Разумеется, я оставил свое мнение при себе и заявил не мудрствуя, что они «напоминают мне трех граций».
Кадр 5. Задуман как художественная кульминация всего дня: общая группа, составленная родителями и сочетающая в себе семейный портрет с аллегорией. По замыслу, на голову беби следовало возложить цветы — объединенными усилиями всех остальных детей, под общим руководством отца и под непосредственным надзором матери. Подразумевался и второй смысл: «Победа передает свой лавровый венок Невинности. Решимость, Свобода, Вера, Надежда и Милосердие помогают в осуществлении этой достойной задачи, а Мудрость взирает на происходящее, выражая улыбкой свое одобрение». Повторяю, таковы были намерения. Что касается результата то любой непредвзятый наблюдатель мог прийти к единственно возможному выводу: у беби случился припадок; мать (вне сомнения, ошибочно толкуя основы анатомии) стремится привести его в чувство, сворачивая ему голову, дабы затылок соприкоснулся с грудью; двое мальчишек, полагая, что младенец вот-вот упокоится, выдирают у него каждый по пряди волос на память о его последних минутах; две девчонки, выжидающие своей очереди дотянуться до волосенок беби, используют передышку для того, чтобы придушить третью; а отец, не в силах смириться, что семейство ведет себя столь неподобающим образом, лихорадочно ищет карандаш, дабы оставить о сем соответствующую запись.
И все это время у меня не было случая попросить мою Амелию позировать мне отдельно. Такая возможность представилась только за обедом, и, поговорив о фотографии вообще, я повернулся к ней со словами:
— Прежде чем день подойдёт к концу, мисс Амелия, я льщу себя надеждой, что вы удостоите меня разрешения сделать ваш портрет.
Она отвечала с милой улыбкой:
— Конечно, мистер Таббс. Тут неподалеку есть один коттедж. Мне хотелось бы, чтобы вы сняли его после обеда, а затем я к вашим услугам.
— Превсходно! — вмешался этот неотесанный капитан Флэнеген. — Только, чтоб она выглядела заманчиво. Не так ли, Мели, дорогая?
— Конечно, капитан Флэнеген, — перебил я со всем возможным достоинством.
Однако что толку держаться вежливо со скотиной: он разразился громовым ржанием, и Амелия, как и я, едва удержалась от того, чтобы не отчитать его за бесцеремонность. Тем не менее она с прирожденным тактом пресекла его выходку, сказав этому медведю:
— Ладно, ладно, капитан, мы не должны обращаться с ним слишком строго!..
Строго обращаться со мной? Она обратила на меня внимание! Благослови тебя Бог, Амелия!..
Внезапное счастье охватило меня почти безраздельно, слезы подступили к глазам. Я повторял про себя: «Мечта жизни сбывается! Мне предстоит сфотографировать Амелию!..» В сущности, я был готов в благодарности пасть перед ней на колени и мог бы сделать это, не помешай мне скатерть и не осознай я, что встать потом окажется трудновато.
И все же под конец обеда я улучил момент облечь одолевающие меня чувства в слова. Амелия сидела рядом со мной, я повернулся к ней и произнес чуть слышно, стихами:
— Сердце бьется — близок любви порог…
Но тут наступила общая тишина, и вторую строку произнести не удалось. С восхитительным присутствием духа девушка откликнулась:
— Вы сказали «пирог», мистер Таббс? Капитан Флэнеген, могу я просить вас отрезать мистеру Таббсу кусок пирога?
— Тут почти ничего не осталось, Мели, — капитан вскинул свою тупую башку, — может, передать ему блюдо целиком?
— Не утруждайтесь, сэр, — вмешался я, испепеляя его взглядом, но он только ухмыльнулся:
— Ну не стесняйтесь, Таббс, мой мальчик, на кухне наверняка осталось пирога вдоволь…
Амелия посмотрела на меня умоляюще, и пришлось мне проглотить свою ярость — вместе с пирогом.
После обеда, получив указания, как найти нужный коттедж, я пристегнул к камере плотный чехол, чтобы проявлять негативы прямо после съемки, взвалил ее на плечо и направился в сторону холмов, как и было велено. Моя Амелия сидела у окна за работой. Я прошел под окном, но — увы! — ирландский боров был с нею рядом. В ответ на мой взгляд, исполненный безмерного обожания, она вымолвила обеспокоенно:
— Не тяжело ли вам, мистер Таббс? Почему бы вам не обзавестись мальчишкой-носильщиком?
— Или ослом, — хихикнул капитан.
Я остановился как вкопанный, стремительно обернулся к нему, чувствуя: теперь или никогда! Достоинство мужчины должно быть утверждено, бесцеремонность пресечена. Ей я сказал всего лишь: «Спасибо, спасибо!..», поцеловав при этом тыльную сторону своей ладони. Потом встретился глазами с идиотом, замершим подле нее, и прошипел сквозь стиснутые зубы:
— Мы еще встретимся, капитан!
— Ну конечно, встретимся, Таббс, — ответил тупица, так ничего и не поняв, — в шесть часов за ужином.
Вернув камеру на плечо, я мрачно двинулся дальше. Но уже через два шага снова пришел в себя: я знал, что Амелия провожает меня взглядом, и моя поступь по гравию стала опять упругой. Что значит по сравнению с ее взглядом целая орда капитанов? Разве им по силам нарушить мое самообладание?..
От виллы до холмов была без малого миля, и я вскарабкался на вершину, задыхаясь от усталости. Тем не менее мысль об Амелии заставила меня найти наилучшую точку съемки с тем, чтобы в кадр попали фермер и корова. Прошептав: «Амелия, только ради тебя!», я снял крышку с объектива, а через 1 минуту 40 секунд вернул ее на место с восклицанием: «Готово!». И, не владея собой от восторга, добавил: «Амелия, теперь ты моя!..» Нетерпеливо, волнуясь, я сунул голову под чехол и приступил к процессу проявления. Деревья вышли довольно туманными — что попишешь, налетел ветер и пошевелил их, но они не играют особой роли. Фермер переместился на ярд-другой. Рук и ног у него прибавилось — да Бог с ним, назовем его пауком, сороконожкой, кем и чем угодно. Корова? Как ни огорчительно, вынужден признать, что у нее оказалось три головы, а трехголовое чудище, может, и любопытно, но привлекательным его не назовешь. Зато в отношении коттеджа не оставалось никаких сомнений, высокие его трубы получились безукоризненно.
В это мгновение внутренний мой монолог был прерван чьим-то постукиванием по плечу, притом достаточно властным. Я выбрался из-под чехла — надо ли говорить, что со спокойным достоинством? — и увидел перед собой незнакомца. Крепкого сложения, вульгарно одетого, с отвратительными манерами и зажатой в зубах соломинкой. С ним был спутник еще более отталкивающей наружности.
— Молодой человек, — начал первый, — вы вторглись в чужие владения, убирайтесь подобру-поздорову и не вздумайте спорить!
Вряд ли стоит уточнять, что я не придал его словам значения, а достал бутылочку с гипосульфитом и принялся фиксировать снимок. Он попробовал остановить меня, я стал сопротивляться, негатив упал и разбился. А больше я ничего не помню, правда, у меня сохранилось смутное подозрение, что я кого-то ударил.
Если, выслушав все, что я вам поведал, вы сможете предложить хоть какое-нибудь объяснение моему нынешнему состоянию, сделайте одолжение. Но самому мне добавить нечего, кроме того, что я сказал с самого начала: я потрясен, у меня все болит, синякам и ссадинам несть числа, а как я их получил, не имею ни малейшего представления.
"Три поросёнка" по английской народной сказке под редакцией Сергея Михалкова.
Три поросёнка
Жили-были на свете три поросенка. Три брата. Все одинакового роста, кругленькие, розовые, с одинаковыми веселыми хвостиками. Даже имена у них были похожи. Звали поросят: Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф.
