Как часто мы молчим со своим ребенком?.. Деловито идём на занятия, крепко сжимая его руку? Стоим в пробках, ходим по магазинам, занимаемся домашними хлопотами. Нас можно понять и простить :)
Если ребенок предлагает во что-нибудь поиграть… Мы можем предложить ему слова: арбуз, зебра, ананас, сарделька…
А может мы просто не знаем других игр?
Друзья, мы подготовили для вас 6 очень интересных предложений, чтобы «не молчать»!
1.Как по-другому можно использовать этот предмет? Например, старый телевизор? Можно использовать его, как стол, стул, как пресс. Можно выковырять из него содержимое и сделать будку для собаки или тумбочку…
Это очень полезная игра. В неё часто «играют» даже на экзаменах по информатике :))) На основе этой игры построен один из самых популярных тестов на гениальность
2.Берем какое-то явление или ситуацию и предлагаем найти в ней положительные и отрицательные моменты. Например, снегопад. Снежный покров согревает землю, дети могут выходить кататься на санках, но при большом количестве снега в горной местности возможны лавины, а ещё можно запросто простудиться и заболеть.
3.Посмотреть вокруг и найти определённую букву или геометрическую фигуру. Например, буква «О». Это и крышка люка, и настенные часы, и ручка двери, и Солнышко с Луной.
4.Рассказать о прошлом и будущем предмета. Например, деревянный стол. В прошлом он был досками, а перед этим поленом, до этого прекрасным деревом в лесу, а с самого начала семенем… Что ждёт этот деревянный стол? Переработка? Из него могут сделать бумагу, затем книгу и т.д.
5.Берем два совершенно несовместимых предмета и предлагаем найти между ними что-то общее. Например, фонарь и самолет. Внутри каждого из них есть провода, оба твёрдые, оба могут светить.
6.Угадай, что это? Один участник игры загадывает предмет. Второй — не знает, что это и пытается отгадать, задавая вопросы, но отвечать на них можно только: «да» или «нет». Например, первый загадал автобус.
— Вы уже слыхали от меня, — сказал Джефф Питерс, — что женское коварство никогда не внушало мне слишком большого доверия. Даже в самом невинном жульничестве невозможно полагаться на женщин как на соучастников и компаньонов.
— Комплимент заслуженный, — сказал я. — По-моему, у них есть все права называться честнейшим полом.
— А чего им и не быть честными, — сказал Джефф, — на то и мужчины, чтобы жульничать для них либо работать на них сверхурочно. Лишь до тех пор они годятся для бизнеса, покуда и чувства и волосы у них еще не слишком далеки от натуральных. А потом подавай им дублера — тяжеловоза мужчину с одышкой и рыжими баками, с пятью ребятами, заложенным и перезаложенным домом. Взять, к примеру, хоть эту вдову, которую мы с Энди Таккером попросили оказать нам содействие, чтобы провести небольшую матримониальную затею в городишке Каире.
Когда у вас достаточно денег на рекламу — скажем, пачка толщиной с тонкий конец фургонного дышла, — открывайте брачную контору. У нас было около шести тысяч долларов, и мы рассчитывали удвоить эту сумму в два месяца, — дольше такими делами заниматься нельзя, не имея на то официального разрешения от штата Нью— Джерси.
Мы составили объявление такого примерно сорта:
"Симпатичная вдова, прекрасной наружности, тридцати двух лет, с капиталом в три тысячи долларов, обладающая обширным поместьем, желала бы вторично выйти замуж. Мужа хотела бы иметь не богатого, но нежного сердцем, так как, по ее убеждению, солидные добродетели чаще встречаются среди бедняков. Ничего не имеет против старого или некрасивого мужа, если будет ей верен и сумеет распорядиться ее капиталом.
Желающие вступить в брак благоволят обращаться в брачную контору Питерса и Таккера, Каир, штат Иллинойс, на имя Одинокой".
— До сих пор все идет хорошо, — сказал я, когда мы состряпали это литературное произведение. — А теперь — где же мы возьмем эту женщину?
Энди смотрит на меня с холодным раздражением.