Все лето поросята кувыркались в зеленой траве, грелись на солнышке, нежились в лужах. Но вот наступила осень.
— Пора нам подумать о зиме, — сказал как-то Наф-Наф своим братьям, проснувшись рано утром. — Я весь дрожу от холода. Давайте построим дом и будем зимовать вместе под одной теплой крышей.
Но его братья не хотели браться за работу.
— Успеется! До зимы еще далеко. Мы еще погуляем, — сказал Ниф-Ниф и перекувырнулся через голову.
— Когда нужно будет, я сам построю себе дом, — сказал Нуф-Нуф и лег в лужу.
— Я тоже, — добавил Ниф-Ниф.
— Ну, как хотите. Тогда я буду один строить себе дом, — сказал Наф-Наф.
Ниф-Ниф и Нуф-Нуф не торопились. Они только и делали, что играли в свои поросячьи игры, прыгали и кувыркались.
— Сегодня мы еще погуляем, — говорили они, — а завтра с утра возьмемся за дело.
Но и на следующий день они говорили то же самое.
С каждым днем становилось всё холоднее и холоднее. И только тогда, когда большая лужа у дороги стала по утрам покрываться тоненькой корочкой льда, ленивые братья взялись наконец за работу.
Ниф-Ниф решил, что проще и скорее всего смастерить дом из соломы. Ни с кем не посоветовавшись, он так и сделал. Уже к вечеру его хижина была готова. Ниф-Ниф положил на крышу последнюю соломинку и, очень довольный своим домиком, весело запел:
Хоть полсвета обойдешь,
Обойдешь, обойдешь,
Лучше дома не найдешь,
Не найдешь, не найдешь!
Напевая эту песенку, он направился к Нуф-Нуфу. Нуф-Нуф невдалеке тоже строил себе домик. Он старался скорее покончить с этим скучным и неинтересным делом. Сначала, так же как и брат, он хотел построить себе дом из соломы. Но потом решил, что в таком доме зимой будет очень холодно. Дом будет прочнее и теплее, если его построить из веток и тонких прутьев. Так он и сделал. Он вбил в землю колья, переплел их прутьями, на крышу навалил сухих листьев, и к вечеру дом был готов. Нуф-Нуф с гордостью обошел его несколько раз кругом и запел:
У меня хороший дом,
Новый дом, прочный дом,
Мне не страшен дождь и гром,
Дождь и гром, дождь и гром!
Не успел он закончить песенку, как из-за куста выбежал Ниф-Ниф.
— Ну, вот и твой дом готов! — сказал Ниф-Ниф брату. — Я говорил, что мы быстро справимся с этим делом! Теперь мы свободны и можем делать все, что нам вздумается!
— Пойдем к Наф-Нафу и посмотрим, какой он себе выстроил дом! – сказал Нуф-Нуф. — Что-то мы его давно не видели!
— Пойдем посмотрим! — согласился Ниф-Ниф.
Наф-Наф вот уже несколько дней был занят постройкой. Он натаскал камней, намесил глины и теперь не спеша строил себе надежный, прочный дом, в котором можно было бы укрыться от ветра, дождя и мороза. Он сделал в доме тяжелую дубовую дверь с засовом, чтобы волк из соседнего леса не мог к нему забраться.
Ниф-Ниф и Нуф-Нуф застали брата за работой.
— Что ты строишь? — в один голос закричали удивленные Ниф-Ниф и Нуф-Нуф. — Что это, дом для поросенка или крепость?
— Дом поросенка должен быть крепостью! — спокойно ответил им Наф-Наф, продолжая работать.
— Не собираешься ли ты с кем-нибудь воевать? — весело прохрюкал Ниф-Ниф и подмигнул Нуф-Нуфу. И оба брата так развеселились, что их визг и хрюканье разнеслись далеко по лужайке. А Наф-Наф как ни в чем не бывало продолжал класть каменную стену своего дома, мурлыча себе под нос песенку:
Никакой на свете зверь,
Не ворвется в эту дверь
Хитрый, страшный, страшный зверь,
Не ворвется в эту дверь!
Я, конечно, всех умней,
Всех умней, всех умней!
Дом я строю из камней,
Из камней, из камней!
— Это он про какого зверя? — спросил Ниф-Ниф у Нуф-Нуфа.
— Это ты про какого зверя? — спросил Нуф-Нуф у Наф-Нафа.
— Это я про волка! — ответил Наф-Наф и уложил еще один камень.
— Посмотрите, как он боится волка! — сказал Ниф-Ниф.
— Какие здесь могут быть волки? — сказал Ниф-Ниф.
— Никаких волков нет! Он просто трус! — добавил Нуф-Нуф.
И оба они начали приплясывать и петь:
Нам не страшен серый волк,
Серый волк, серый волк!
Где ты ходишь, глупый волк,
Старый волк, страшный волк?
Они хотели подразнить Наф-Нафа, но тот даже не обернулся.
— Пойдем, Нуф-Нуф, — сказал тогда Ниф-Ниф. — Нам тут нечего делать!
И два храбрых братца пошли гулять. По дороге они пели и плясали, а когда вошли в лес, то так расшумелись, что разбудили волка, который спал под сосной.
— Что за шум? — недовольно проворчал злой и голодный волк и поскакал к тому месту, откуда доносились визг и хрюканье двух маленьких, глупых поросят.
— Ну, какие тут могут быть волки! — говорил в это время Ниф-Ниф, который волков видел только на картинках.
— Вот мы схватим его за нос, будет знать! — добавил Нуф-Нуф, который тоже никогда не видел живого волка.
— Повалим, да еще свяжем, да еще ногой вот так, вот так! – расхвастался Ниф-Ниф.
И вдруг они увидели настоящего живого волка! Он стоял за большим деревом, и у него был такой страшный вид, такие злые глаза и такая зубастая пасть, что у Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа по спинкам пробежал холодок и тонкие хвостики мелко-мелко задрожали. Бедные поросята не могли даже пошевельнуться от страха.
Волк приготовился к прыжку, щелкнул зубами, моргнул правым глазом, но поросята вдруг опомнились и, визжа на весь лес, бросились наутек. Никогда еще не приходилось им так быстро бегать! Сверкая пятками и поднимая тучи пыли, они неслись каждый к своему дому.
Ниф-Ниф первый добежал до своей соломенной хижины и едва успел захлопнуть дверь перед самым носом волка.
— Сейчас же отопри дверь! — прорычал волк. — А не то я ее выломаю!
— Нет, — прохрюкал Ниф-Ниф, — я не отопру!
За дверью было слышно дыхание страшного зверя.
— Сейчас же отопри дверь! — прорычал опять волк. — А не то я так дуну, что весь твой дом разлетится!
Но Ниф-Ниф от страха ничего уже не мог ответить.
Тогда волк начал дуть: "Ф-ф-ф-у-у-у!" С крыши дома слетали соломинки, стены дома тряслись. Волк еще раз глубоко вздохнул и дунул во второй раз: "Ф-ф-ф-у-у-у!". Когда волк дунул в третий раз, дом разлетелся во все стороны, как будто на него налетел ураган. Волк щелкнул зубами перед самым пятачком маленького поросенка, но Ниф-Ниф ловко увернулся и бросился бежать. Через минуту он был уже у двери Нуф-Нуфа.
Едва успели братья запереться, как услышали голос волка:
— Ну, теперь я съем вас обоих!
Ниф-Ниф и Нуф-Нуф испуганно поглядели друг на друга. Но волк очень устал и потому решил пойти на хитрость.
— Я передумал! — сказал он так громко, чтобы его услышали в домике. – Я не буду есть этих худосочных поросят! Я пойду домой!
— Ты слышал? — спросил Ниф-Ниф у Нуф-Нуфа. — Он сказал, что не будет нас есть! Мы худосочные!
— Это очень хорошо! — сказал Нуф-Нуф и сразу перестал дрожать.
Братьям стало весело, и они запели как ни в чем не бывало:
Нам не страшен серый волк,
Серый волк, серый волк!
Где ты ходишь, глупый волк,
Старый волк, страшный волк?
А волк и не думал уходить. Он просто отошел в сторонку и притаился. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не расхохотаться.
— Как ловко я обманул двух глупых, маленьких поросят!
Когда поросята совсем успокоились, волк взял овечью шкуру и осторожно подкрался к дому. У дверей он накрылся шкурой и тихо постучал.
Ниф-Ниф и Нуф-Нуф очень испугались.
— Кто там? — спросили они, и у них снова затряслись хвостики.
— Это я, бедная маленькая овечка! — тонким, чужим голосом пропищал волк. — Пустите меня переночевать, я отбилась от стада и очень-очень устала!
— Овечку можно пустить! — согласился Нуф-Нуф. — Овечка не волк!
Но когда поросята приоткрыли дверь, они увидели не овечку, а все того же зубастого волка. Братья захлопнули дверь и изо всех сил налегли на нее, чтобы страшный зверь не смог к ним ворваться.
Волк очень рассердился. Ему не удалось перехитрить поросят! Он сбросил с себя овечью шкуру и зарычал:
— Ну, погодите же! От этого дома сейчас ничего не останется!
И он принялся дуть. Дом немного покосился. Волк дунул второй, потом третий, потом четвертый раз. С крыши слетали листья, стены дрожали, но дом все еще стоял. И, только когда волк дунул в пятый раз, дом зашатался и развалился. Одна только дверь некоторое время еще стояла посреди развалин. В ужасе бросились поросята бежать. От страха у них отнимались ноги, каждая щетинка дрожала, носы пересохли. Братья мчались к дому Наф-Нафа.
Волк нагонял их огромными скачками. Один раз он чуть не схватил Ниф-Нифа за заднюю ножку, но тот вовремя отдернул ее и прибавил ходу.
Волк тоже поднажал. Он был уверен, что на этот раз поросята от него не убегут. Но ему опять не повезло. Поросята быстро промчались мимо большой яблони, даже не задев ее. А волк не успел свернуть и налетел на яблоню, которая осыпала его яблоками. Одно твердое яблоко ударило его между глаз. Большая шишка вскочила у волка на лбу.
А Ниф-Ниф и Нуф-Нуф ни живы ни мертвы подбежали в это время к дому Наф-Нафа. Брат впустил их в дом и быстро закрыл дверь на засов. Бедные поросята были так напуганы, что ничего не могли сказать. Они молча бросились под кровать и там притаились.
Наф-Наф сразу догадался, что за ними гнался волк. Но ему нечего было бояться в своем каменном доме. Он быстро закрыл дверь на засов, сел на табуреточку и запел:
Никакой на свете зверь,
Хитрый зверь, страшный зверь,
Не откроет эту дверь,
Эту дверь, эту дверь!
Но тут как раз постучали в дверь.
— Открывай без разговоров! — раздался грубый голос волка.
— Как бы не так! И не подумаем! — твердым голосом ответил Наф-Наф.
— Ах, так! Ну, держитесь! Теперь я съем всех троих!
— Попробуй! — ответил из-за двери Наф-Наф, даже не привстав со своей табуреточки. Он знал, что ему и братьям нечего бояться в прочном каменном доме. Тогда волк втянул в себя побольше воздуха и дунул, как только мог! Но, сколько бы он ни дул, ни один даже самый маленький камень не сдвинулся с места. Волк посинел от натуги. Дом стоял как крепость. Тогда волк стал трясти дверь. Но дверь тоже не поддавалась. Волк стал от злости царапать когтями стены дома и грызть камни, из которых они были сложены, но он только обломал себе когти и испортил зубы. Голодному и злому волку ничего не оставалось делать, как убираться восвояси.
Но тут он поднял голову и вдруг заметил большую, широкую трубу на крыше.
— Ага! Вот через эту трубу я и проберусь в дом! — обрадовался волк.
Он осторожно влез на крышу и прислушался. В доме было тихо. Я все-таки закушу сегодня свежей поросятинкой! — подумал волк и, облизнувшись, полез в трубу.
Но, как только он стал спускаться по трубе, поросята услышали шорох. А когда на крышу котла стала сыпаться сажа, умный Наф-Наф сразу догадался, в чем дело. Он быстро бросился к котлу, в котором на огне кипела вода, и сорвал с него крышку.
— Милости просим! — сказал Наф-Наф и подмигнул своим братьям.
Поросятам не пришлось долго ждать. Черный, как трубочист, волк бултыхнулся прямо в котел. Глаза у него вылезли на лоб, вся шерсть поднялась дыбом. С диким ревом ошпаренный волк вылетел обратно на крышу, скатился по ней на землю, перекувырнулся четыре раза через голову, и бросился в лес.
А три брата, три маленьких поросенка, глядели ему вслед и радовались, что они так ловко проучили злого разбойника.
Кто не знает народную сказку о хитрой лисице и доверчивом волке?
Лисичка-сестричка и серый волк
Проголодалась лиса, бежит по дороге и смотрит по сторонам:
нельзя ли где-нибудь чем-нибудь поживиться. Видит она — везёт мужик на санях
мёрзлую рыбу. Забежала вперёд, легла на дорогу, хвост откинула, ноги
вытянула... ну, дохлая, да и полно!
Подъехал мужик, посмотрел на лису и говорит:
— Славный будет воротник жене на шубу.
Взял лису за хвост, бросил в сани, а сам пошёл впереди.
А лисонька: проделала в санях дыру и давай в неё рыбку
выкидывать... Рыбку за рыбкой, выкинула всю, а потом и сама из саней потихоньку
вылезла.
Приехал мужик домой.
— Ну, старуха, — говорит он,— воротник привёз я тебе на
шубу!
— Где?
— Там, на возу, и рыба и воротник.
Подошла баба к возу: ни воротника, ни рыбы.
Тут дед смекнул, что лисичка-то была не мёртвая; погоревал,
погоревал, да делать нечего.
А лиса тем временем перетаскала всю рыбу к себе в нору, села
у норы и рыбку кушает. Видит она: бежит волк. От голода у него бока подвело.
— Здравствуй, сестрица! Что кушаешь?
— Рыбку. Здравствуй, братец.
— Дай мне хоть одну.
— Налови сам да и кушай.
— А я не умею.
— Эка, ведь я же наловила. Ты, братец, ступай на речку,
опусти хвост в прорубь, сиди да приговаривай: «Ловись, рыбка, и мала, и велика.
Ловись, рыбка, и мала, и велика». Рыба к тебе сама на хвост нацепится. Да
смотри, сиди подольше, а то не наловишь.
Волк и пошёл на речку, опустил хвост в прорубь и начал
приговаривать:
— Ловись, рыбка, и мала, и велика! Ловись, рыбка, и мала, и велика!
Долго сидел волк у проруби, всю ночь не сходил с места.
Хвост его и приморозило. Попробовал приподняться: не тут-то было!
«Эка, сколько рыбы привалило, и не вытащить», — думает волк.
Смотрит, а бабы идут за водой. Увидели волка и кричат:
— Волк, волк! Бейте его! Бейте!
Прибежали и начали колотить волка, кто коромыслом, кто
ведром, кто чем попало.
Волк прыгал, прыгал, оторвал себе хвост и пустился без
оглядки бежать.
«Хорошо же, — думает волк, — уж я тебе, лиса, отплачу».
А лисичка-сестрчичка, покушавши рыбки, захотела попробовать
еще что-нибудь стянуть. Забралась она в избу, где бабы блины пекли, да попала
головой в кадку с тестом. Вымазалась и убежала.