— Джефф, — говорит он, — я и не знал, что ты такой реалист в искусстве. Ну на что тебе женщина? При чем здесь женщина? Когда ты продаешь подмоченные акции на бирже, разве ты хлопочешь о том, чтобы с них и вправду капала вода? Что общего между брачным объявлением и какой-то женщиной?
— Слушай, — говорю я, — и запомни раз навсегда. Во всех моих незаконных отклонениях от легальной буквы закона я всегда держался того правила, чтобы продаваемый товар был налицо, чтобы его можно было видеть и во всякое время предъявить покупателю. Только таким способом, а также путем тщательного изучения городового устава и расписания поездов мне удавалось избежать столкновения с полицией, даже когда бумажки в пять долларов и сигары оказывалось недостаточно. Так вот, чтобы не провалить нашу затею, мы должны обзавестись симпатичной вдовой — или другим эквивалентным товаром для предъявления клиентам — красивой или безобразной, с наличием или без наличия статей, перечисленных в нашем каталоге. Иначе — камера мирового судьи.
Энди задумывается и отменяет свое первоначальное мнение.
— Ладно, — говорит он, — может быть, и в самом деле тут необходима вдова, на случай, если почтовое или судебное ведомство вздумает сделать ревизию нашей конторы. Но где же мы сыщем такую вдову, что согласится тратить время на брачные шашни, которые заведомо не кончатся браком?
Я ответил ему, что у меня есть на примете именно такая вдова. Старый мой приятель Зики Троттер, — который торговал содовой водой и дергал зубы в палатке на ярмарках, около года назад сделал из своей жены вдову, хлебнув какого-то снадобья от несварения желудка вместо того зелья, которым он имел обыкновение наклюкиваться. Я часто бывал у них в доме, и мне казалось, что нам удастся завербовать эту женщину.
До городишка, где она жила, было всего шестьдесят миль, и я сейчас же покатил туда поездом и нашел ее на прежнем месте, в том же домике, с теми же подсолнечниками в саду и цыплятами на опрокинутом корыте. Миссис Троттер вполне подходила под наше объявление, если, конечно, не считать пустяков: она была значительно старше, причем не имела ни денег, ни красивой наружности. Но ее можно было легко обработать, вид у нее был не противный, и я был рад, что могу почтить память покойного друга, дав его вдове приличный заработок.
— Благородное ли дело вы затеяли, мистер Питерс? — спросила она, когда я рассказал ей мои планы.
— Миссис Троттер! — воскликнул я. — Мы с Энди Таккером высчитали, что по крайней мере три тысячи мужчин, обитающих в этой безнравственной и обширной стране, попытаются, прочтя объявление в газете, получить вашу прекрасную руку, а вместе с ней и ваши несуществующие деньги и воображаемое ваше поместье. Из этого числа не меньше трех тысяч таких, которые могут предложить вам взамен лишь свое полумертвое тело и ленивые, жадные руки, — презренные прохвосты, неудачники, лодыри, польстившиеся на ваше богатство.
— Мы с Энди, — говорю я, — намерены дать этим социальным паразитам хороший урок. С большим трудом, — говорю я, — мы с Энди отказались от мысли основать корпорацию под названием Великое Моральное и Милосердное Матримониальное Агентство. Ну, теперь вы видите, какая у нас высокая и благородная цель?
— Да, да, — отвечает она, — мне давно бы следовало знать, что вы, мистер Питере, ни на что худое не способны. Но в чем будут заключаться мои обязанности? Неужели мне придется отказывать каждому из этих трех тысяч мерзавцев в отдельности, или мне будет предоставлено право отвергать их гуртом — десятками, дюжинами?
— Ваша должность, миссис Троттер, — говорю я, — будет простой синекурой. Мы поселим вас в номере тихой гостиницы, и никаких забот у вас не будет. Всю переписку с клиентами и вообще все дела по брачному бюро мы с Энди берём на себя. Но, конечно, — говорю я, — может случиться, что какой-нибудь пылкий вздыхатель, у которого хватит капитала на железнодорожный билет, приедет в Каир, чтобы лично завоевать ваше сердце... В таком случае вам придется потрудиться самой: собственноручно указать ему на дверь.
Платить мы вам будем двадцать пять долларов в неделю, и оплата гостиницы за наш счет.