Бежит, а волк ей навстречу:
— Так-то ты учишь меня, лиса! Всего меня исколотили.
— Эх, — говорит лисичка-сестричка, — у тебя хоть кровь
выступила, а у меня мозги. Мне больней твоего, еле плетусь.
— И то правда, — говорит волк, — где тебе идти. Садись уж на
меня, я тебя довезу.
История, похожая на детский сладкий сон! Вот бы прогуляться по дворцу из мороженого!
Дворец из мороженого
Однажды в Болонье на самой главной площади построили дворец из мороженого. И ребята сбегались сюда со всех концов города, чтобы полакомиться хоть немножко.
Крыша дворца была из взбитых сливок, дым, что поднимался над трубами, из фигурного сахара, а сами трубы — из цукатов. Все остальное было из мороженого: двери из мороженого, стены из мороженого, мебель из мороженого.
Один совсем маленький мальчик ухватился за ножку стола и стал уплетать ее. Потом он съел вторую ножку, третью, а когда расправился и с четвертой, то весь стол со всеми тарелками — а они были из самого лучшего, шоколадного мороженого — упал прямо на него…
А городской стражник заметил вдруг, что во дворце подтаивает одно окно. Стекла его — из земляничного мороженого — розовыми ручейками стекали вниз.
— Бегите сюда! Быстрее бегите сюда! — позвал стражник ребят.
Все прибежали и стали лизать розовые ручейки — чтобы ни одна капля не пропала из этого поистине чудесного сооружения.
— Кресло! Дайте мне кресло! — взмолилась вдруг какая-то старушка, которая тоже пришла на площадь, но не могла протиснуться в толпе. — Дайте кресло бедной старушке! Помогите мне! Кресло, и, если можно, с ручками!…
Один очень отзывчивый пожарный сбегал во дворец и принес кресло из крем-брюле, и бедная старушка ужасно обрадовалась и принялась прежде всего облизывать ручки кресла.
Да, это был большой день в Болонье. Настоящий праздник! По приказу докторов ни у кого не болели животики.
И до сих пор, когда ребята просят купить вторую порцию мороженого, родители вздыхают:
— Ах, дружок, тебе надо купить, наверное, целый дворец из мороженого, вроде того, что был в Болонье, вот тогда ты, может быть, будешь доволен!
Что лучше: лететь высоко или лететь туда, куда хочется? Басня Ивана Крылова о споре бумажного змея и мотылька.
Бумажный Змей
Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
В долине мотылька,
«Поверишь ли!» кричит: «чуть-чуть тебя мне видно;
Признайся, что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полет».—
«Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
10 Такая жизнь, мой свет,
От счастия весьма далеко;
А я, хоть, правда, невысоко,
Зато лечу,
Куда хочу;
Да я же так, как ты, в забаву для другого,
Пустого,
Век целый не трещу».
Эта история вся пронизана волшебством и ощущением какого-то неземного чуда. Семья разбойника живет в непроходимом лесу высоко в горах. Каждый год под Рождество заснеженный морозный лес превращается в прекрасный летний сад... Не верится?.. Вот и в этой легенде не все в это верили...
Легенда о Рождественской Розе
Высоко в горах в Геингенскомо лесу в пещере жил разбойник с женой и детьми. Он давно уже скрывался от властей и не решался покидать чащу, где устраивал засады на путников, осмелившихся проезжать по горной дороге. Впрочем, в те времена путники в северной Сконе объявлялись не часто, поэтому, если мужниной добычи приходилось ждать слишком долго, на поиски пропитания отправлялась жена. С собой она брала пятерых ребятишек — настоящих оборвышей: в драных кожаных лохмотьях, на ногах — деревянные башмаки, за плечами — большие мешки, свисавшие почти до земли, и спускалась в долину собирать милостыню. Когда жена разбойника переступала порог крестьянской избы, никто не смел отказать ей в подаянии: того и жди, заявится ночью да подожжёт дом.
Для жителей долины разбойничье отродье было хуже волчьей стаи, у многих частенько чесались руки послать им стрелу вдогонку, да никто не решался. Все знали: разбойник, прятавшийся в горах, наверняка отмстит, случись что с его женой и ребятишками.
И вот жена разбойника брела от хутора к хутору и клянчила подаяние. В один прекрасный день она пришла в Овед, где в те времена был монастырь, окруженный высокой стеной.
Женщина позвонила у ворот и потребовала еды. Привратник открыл небольшое окошечко в двери и подал ей шесть круглых хлебов — по одному на каждого.
Пока мать стояла в ожидании у ворот, дети бегали неподалёку. Но вот один из мальчиков вернулся и принялся дергать её за юбку, давая понять, что хочет ей что-то показать. Женщина пошла за сыном.
Мальчуган привел её к незапертой боковой дверце в стене, окружавшей монастырь. Жена разбойника решительно распахнула её и, не спрашивая позволения, вошла внутрь — она привыкла своевольничать.
Настоятелем в Оведском монастыре в ту пору был аббат Иоанн. Искусный садовод, он разбил в монастыре удивительный цветник. Как раз в него-то и попала жена разбойника.
Была самая середина лета, и сад утопал в цвету, так что в глазах рябило от ярких красок: синих, желтых, красных. При виде такой красоты женщина обомлела и поначалу не решалась сделать ни шагу. Но потом улыбнулась и медленно пошла по узенькой дорожке между клумбами.
В саду работал послушник, который выкапывал сорняки. Это он оставил дверь незапертой, чтобы выносить лебеду и пырей на помойную кучу за стеной. Когда послушник заметил незваных гостей, то подбежал к ним и велел покинуть сад. Но женщина шла себе вперед, не обращая внимания на монаха, глазела по сторонам, любовалась стройными белыми лилиями, разросшимися на клумбе, и плющом, увившим монастырскую стену почти до самого верха.
Послушник решил, что побирушка не поняла его, он хотел было взять её за рукав и выпроводить вон. Но жена разбойника окинула его таким взглядом, что бедняга отступился. Бродяжка, сгибавшаяся прежде под тяжестью мешка, вдруг выпрямилась и высоко подняла голову.
— Я жена разбойника из Геингенского леса. Попробуй только тронь меня — пожалеешь! — произнесла она так высокомерно, словно была сама королева датская.
Но послушник всё же осмелился ещё раз потревожить её, хотя теперь, поняв, с кем имеет дело, говорил более мягко:
— Это мужской монастырь, — увещевал он. — Ни одна женщина королевства не смеет находиться в его стенах. Если вы не уйдёте прочь, монахи разгневаются и могут лишить меня этого прекрасного сама и даже изгнать меня из монастыря.
Но его мольбы оказались тщетны, они не тронули непрошеную гостью. Она брела дальше вдоль небольшого розария, разглядывала иссоп, цветущий лиловыми цветами, и жимолость, всю покрытую желто-красными соцветиями.
Послушнику ничего не оставалось, как поспешить за подмогой в монастырь. Вскоре он вернулся с двумя здоровенными монахами. Тут жена разбойника поняла, что дело принимает серьезный оборот. Она встала, широко расставив ноги, и принялась выкрикивать ужасные угрозы, перечисляя напасти, которые нашлёт на монастырь, если её не оставят в покое и не позволят гулять по саду, сколько ей вздумается.
Но монахи оказались весьма неробкого десятка и настроены были весьма решительно. Женщина почувствовала, что криком их не проймешь, и набросилась на обидчиков с кулаками, а за ней и её дети. Монахи растерялись от такого натиска и решили искать помощи в монастыре.
В галерее, соединявшей сад с монастырем, они столкнулись с аббатом Иоанном, который спешил им навстречу узнать, что за крики доносятся из цветника. Монахи рассказали, что жена разбойника из Геингенского леса заявилась в монастырь, а они не в силах её прогнать и не знают, что делать.
Но аббат Иоанн упрекнул их за то, что они пытались действовать силой, и запретил звать кого-либо. Он отослал монахов заниматься своими делами, а сам с послушником поспешил в сад.
Жена разбойника по-прежнему прогуливалась между клумбами. Её поведение удивило аббата Иоанна. Он был уверен, что нищенка никогда прежде не видела подобной красоты. Однако она проходила мимо маленьких ящиков, в которых росли редкие заморские цветы, словно мимо старых знакомых. Казалось, женщина узнавала их всех: и барвинок, и шалфей, и розмарин. Одним цветам она улыбалась, при виде других кивала головой.
Сад был единственной привязанностью аббата Иоанна на бренной земле. Какой бы дикой и страшной ни казалась непрошенная гостья, настоятелю приятно было сознавать, что женщина сумела отбиться от трёх монахов ради того, чтобы спокойно полюбоваться его творением. Старик подошел к ней и тихо спросил, нравятся ли ей цветы.
Жена разбойника резко обернулась, видимо ожидая нового подвоха или нападения, но, увидев седую голову и согбенную спину аббата Иоанна, ответила вполне дружелюбно:
— Поначалу я решила, что ничего краше в жизни не встречала, да теперь понимаю, что всё-таки этот сад не может сравниться с тем, который мне приходилось видеть.
Аббат Иоанн не ожидал подобного ответа. Какая-то бродяжка утверждает, что видела сад красивее его детища! Настоятель даже смутился, услыхав такие слова. Послушник, желая исправить положение, принялся вразумлять жену разбойника.
— Настоятель, — втолковывал он, — приложил немало усилий и терпения, чтобы собрать в своём саду цветы со всего света. Мы знаем, что во всей Сконе нет сада прекрасней, и не пристало тебе, круглый год живущей в лесной глуши, судить о его работе.
— Я не сужу ни тебя, ни его, — возразила жена разбойника, — да только если бы вы увидали тот сад, который видела я, так вырвали бы все цветы, что здесь посажены и выбросили, как сорную траву.
Послушник гордился своими цветами не меньше аббата. Услыхав подобное бахвальство, он рассмеялся.
— Ты, наверное, вздумала подразнить нас, — заявил он. — Послушать тебя, так ты развела прекрасный цветник среди ёлок и сосен в глуши Геингенского леса. Готов побиться об заклад, что ты никогда в жизни не переступала порога настоящего сада.
Жена разбойника побагровела от гнева. Ей не поверили!
— Может, я никогда прежде и не бывала в барских цветниках, — закричала она, — да только вам, монахам, следовало бы знать, что в рождественскую ночь, в час рождения Господа нашего, Геингенский лес превращается в прекрасный сад. И мы, простые смертные, живущие в лесу, любуемся этим чудом каждый год! В том саду я видала такие цветы, что рука не поднималась сорвать.
Послушник хотел было возразить ей, но настоятель знаком приказал ему молчать. Ещё в детстве случалось аббату слышать рассказы о том, что Геингенский лес будто бы в рождественскую ночь преображается. Аббат Иоанн давно мечтал увидеть это чудо, но пока это ему не удалось.
Он стал молить жену разбойника позволить ему прийти накануне Рождества к её пещере. И хорошо бы она согласилась прислать за ним одного из мальчиков, чтобы он указывал дорогу. Аббат приехал бы один и никому бы их не выдал. Наоборот — отплатил бы так щедро, как только в его власти.
Поначалу жена разбойника отказывалась. Она думала о муже и боялась накликать на него беду, если позволит аббату добраться до пещеры. Но желание доказать, что сад прекраснее монастырского, пересилило, и она уступила.
— Только не приводите с собой больше одного провожатого, — предупредила она. — Да не вздумайте схитрить или подстроить нам западню. Святому человеку это негоже.
Аббат Иоанн обещал выполнить все условия. С тем они и распрощались. Настоятель попросил послушника никому не рассказывать об их разговоре. Он опасался, что монахи, узнав о его замысле, не позволят ему старику, подняться в горы к разбойничьей пещере.
И сам он никому ничего не рассказывал. Но случилось так, что архиепископ Авессалом из Аунда проезжал мимо Оведа и остановился в монастыре на ночлег. Когда аббат Иоанн показывал ему сад, то вспомнил о жене разбойника. Послушник, работавший в то время в лесу, слышал, как настоятель рассказывал архиепископу о разбойнике, который много лет живет изгнанником в лесу, и просил даровать ему отпущение грехов, чтобы тот мог вернуться к людям и жить достойной жизнью.
Ныне его дети обречены вырасти ещё худшими злодеями, чем их отец, — убеждал отец Иоанн. — Пройдет немного времени, и у нас будет не один лесной разбойник, а целая шайка.
Но архиепископ Авессалом считал, что закоренелому разбойнику не место среди честных людей — пусть лучше остаётся в лесу.
Однако аббат Иоанн продолжал настаивать и даже поведал архиепископу О Геингенском лесе, который каждое рождество надевает праздничный наряд.
— Эти разбойники не такие уж безнадёжные злодеи. Раз Господь проявляет к ним милосердие, негоже людям отворачиваться от них, — убеждал старый настоятель.
Но архиепископ стоял на своём.
— Даю вам слово, дорогой аббат Иоанн, — произнёс Авессалом с улыбкой, — что отпущу грехи отверженным, за которых вы так просите, если получу цветок из того рождественского сада.
Послушник догадался, что архиепископ так же мало верил россказням жены разбойника, как и он сам.
Но аббат Иоанн не заметил подвоха. Он искренне поблагодарил гостя за доброту и пообещал непременно прислать цветок.
Аббат Иоанн исполнил задуманное. Под Рождество он покинул Овед и отправился в Геингенский лес. Дети разбойника указывали ему дорогу. В провожатые настоятель взял лишь послушника, того самого, что говорил с женой разбойника в саду.
Аббат Иоанн страстно мечтал совершить путешествие и радовался, что ему это удалось. Но послушник, сопровождавший аббата, не разделял его надежд. Он очень любил старого настоятеля и рад был, что именно ему выпало сопровождать и охранять аббата в этой поездке, но в чудесный сад, распускающийся зимой, в рождественскую ночь, он не верил. Монах опасался, что россказни жены разбойника — лишь ловушка, в которую она старается заманить старика, чтобы передать потом в руки мужа.
Аббат ехал на север по лесной дороге и замечал, что повсюду идут приготовления к Рождеству. На каждом хуторе топили баню, чтобы хорошенько вымыться накануне вечером. Из кладовок в дом тащили хлеб и мясо. Мужики несли охапки сена и соломы, чтобы устилать полы в избах.
Когда путники проезжали мимо маленьких сельских церквей, то видели, как пастор и звонарь облачаются в праздничные одеяния.
У поворота к монастырю Бушё они встретили радостных нищих с большими буханками хлеба и длинными свечами, которые те получили у монастырских ворот в честь праздника.
Аббат Иоанн видел рождественские приготовления, и нетерпение его возрастало. Он предчувствовал, что ожидающее его торжество значительнее всего того, что выпадает на долю обычных людей.
Послушник же, наблюдая как на хуторах, даже самых крошечных, готовятся к Рождеству, наоборот, принялся жаловаться и сетовать на судьбу. Страх обуял его. Несчастный уговаривал настоятеля повернуть назад, а не отдаваться добровольно в лапы разбойника.
Но аббат продолжал путь, не обращая внимания на сетования своего спутника. Вот уже долина осталась позади, и они оказались на пустынной и дикой лесной тропе.
Ехать становилось всё труднее. То и дело дорогу путникам преграждали камни и завалы, а через реки и ручьи не было ни одного моста. Чем дольше они ехали, тем больше подмораживало. Вскоре они оказались в заснеженном лесу.