Услышав это, миссис Троттер сказала:
— Через пять минут я готова. Я только возьму пудреницу и оставлю у соседки ключ от парадной двери. Можете считать, что я уже на службе: жалование должно мне идти с этой минуты.
И вот я везу миссис Троттер в Каир. Привез, поместил ее в тихом семейном отеле, подальше от нашей квартиры, чтобы не было никаких подозрений. Потом пошел и рассказал обо всем Энди Таккеру.
— Отлично, — говорит Энди Таккер. — Теперь, когда твоя совесть спокойна, когда у тебя есть и крючок и приманка, давай-ка примемся за рыбную ловлю.
Мы пустили наше объявление по всей этой местности. Одного объявления вполне хватило. Сделай мы рекламу пошире, нам пришлось бы нанять столько клерков и девиц с завивкой перманент, что хруст жевательной резины дошел бы до самого директора почт и телеграфов. Мы положили на имя миссис Троттер две тысячи долларов в банк и чековую книжку дали ей на руки, чтобы она могла показывать ее сомневающимся. Я знал, что она женщина честная, и не боялся доверить ей деньги.
Одно это объявление доставило нам уйму работы, по двенадцать часов в сутки мы отвечали на полученные письма. Поступало их штук сто в день.
Я и не подозревал никогда, что на свете есть столько любящих, но бедных мужчин, которые хотели бы жениться на симпатичной вдове и взвалить на себя бремя забот о ее капитале.
Большинство из них сообщало, что они сидят без гроша, не имеют определенных занятий и что их никто не понимает, и вое же, по их словам, у них остались такие большие запасы любви и прочих мужских достоинств, что вдовушка будет счастливейшей женщиной, черпая из этих запасов.
Каждый клиент получал ответ от конторы Питерса и Таккера.
Каждому сообщали, что его искреннее, интересное письмо произвело на вдову глубокое впечатление и что она просит написать ей подробнее и приложить, если возможно, фотографию. Питерс и Таккер присовокупляли к сему, что их гонорар за передачу второго письма в прекрасные ручки вдовы выражается в сумме два доллара, каковые деньги и следует приложить к письму.
Теперь вы видите, как прост и красив был наш план. Около девяноста процентов этих благороднейших искателей вдовьей руки раздобыли каким-то манером по два доллара и прислали их нам. Вот и все. Никаких хлопот. Конечно, нам пришлось поработать; мы с Энди даже поворчали немного: легко ли целый день вскрывать конверты и вынимать оттуда доллар за долларом!
Были и такие клиенты, которые являлись лично. Их мы направляли к миссис Троттер, и она разговаривала с ними сама; только трое или четверо вернулись в контору, чтобы попросить у нас денег на обратный путь. Когда начали прибывать письма из наиболее отдаленных районов, мы с Энди стали вынимать из конвертов по двести долларов в день.
Как-то после обеда, когда наша работа была в полном разгаре и я складывал деньги в сигарные ящики: в один ящик по два доллара, в другой — по одному, а Энди насвистывал: "Не для нее венчальный звон", — входит к нам вдруг какой-то маленький шустрый субъект и так шарит глазами по стенам, будто он напал на след пропавшей из музея картины Генсборо.
Чуть я увидел его, я почувствовал гордость, потому что наше дело правильное и придраться к нему невозможно.
— У вас сегодня что-то очень много писем, — говорит человечек.
— Идем, — говорю я и беру шляпу. — Мы вас уже давно поджидаем. Я покажу вам наш товар. В добром ли здоровье был Тедди, когда вы уезжали из Вашингтона? (Теодор Рузвельт-президент Соединенных Штатов)
Я повел его в гостиницу "Ривервью" я познакомил с миссис Троттер. Потом показал ему банковую книжку, где значились две тысячи долларов, положенных на ее имя.
— Как будто все в порядке, — говорит сыщик.
— Да, — говорю я, — и если вы холостой человек, я позволю вам поговорить с этой дамой. С вас — мы не потребуем двух долларов.
— Спасибо, — отвечал он. — Если бы я был холостой, я бы, пожалуй... Счастливо оставаться, мистер Питерс.