Это было долгое и тяжелое путешествие. С трудом они взбирались на высокие кручи, пробирались обходными тропами, ехали по мхам и болотам, продирались сквозь бурелом и заросли кустарника. Когда день стал клониться к закату, сынишка разбойника вывел их на поляну, окруженную высокими деревьями. Прошлогодняя листва давно облетела, только ели и сосны стояли зеленые. За поляной возвышалась гора, в которой путники заметили дверь, сколоченную из толстых досок.
Аббат Иоанн понял, что они у цели, и слез с лошади. Мальчик распахнул тяжелую дверь, и старик увидел убогое жилище с голыми каменными стенами. Жена разбойника сидела у огня, разведенного прямо на полу пещеры. Вдоль стен были устроены постели из соломы и мха, на одной спал разбойник.
— Входите! — крикнула гостям женщина, не поднимаясь с места. — И лошадей заводите внутрь, ночи нынче студеные.
Аббат Иоанн смело вошел в пещеру, послушник последовал за ним. Внутри царили нищета и убожество. Видно было, что к Рождеству тут не готовятся. Жена разбойника не пекла и не варила пива, не прибирала и не наводила порядок. Дети ели, сидя прямо на полу вокруг котла, но это было не праздничное угощение, а самая обычная еда — пустая похлёбка на воде.
Но хозяйка держалась с достоинством, словно была зажиточной крестьянкой.
— Подсаживайтесь к огню, аббат Иоанн, обогрейтесь, — пригласила она. — Если вы прихватили с собой провизию — можете перекусить с дороги. Наша лесная еда вряд ли придётся вам по вкусу. А коли устали в пути — ложитесь на одну из этих постелей. Не бойтесь проспать, я сижу у очага и разбужу вас, чтобы вы полюбовались тем, ради чего совершили такое трудное путешествие.
Аббат послушался совета и достал мешок с провизией, но путешествие так утомило его, что он не мог есть и уснул, едва лег на постель.
Послушнику тоже было предложено отдохнуть с дороги, но он боялся заснуть и решил не сводить глаз с разбойника: что, если тот, проснувшись, задумает взять в плен старика!
Но сон постепенно сморил и его.
Проснувшись, он увидел, что аббат Иоанн уже встал и сидит у огня, беседуя с хозяйкой. Разбойник тоже подсел к огню. Это был высокий худой человек, озлобленный и угрюмый. Он сидел спиной к гостю, но тайком прислушивался к разговору.
Старик рассказывал жене разбойника о рождественских приготовлениях, которые наблюдал по дороге. Он напомнил ей о рождественском угощении и весёлых рождественских забавах, в которых она сама наверняка участвовала в молодости, когда ещё мирно жила среди людей.
— Как жаль, что вашим детям нельзя побежать ряжеными по деревенским улочкам! — вздохнул аббат Иоанн.
Жена разбойника поначалу отмалчивалась, но постепенно прониклась к гостю доверием и стала слушать внимательнее. Это обеспокоило её мужа.
Разбойник вдруг повернулся к аббату и погрозил ему кулаком.
— Проклятый монах, ты что, заявился сюда, чтобы отвадить от меня жену и детей? Разве ты не знаешь, что я не могу покинуть лес и перебраться в долину?
Аббат Иоанн смело посмотрел ему в глаза.
— Я надеюсь выхлопотать тебе архиепископскую грамоту с отпущением грехов и восстановлением в правах, — спокойно ответил аббат.
Едва он произнес эти слова, разбойник и его жена принялись хохотать. Они-то знали, какой милости лесной разбойник может ожидать от архиепископа.
— Что ж, если Авессалом отпустит мне грехи, — заявил разбойник, — я клянусь, что никогда больше не подниму руку на чужое добро, будь это хоть самый тощий гусь.
Послушника особенно возмутило, что разбойничья семейка смеялась над аббатом Иоанном. Но тот, казалось, остался доволен разговором.
Пожалуй, ни разу в монастыре послушник не видел старого настоятеля таким умиротворенным и благостным, как среди этих разбойников.
Неожиданно жена разбойника встала.
— Мы тут разболтались, а о лесе и думать забыли! Кажется, я слышу звон рождественских колоколов.
Стоило ей произнести эти слова, как все повскакивали с мест и устремились к выходу. В лесу по-прежнему царили мрак и холод, но в морозном зимнем воздухе зазвучал праздничный колокольный звон, доносимый южным ветром.
"Неужели звон колоколов сможет пробудить к жизни уснувший лес?" — подумал аббат Иоанн.
Теперь, во мраке зимней ночи, в лесной глуши, ему было ещё труднее, чем прежде, поверить в появление прекрасного сада.
А колокола всё били и били. И вдруг лесную чащу на миг пронзил луч света. И вновь всё погрузилось во мрак. Вот свет блеснул снова. Он с трудом пробивался сквозь инистый туман, окутавший кроны деревьев. Но постепенно в ночной темноте забрезжил слабый рассвет.
Аббат Иоанн с изумлением заметил, что в снегу появились первые проталинки, словно чья-то невидимая рука стягивала с земли покрывало, пробуждая к жизни. Папоротник пустил первые молодые побеги, скрученные, словно посох епископа. Зазеленели болотный мирт и росший на каменистых склонах вереск. Обнажились моховые кочки. Пробились первые ростки весенних цветов и принесли с собой первые яркие краски.
При виде пробуждающегося леса сердце аббата Иоанна забилось сильнее.
"Неужели мне, старику, посчастливится увидеть такое чудо?" — думал он и чувствовал, как слёзы подступают к глазам.
Временами свет ослабевал. Тогда аббата охватывал страх: что, если ночной мрак снова окутает землю и чудо не свершиться?
Но волна света вновь пробивалась сквозь темноту. Она несла с собой журчание ручьев и шум горных рек. Вот лопнули почки на деревьях, словно множество зеленых бабочек, прилетев издалека, расселились на ветках.
Но оживали не только деревья и растения. В ветвях запрыгали клесты. Дятлы забарабанили по стволам так, что щепки полетели во все стороны. Стая скворцов, державшая путь в глубь страны, расположилась на привал на макушках елей. Их перья отливали золотом, и казалось — это звезды мерцают в ветвях.
И снова на миг потемнело. Но порыв южного ветра пригнал новую волну света, а с ней — крошечные семена южных растений. Иногда их приносили с собой перелётные птицы или привозили путешественники, иногда они долетали по ветру, но ни одно заморское растение не могло пережить суровую северную зиму. А в эту ночь семена, падая на землю, сразу прорастали.
Ещё одна волна света — и расцвели черника и брусника. В небе послышались гусиная перекличка и курлыканье журавлей. Зяблики принялись вить гнезда. Бельчата затеяли игру в ветвях.
Всё происходило так быстро, что аббат Иоанн едва успевал изумляться размаху свершавшихся чудес. Он лишь смотрел и слушал. Вот пронеслась следующая волна света и принесла с собой запах свежевспаханного поля. Вдалеке послышались трель пастушьего рожка и перезвон овечьих колокольчиков.
Ели так густо были усеяны красными шишками, что стояли, как в пурпурных мантиях. На можжевельнике появились ягоды, непрерывно менявшие окраску. Лесные цветы покрыли землю пёстрым бело-сине-жёлтым ковром.
Аббат наклонился и сорвал цветок земляники. Пока он поднимался, на тонком стебельке созрела ягода. Лисица с выводком чернолапых лисят вышла из норы. Она приблизилась к жене разбойника и принялась тереться о подол её юбки. Женщина наклонилась и погладила её малышей. Сова, только что вылетевшая на ночную охоту, вернулась назад, напуганная светом, и снова уснула. Кукушка, прихватив своё яйцо, пустилась на поиски чужих гнёзд.