К концу трех месяцев у нас набралось что-то около пяти тысяч долларов, и мы решили, что пора остановиться: отовсюду на нас сыпались жалобы, да и миссис Троттер устала, — ее одолели поклонники, приходившие лично взглянуть на нее, и, кажется, ей это не очень-то нравилось.
И вот, когда мы взялись за ликвидацию дела, я пошел к миссис Троттер, чтобы уплатить ей жалованье за последнюю неделю, попрощаться с ней и взять у нее чековую книжку на две тысячи долларов, которую мы дали ей на временное хранение.
Вхожу к ней в номер. Вижу: она сидит и плачет, как девочка, которая не хочет идти в школу.
— Ну, ну, — говорю я, — о чем вы плачете? Кто-нибудь обидел вас или вы соскучились по дому?
— Нет, мистер Питерс, — отвечает она. — Я скажу вам всю правду. Вы всегда были другом Зики, и я не скрою от вас ничего. Мистер Питерс, я влюблена. Я влюблена в одного человека, влюблена так сильно, что не могу жить без него. В нем воплотился весь мой идеал, который я лелеяла всю жизнь.
— Так в чем же дело? — говорю я. — Берите его себе на здоровье. Конечно, если ваша любовь взаимная. Испытывает ли он по отношению к вам те особые болезненные чувства, какие вы испытываете по отношению к нему?
— Да, — отвечает она. — Он один из тех джентльменов, которые приходили ко мне по вашему объявлению, и потому он не хочет жениться, если я не дам ему двух тысяч. Его имя Уильям Уилкинсон.
Тут она снова в истерику.
— Миссис Троттер, — говорю я ей — нет человека, который более меня уважал бы сердечные чувства женщины. Кроме того, вы были когда-то спутницей жизни одного из моих лучших друзей. Если бы это зависело только от меня, я сказал бы: берите себе эти две тысячи и будьте счастливы с избранником вашего сердца. Мы легко можем отдать вам эти деньги, так как из ваших поклонников мы выкачали больше пяти тысяч. Но, — прибавил я, — я должен посоветоваться с Энди Таккером. Он добрый человек, но делец. Мы пайщики в равной доле. Я поговорю с ним и посмотрю, что мы можем сделать для вас.
Я вернулся к Энди и рассказал ему все, что случилось.
— Так я и знал, — говорит Энди. — Я все время предчувствовал, что должно произойти что-нибудь в этом роде. Нельзя полагаться на женщину в таком предприятии, где затрагиваются сердечные струны.
— Но, Энди, — говорю я, — горько думать, что по нашей вине сердце женщины будет разбито.
— О, конечно, — говорит Энди. — И потому я скажу тебе, Джефф, что я намерен сделать. У тебя всегда был мягкий и нежный характер, я же прозаичен, суховат, подозрителен. Но я готов пойти тебе навстречу. Ступай к миссис Троттер и скажи ей: пусть возьмет из банка эти две тысячи долларов, даст их своему избраннику и будет счастлива.
Я вскакиваю и целых пять минут пожимаю Энди руку, а потом бегу назад к миссис Троттер и сообщаю ей наше решение, и она плачет от радости так же бурно, как только что плакала от горя.
А через два дня мы упаковали свои вещи и приготовились к отъезду из города.
— Не думаешь ли ты, что тебе следовало бы перед отъездом нанести визит миссис Троттер? — спрашиваю я у него. — Она была бы очень рада познакомиться с тобой и выразить тебе свою благодарность.
— Боюсь, что это невозможно, — отвечает Энди. — Как бы нам на поезд не опоздать.
Я в это время как раз надевал на себя наши доллары, упакованные в особый кушак, — мы всегда перевозили деньги таким способом, как вдруг Энди вынимает из кармана целую пачку крупных банкнот и просит приобщить их к остальным капиталам.
— Что это такое? — спрашиваю я.
— Это две тысячи от миссис Троттёр.
— Как же они попали к тебе?
— Сама мне дала, — отвечает Энди. — Я целый месяц бывал у нее вечерами... по три раза в неделю...
— Так ты и есть Уильям Уилкинсон? — спрашиваю я.
— Был до вчерашнего дня, — отвечает Энди.
Друзья! Сегодня мы решили внести некоторое разнообразие на нашем канале :) Предлагаем вам порадовать себя и близких литературными пряниками :)))
Мы знаем, как непросто искать тексты для пожеланий и предсказаний к ним. И поэтому сделали это за вас!
Для приготовления пряников нам понадобится:
1 столовая ложка перемолотых в порошок корицы и гвоздики.
1 столовая ложка сливочного масла
2 или больше столовых ложек мёда
150 грамм сахара
1 яйцо
Половина чайной ложки соды
Ванильный сахар
Примерно 300 грамм муки
Ароматические вещества, масло, мёд и сахар растапливаем на огне до получения однородной массы. После того как она остынет, добавляем яйцо, муку, соду и ванильный сахар. Перемешиваем и вымешиваем тесто. Раскатываем его до толщины в полсантиметра и вырезаем формочками пряники. Выпекаем при температуре в 200 градусов 10-15 минут.
Афоризмы русских писателей
Никогда и ничего не просите! Никогда и
ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все
дадут! (Михаил Булгаков)
Всегда кажется, что любят нас за то,
что мы хороши. А не догадываемся, что любят нас оттого, что хороши те, кто нас
любят (Лев Толстой)
Хорошему человеку бывает стыдно даже перед собакой (Антон Чехов)
Человек ищет счастья снаружи, а оно в его сердце (Владимир Одоевский)
Совесть – это память общества, усвоенная отдельным лицом (Лев
Толстой)
Счастье не пойдёт за тобой, если сама от него бегаешь (Александр
Островский)
Ежели людей по работе ценить, тогда лошадь лучше всякого человека (Максим Горький)
Только влюбленный имеет право на звание человека (Александр Блок)
Чем выше человек по умственному и
нравственному развитию, тем больше удовольствия доставляет ему жизнь (Антон
Чехов)
В мире ограниченное количество душ и неограниченное количество тел
(Марина Цветаева)
Когда тебя предали — это всё равно, что руки сломали. Простить можно,
но вот обнять уже не получается (Лев Толстой)
Реальность песни заключается не в истине высказываемых мыслей, а в
истине выражаемого чувства (Афанасий Фет)
Человек всю жизнь не живёт, а сочиняет себя, самосочиняется (Фёдор
Достоевский)
Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше
настоящее и намекнуло о нашем будущем (Виссарион Белинский)
Разберись, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи (Александр
Пушкин)
Убежим! Куда, зачем, от кого? Как прелестна эта горячая, детская
глупость: «Убежим!» (Иван Бунин)
Быть сильным хорошо, быть умным лучше вдвое (Иван Крылов)
Добро по указу — не добро (Иван Тургенев)
Ей сна нет от французских книг, а мне от русских больно спится (Александр
Грибоедов)
Времени нет. Серьезно? Это желания нет, а время есть всегда (Сергей
Есенин)
Что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться (Михаил
Лермонтов)
В минуты душевных потрясений человек забывает притворство и является
таким, каков в самом деле (Николай Некрасов)
Афоризмы зарубежных писателей
Когда что-то кончается в жизни, будь
то плохое или хорошее, остаётся пустота. Но пустота, оставшаяся после
плохого, заполняется сама собой. Пустоту же после хорошего можно заполнить,
только отыскав что-то лучшее… (Эрнест Хемингуэй)
Самая большая человеческая глупость —
боязнь. Боязнь совершить поступок, поговорить, признаться. Мы всегда боимся,
и поэтому так часто проигрываем (Бернард Шоу)
«Если в мире все бессмысленно, — сказала Алиса, — что мешает выдумать
какой-нибудь смысл?» (Льюис Кэрролл)
Деньги нужны даже для того, чтобы без них обходиться (Оноре Бальзак)
Себя судить куда трудней, чем других. Если ты сумеешь правильно
судить себя, значит, ты поистине мудр (Антуан де Сент-Экзюпери)