Дети разбойника визжали от радости. Они за обе щеки уплетали висевшие на кустах лесные ягоды, огромные, словно шишки. Один мальчуган завёл игру с зайчатами, другой бегал наперегонки с птенцами, вылетевшими из гнезда на ещё не окрепших крыльях, третий поднял с земли гадюку и вертел её в руках. Сам разбойник лакомился морошкой. Рядом пристроился медведь, но разбойник заметил его и шлёпнул прутом по носу: "Держись-ка, братец, подальше! Это моя кочка!" И косолапый покорно поплёлся восвояси.
Теперь волны тепла и света следовали непрерывно одна за другой. Прилетели утки с летних озер. Появились бабочки, огромные, словно летающие лилии. Золотая пыльца с ржаных полей парила в воздухе. Пчелиное гнездо в дупле переполнилось мёдом, и он янтарным ручьем стекал по стволу.
Стали распускаться цветы, выросшие из заморских семян. Прекрасные розы покрывали склон горы.
На поляне выросли огромные цветы — почти с человеческое лицо.
Аббат Иоанн никак не мог решить, какой цветок сорвать для архиепископа Авессалома, ведь каждый новый цветок превосходил красотой предыдущий, а аббату хотелось выбрать самый красивый.
Становилось всё светлее. Воздух наполнился необыкновенным сиянием. Все наслаждения и пышные краски лета предстали взору старого настоятеля. Казалось, что большего великолепия земля просто не в состоянии произвести.
Световой поток не иссякал, он сверкал, переливался неземным сиянием.
"Уж и не знаю, возможно ли испытать большее блаженство на земле", — изумлялся аббат и с замиранием сердца ждал новых преображений.
Всё стихло: умолкли птицы, прекратили возню лисята, замерли цветы, трепетавшие на ветру. Сердце замирало в предчувствии неведомого, к глазам подступали слёзы, а душа стремилась улететь в вечность. Издалека донеслись едва слышные звуки арфы, неземная песня зазвучала лёгкой трелью.
Старик молитвенно сложил ладони и опустился на колени. Лицо его просветлело. Разве мог он предвидеть, что ещё в земной жизни суждено ему будет изведать небесную благодать и услышать, как ангелы поют рождественские гимны?
Однако послушник, стоявший рядом, не разделял восторга аббата. Мысли его были мрачны.
"Не может быть, чтобы истинное чудо открывалось каким-то злодеям, — размышлял он. — Все эти красоты — бесовский обман. Мы во власти демонов. Дьявол околдовал нас и заставляет видеть то, чего нет на самом деле".
Издалека по-прежнему доносились божественная музыка и ангельское пение, но послушник принимал их за проделки злых сил.
— Они искушают нас, — не верил он. — Нам нет спасения, коли дьявол решил обманом заманить нас в преисподнюю.
И вот ангелы уже так близко, что аббат Иоанн различал среди деревьев светлые очертания.
Послушник тоже заметил их, но снова принял за дьявольское наваждение. "Какое коварство: пустить в ход свои чары именно в ночь, когда родился Спаситель! Конечно, это подстроено, чтобы вернее одурачить бедных людей", — возмущался он.
Птицы вились над самой головой аббата Иоанна, так что он мог дотронуться до них. А вот послушника звери сторонились: ни одна птичка не осмеливалась сесть ему на плечо, ни одна змея не решалась проползти у его ног. Но вот маленькая лесная голубица, заметив приближение ангелов, опустилась на плечо послушника и коснулась головкой его щеки. Он вздрогнул, ему почудилось, что это мерзкий искуситель коснулся его лица. С размаху ударил он птицу и крикнул на весь лес:
— Убирайся в преисподнюю, дьявольское отродье, там твоё место!
В это мгновение ангелы были так близко, что аббат Иоанн почувствовал веяние лёгких крыльев. Он склонился в низком поклоне, приветствуя их приближение. Но крики послушника грубо оборвали ангельское пение. Небесные гости повернули назад. Погасло волшебное сияние, и нежное тепло отступило перед мраком и холодом человеческого сердца.
На землю снова опустилась ночь, окутав всё черным покрывалом. Стебли растений поникли, охваченные стужей. Звери пропали. Смолкло журчание ручья. Листья падали в деревьев, и шелест их был подобен шуму дождя. Аббат Иоанн почувствовал, что его сердце, которое только что было исполнено упоительного блаженства, вдруг сжалось от непереносимой боли.
"Неужели никогда больше не изведать мне подобных минут? — подумалось ему. — Ангелы были так близко! Они пели мне рождественские гимны, а их прогнали прочь".
И тут аббат Иоанн вспомнил об обещании, данном архиепископу Авессалому. Он склонился к земле и стал разгребать мох и листву, пытаясь отыскать хоть один цветок, но почувствовал, как земля застывает у него под руками: снег торопливо укрывал землю белым одеялом.
Вдруг боль острой иглой пронзила сердце старого настоятеля. Он попробовал было распрямиться, но не смог, упал на землю, да так и остался лежать.
В глубокой темноте семья разбойника и послушник добрались до пещеры и обнаружили, что аббат Иоанн не вернулся. Они зажгли факелы и отправились на поиски. Наконец они нашли его — старик лежал ничком на снегу, он был мёртв.
Послушник зарыдал и стал корить себя. Он понял, что повинен в смерти аббата: ведь его крик прогнал прочь небесных вестников блаженства, к встрече с которыми так стремился старый настоятель.
Тело аббата Иоанна принесли в монастырь. Монахи, убиравшие его, заметили, что в правой руке что-то зажато. Когда ладонь наконец удалось разжать, в ней оказались несколько корешков, которые покойный последним усилием вырвал из земли. Послушник отнёс корешки в сад и посадил там.
Целый год он ухаживал за ними, ожидая, что из них вырастет прекрасный цветок, но напрасно — цветов не было ни весной, ни летом, ни осенью.
Пришла зима, все растения в монастырском саду давно отцвели, и послушник смирился с мыслью о том, что надеждам его уже не суждено сбыться.
Наступил сочельник, мысли об аббате Иоанне не покидали послушника. Он отправился в сад, чтобы в тишине предаться горьким воспоминаниям. И — о чудо! Там, где некогда закопал он в землю безжизненные корешки, проросли стройные зелёные побеги и распустились удивительные серебристо-белые цветы!
Послушник созвал всех монахов. Увидев цветок, появившийся в канун Рождества, среди зимы, когда всё живое умирает, монахи догадались, что это и есть то самое чудесное растение, принесенное аббатом Иоанном из рождественского сада Геингенского леса. Послушник попросил у монахов разрешения исполнить последнюю волю покойного и отвезти несколько цветов архиепископу Авессалому в подарок.
Войдя в покои Авессалома, послушник протянул архиепископу цветы и сказал:
— Вот вам подарок от аббата Иоанна. Это те самые цветы, которые он обещал сорвать для вас в рождественскую ночь в Геингенском лесу.
При виде чудесных цветов, распустившихся посреди мрачной зимы в самый канун Рождества, Авессалом побледнел, словно встретился со смертью. Некоторое время он сидел молча, а потом проговорил:
— Аббат Иоанн сдержал своё слово, и я сдержу своё.
И он написал грамоту об отпущении грехов разбойнику, который столько лет скрывался в лесах.
Архиепископ передал грамоту послушнику, и тот поспешил в лес к разбойничьей пещере. Он прибыл как раз на Рождество.
Разбойник встретил его с топором в руках.
— Наконец-то я расквитаюсь с вами, монахами! — закричал он. — Это из-за вас Геингенский лес лишился чудесного рождественского сада!
— Это лишь моя вина, — признался послушник, — и я готов принять смерть, но сначала должен исполнить долг и передать вам послание аббата Иоанна.
Он достал письмо архиепископа и объявил разбойнику, что церковь простила ему его прошлые злодеяния.
— С этих пор вы и ваши дети можете покинуть пещеру и во славу Господа нашего справлять Рождество вместе с людьми в долине и участвовать во всех рождественских торжествах. Такова была воля аббата Иоанна, — сказал послушник.