Жизнь — это больница, где каждый пациент мечтает перебраться на
другую кровать (Шарль Бодлер)
Слёзы — высшая степень улыбки (Стендаль)
Лучше тигр на равнине, чем змея в высокой траве (Жюль Верн)
Жизнь всё время отвлекает наше внимание; и мы даже не успеваем
заметить, от чего именно (Франц Кафка)
Нужно думать не о том, что нам пригодится, а только о том, без чего
мы не сможем обойтись (Джером К. Джером)
Если не могут атаковать мысль, атакуют мыслителя (Поль Валери)
Великое отчаяние всегда порождает великую силу (Стефан Цвейг)
В белизне уйма оттенков. Счастье, как и весна, каждый раз меняет свой
облик (Андре Моруа)
Есть преступления хуже, чем сжигать книги. Например — не читать их (Рэй
Брэдбери)
Мы не имеем права потреблять счастье, не производя его (Джордж
Бернард Шоу)
Как часто нам приходится жалеть о том, чего мы сами добивались…
(Уильям Шекспир)
Когда слушающий не понимает говорящего, а говорящий не знает, что он
имеет в виду, — это философия (Вольтер)
...играя в незнакомую игру, не делай первого хода (Джек Лондон)
Шум ещё ничего не доказывает. Курица, которая снесла яйцо, порой
кудахчет так громко, словно снесла целую планету (Марк Твен)
Удовлетворять потребности ценой отказа от желаний равносильно тому,
чтобы отрубить ноги, когда нужны башмаки (Джонатан Свифт)
Только потому, что кто-то тебя не любит так, как тебе хочется, не
значит, что он не любит тебя всей душой (Гарсиа Маркес)
Все горе в том, что из слов никогда нельзя узнать точно, для чего они
сказаны (Джек Лондон)
Афоризмы украинских писателей
І що цікаво — серце у колібрі майже втричі більше, ніж шлунок. От
якби так у людей.
(Ліна Костенко)
Поразка — це наука, ніяка перемога так не вчить.
(Ліна Костенко)
На світі той намудріший, хто найдужче любить життя.
(Василь Симоненко)
Як ліки не завжди приємні, так і істина буває сувора.
(Григорій Сковорода)
Правду життя піднімати до рівня серця, а сердце нести високо.
(Олександр Довженко)
Людина в світ зерно нести повинна, як зерно носить людям колосок
(Григорій Коваль)
Як не буде птахів, то і людське серце стане черствішим (Михайло Стельмах)
Поганий той школяр, який учителя не переважить (Леся Українка)
Знай, що в світі найтяжче – це серце носити студене!
(Максим Рильський)
Той, хто по-справжньому любить свою Батьківщину, з усякого погляду
справжня людина. (Василь Сухомлинський)
Учітесь, читайте, і чужому научайтесь, й свого не цурайтесь.
(Тарас Шевченко)
Шукаймо в людях хороше, мов скарби, що давно забуті.
(Микола Сингаївський)
Діла добрих оновлюються – діла злих гинуть.
(Тарас Шевченко)
Нас виховують наші перемоги і наші поразки.
(Дмитро Павличко)
Що на цій грішній землі залишається людині, крім усмішки неба та
ласки сонця?
(Олесь Гончар)
Собори душ своїх бережіть, друзі… Собори душ!
(Олесь Гончар)
Найкращий вірш ще ходить на свободі.
(Ліна Костенко)
Єдиний, хто не втомлюється, — час.
(Ліна Костенко)
Мова - втілення думки. Що багатша думка, то багатша мова.
Волшебная история о том, откуда берётся первый снег.
Первый снег
Высоко-высоко в небесах у пушистой снежной тучи родились снежинки. Огромное множество крошечных белых девчонок. Все они были разные, каждая имела свой узор, и не было ни одной, похожей на другую. Несколько дней новорожденные только и делали, что с криками и визгом носились по маме-туче. Они играли в салочки, в чехарду, в дочки матери и просто баловались. Но каждая с самого рождения знала, что обязательно станет балериной. Самой лучшей.
Снежинки подросли, и к ним пришел учитель танцев – старый ветер.