Разбойник побледнел и не мог выговорить ни слова. Жена ответила за него:
— Раз аббат Иоанн сдержал своё слово, мы сдержим своё.
Разбойник с семьей перебрался в долину, а в их пещере поселился послушник. Он жил в лесу и молился о том, чтобы Бог простил ему неверие и гордыню.
С тех пор никто больше не слышал о рождественский чудесах, которыми некогда славился Геингенский лес.
Единственное сохранившееся свидетельство тех событий — удивительное растение, выросшее из корешков, собранных аббатом Иоанном.
Цветок стали называть Рождественской розой.
Каждый год, вопреки зимним холодам, появляется она из-под земли накануне Рождества как напоминание о том чудесном саде, что расцветал некогда в лесной глуши в святую ночь, украшая праздник прекрасными серебристо-белыми цветами.
Діти щиро зраділи хворобі вчителя і можливості йти додому! А застуджений вчитель, не дивлячись на хуртовину, все ж прийшов проводити заняття...
Пробачте, діти... я запізнився...
Був холодний січневий ранок. Зривалися сніжинки. З півночі віяв холодний, пронизливий вітер.
Ми прийшли до школи на світанку. В класі було тепло. Ми роззулися й гріли ноги біля грубки.
Задзвонив дзвоник. Ми сіли на місця. Минула хвилина, друга. Вчителя не було. Ми послали Ніну - вона в класі старостою: піди в учительську, дізнайся, чому немає вчителя.
Через хвилину Ніна повернулася й сказала.
— Іван Петрович захворів. Директор школи сказав, щоб ми йшли додому.
— Ура!..—закричали ми всі, невимовно раді. — Ура! Уроків не буде! Вчитель захворів!
Раптом відчинилися двері, й до класу ввійшов Іван Петрович. Запорошений снігом, втомлений. Ми завмерли від несподіванки. Сіли, нахилили голови.
Іван Петрович підступив до столу.
— Пробачте, діти,— тихо сказав він. — Занедужав я трохи, та все ж вирішив іти до школи. Запізнився дещо.
Він роздягся тут же, в класі. Сів за стіл, подивився на нас. А нам соромно було підвести очі...
Простите, дети... я опоздал...
Было холодное январское утро. Срывались снежинки. С севера дул холодный, пронизывающий ветер.
Мы пришли в школу на рассвете. В классе было тепло. Мы разулись и грели ноги у печки.
Зазвонил звонок. Мы сели на места. Прошла минута, вторая. Учителя не было. Мы послали Нину — она староста в классе: пойди в учительскую, узнай, почему нет учителя.
Через минуту Нина вернулась и сказала:
— Иван Петрович заболел. Директор школы сказал, чтобы мы шли домой.
— Ура! — закричали мы, несказанно счастливые. — Ура! Уроков не будет! Учитель заболел!
Вдруг открылась дверь, и в класс вошел Иван Петрович. Запорошенный снегом, уставший. Мы замерли от неожиданности. Сели, наклонили головы.
Иван Петрович подошел к столу.
— Простите, ребята, — тихо сказал он. Заболел я немного, но все же решил идти в школу. Опоздал немного.
Он разделся здесь же, в классе. Сел за стол, посмотрел на нас. А нам стыдно было поднять глаза ...
Как встретить новый год, если ёлки нет, а ёжик есть? )) Может ли ёжик стать ёлкой? :)
Как Ослик, Ёжик и Медвежонок встречали Новый год
Всю предновогоднюю неделю в полях бушевала вьюга. В лесу снегу намело столько что ни Ёжик, ни Ослик, ни Медвежонок всю неделю не могли выйти из дому.
Перед Новым годом вьюга утихла, и друзья собрались в доме у Ёжика.
— Вот что, — сказал Медвежонок, — у нас нет елки.
— Нет, — согласился Ослик.
— Не вижу, чтобы она у нас была, — сказал Ёжик. Он любил выражаться замысловато в праздничные дни.
— Надо пойти поискать, — сказал Медвежонок.
— Где же мы ее сейчас найдем? — удивился Ослик. — В лесу-то темно...
— И сугробы какие!.. — вздохнул Ёжик.
— И все-таки надо идти за елкой, — сказал Медвежонок.
И все трое вышли из дома.
Вьюга утихла, но тучи еще не разогнало, и ни одной звездочки не было видно на небе.
— И луны нет! — сказал Ослик. — Какая тут елка?!
— А на ощупь? — сказал Медвежонок. И пополз по сугробам.
Но и на ощупь он ничего не нашел. Попадались только большие елки, но и они все равно бы не влезли в Ёжикин домик, а маленькие все с головой засыпало снегом.
Вернувшись к Ёжику, Ослик с Медвежонком загрустили.
— Ну, какой это Новый год!.. — вздыхал Медвежонок.
«Это если бы какой-нибудь осенний праздник, так елка, может быть, и не обязательна, — думал Ослик. — А зимой без елки — нельзя».
Ёжик тем временем вскипятил самовар и разливал чай по блюдечкам. Медвежонку он поставил баночку с медом, а Ослику — тарелку с лопушками.
О елке Ёжик не думал, но его печалило, что вот уже полмесяца, как сломались его часы-ходики, а часовщик Дятел обещался, да не прилетел.
— Как мы узнаем, когда будет двенадцать часов? — спросил он у Медвежонка.
— Мы почувствуем! — сказал Ослик.
— Это как же мы почувствуем? — удивился Медвежонок. — Очень просто, — сказал Ослик. — В двенадцать часов нам будет уже ровно три часа хотеться спать!
— Правильно! — обрадовался Ёжик.
И, немного подумав, добавил: — А о елке вы не беспокойтесь. В уголке мы поставим табуретку, я на нее встану, а вы на меня повесите игрушки.
— Чем не елка? — закричал Медвежонок.
Так они и сделали.
В уголок поставили табуретку, на табуретку встал Ёжик и распушил иголки.
— Игрушки — под кроватью, — сказал он.
Ослик с Медвежонком достали игрушки и повесили на верхние лапы Ёжику по большому засушенному одуванчику, а на каждую иголку — по маленькой еловой шишечке.
— Не забудьте лампочки! — сказал Ёжик.
И на грудь ему повесили три гриба-лисички, и они весело засветились — такие они были рыжие.
— Ты не устала, Елка? — спросил Медвежонок, усаживаясь и отхлебывая из блюдечка чай.
Ёжик стоял на табуретке, как настоящая елка, и улыбался.
— Нет, — сказал Ёжик. — А сколько сейчас времени?
Ослик дремал.
— Без пяти двенадцать! — сказал Медвежонок. — Как Ослик заснет, будет ровно Новый год.
— Тогда налей мне и себе клюквенного сока, — сказал Ёжик-Елка.
— Ты хочешь клюквенного сока? — спросил Медвежонок у Ослика. Ослик почти совсем спал.
— Теперь должны бить часы, — пробормотал он.
Ёжик аккуратно, чтобы не испортить засушенный одуванчик, взял в правую лапу чашечку с клюквенным соком а нижней, притоптывая, стал отбивать часы.
— Бам! бам! бам!- приговаривал он.
— Уже три, — сказал Медвежонок. — Теперь давай ударю я!
Он трижды стукнул лапой об пол и тоже сказал:
— Бам! бам! бам!.. Теперь твоя очередь, Ослик!
Ослик три раза стукнул об пол копытцем, но ничего не сказал.
— Теперь снова я! — крикнул Ёжик. И все, затаив дыхание, выслушали последние: «Бам! бам! бам!»
— Ура! — крикнул Медвежонок, и Ослик уснул совсем.
Скоро заснул и Медвежонок.
Только Ёжик стоял в уголке на табуретке и не знал, что ему делать. И он стал петь песни и пел их до самого утра, чтобы не уснуть и не сломать игрушки.