Снежинки подросли, и к ним пришел учитель танцев – старый ветер. Он был строг, но большой мастер своего дела. Начались уроки. Девочки очень старались. Они разучивали быстрые танцы и медленные, кружились на одной ножке и подпрыгивали высоко-высоко. Иногда одно и то же движение приходилось повторять сотню раз. Бывало, что кто-нибудь уставал, расстраивался до слез и отказывался заниматься. Но старый ветер любил повторять пословицу: «Самые лучшие вещи труднее всего сделать». Ученица вытирала слезы и начинала сначала. Наконец, настал день, когда учитель остался ими доволен. Девочки выросли, окрепли и многое умели. Теперь им предстояло станцевать свой самый главный танец. Они летели на землю.
Волновались ужасно. Снежинки надели балетные пачки, расшитые блестками и новые пуанты. Построились. Учитель танцев набрал побольше воздуха и изо всех сил дунул. Подхваченные ветром снежинки пустились в пляс. Сначала они водили большой хоровод, потом разделились и каждая, летя на землю, исполняла свой собственный, особенный танец. Старый учитель наблюдал за ними сверху и улыбался. Он был очень горд.
На земле, далеко внизу, поздний ноябрьский вечер раскрасился множеством танцующих белых звезд. Люди прильнули к окнам и радовались: «Первый снег!»
Нам кажется, что этот рассказ хочется перечитывать каждую осень... Конец ноября — самое время... Дожди, ветры, простуда... Слетают последние листья...
Последний лист
В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы
перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти
проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает
самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство
этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и
холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого
цента по счету!
И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал
Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия,
голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с
Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали
«колонию».
Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного
кирпичного дома. Джонси — уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата
Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика
на Вольмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные
рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого
доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного,
то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал
смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом
переулков, он плелся нога за ногу.
Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным
старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских
зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого
тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси
лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет
голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых
седых бровей вызвал Сью в коридор.
— У нее один шанс… ну, скажем, против десяти, — сказал он,
стряхивая ртуть в термометре. — И то, если она сама захочет жить. Вся наша
фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах
гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она
думает?
— Ей… ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
— Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого,
о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?
— Мужчины? — переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко,
как губная гармоника. — Неужели мужчина стоит… Да нет, доктор, ничего подобного
нет.
— Ну, тогда она просто ослабла, — решил доктор. — Я сделаю
все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент
начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят
процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть
раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что
у нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и
плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла
окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской,
насвистывая рэгтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под
одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному
рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями
к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных
бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько
раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она
смотрела в окно и считала — считала в обратном порядке.
— Двенадцать, — произнесла она, и немного погодя: —
одиннадцать, — а потом: — «десять» и «девять», а потом: — «восемь» и «семь» —
почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден
только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах.
Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины
кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные
скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
— Что там такое, милая? — спросила Сью.
— Шесть, — едва слышно ответила Джонси. — Теперь они
облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась
считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только
пять.
— Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
— Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я
это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
— Первый раз слышу такую глупость! — с великолепным
презрением отпарировала Сью. — Какое отношение могут иметь листья на старом
плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая
девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты
скоро выздоровеешь… позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов
против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке,
когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко
бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его
редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
— Вина тебе покупать больше не надо, — отвечала Джонси,
пристально глядя в окно. — Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу.
Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда
умру и я.
— Джонси, милая, — сказала Сью, наклоняясь над ней, —
обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу
работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы
штору.
— Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? — холодно
спросила Джонси.
— Мне бы хотелось посидеть с тобой, — сказала Сью. — А кроме
того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
— Скажи мне, когда кончишь, — закрывая глаза, произнесла
Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, — потому что мне хочется
видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется
освободиться от всего, что меня держит, — лететь, лететь все ниже и ниже, как
один из этих бедных, усталых листьев.
— Постарайся уснуть, — сказала Сью. — Мне надо позвать
Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на
минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под
их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея
Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве
Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал
его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому
подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым
художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил
запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был
злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на
себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых
художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами,
в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло
на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью
рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы
она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная
связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились,
раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
— Что! — кричал он. — Возможна ли такая глупость — умирать
оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю
позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову
такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
— Она очень больна и слаба, — сказала Сью, — и от лихорадки
ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман,
— если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы
противный старик… противный старый болтунишка.
— Вот настоящая женщина! — закричал Берман. — Кто сказал,
что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу
позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как
мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила
штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там
они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись,
не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в
старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый
чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна,
увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной
зеленой шторы.
— Подними ее, я хочу посмотреть, — шепотом скомандовала
Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не
унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща —
последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям
желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над
землей.
— Это последний, — сказала Джонси. — Я думала, что он
непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
— Да бог с тобой! — сказала Сью, склоняясь усталой головой к
подушке. — Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со
мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в
таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная
фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой
рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист
плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с
наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал
в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять
штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью,
которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
— Я была скверной девчонкой, Сьюди, — сказала Джонси. —
Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне,
какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне
немного бульона, а потом молока с портвейном… Хотя нет: принеси мне сначала
зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты
стряпаешь.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за
ним в прихожую.
— Шансы равные, — сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую
руку Сью. — При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить
еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже
воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды
нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
— Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход — и
больше ничего не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с
удовольствием довязывая ярко-синий, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее
одной рукой — вместе с подушкой.
— Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, — начала она.
— Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего
только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его
комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были
холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь.
Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места,
несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в
окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не
шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана — он написал его в ту
ночь, когда слетел последний лист.
Нравоучительная басня о свинском поведении соответствующего животного...
И грустная история, одновременно. Ведь свинки — единственные в мире животные, которые не могут поднять голову настолько, чтобы взглянуть на небо. Таково строение их позвоночника и анатомические особенности...
Вот и как быть с басней?.. Если свинья при всём желании не сможет проверить: есть на дубе желуди или нет?..
Добрая красивая история, о том, как лисёнок с зайчонком осень искали...
Лесная сказка
— Держись! — сказал Лисенок и поудобнее взялся за ручки тележки.
— Я держусь… — ответил Зайчонок и зажмурился.
Тележка покатилась вниз с пригорка. Ветер бил в мордочку, ушки развевались, как флажки. «Где-то я об этом читал», — подумал Зайчонок и открыл левый глаз. Навстречу бежали деревья — березки и осинки в бальных золотистых и багряных платьицах, строгие елки в зеленых фраках. Красотень такая, что и правый глаз пошире раскрылся, чтобы ничего не пропустить. В воздухе вальсировали листочки и, опадая, путались в привядшей траве…
А тележка скатилась на полянку и поехала дальше, осторожно подталкиваемая заботливым Лисенком.
Пролетал над друзьями воробей — крылом помахал, чуть в траву не свалился. Пробегал мимо Хомячок — кивнул, лишних слов не тратя. Осень — самое хлопотливое время у Хомяков: не успеешь оглянуться — уж пора и в спячку впадать, до весны…
А путешественники уже полянку проехали, по оленьей тропке в лес углубились. Солнечные лучи сквозь листву пробиваются, на землю пятнами ложатся.
— Я понял, — говорит Лисенок, — почему эту тропинку так Олени любят!
— Почему? — спрашивает недогадливый Зайчонок.
— А ты посмотри, как солнышко землю пятнает! Совсем как спинку Олененка!
Засмотрелся зайчик на солнечные пятнашки да из тележки и вывалился. Не ушибся — на мягкий ковер из сухих листьев приземлился и уткнулся носом в большой гриб-боровик. Тут с дерева кто-то ка-ак прыгнет!
— Ц-ц-ц! Лапы прочь! — кричит сердито. — Это мой гриб! Зачем грибы зайцам?!
А тут и Лисенок подоспел:
— Не бойся, Белочка, мы твои грибы не трогаем. Мы Осень увидеть хотим!
— А чего на нее смотреть! — махнула хвостом белочка. — Хоть направо идите, хоть налево — одна осень кругом! — и потащила сорванный гриб, бормоча себе под нос что-то ужасно деловитое.
Лисенок помог зайчонку снова забраться в тележку.
— Ну, куда теперь? — спросил, отряхивая с шубки дружка сухие листья.
— Вперед, а там разберемся! — лихо ответил Зайчонок, вставая в полный рост и указывая направление движения.
Тележка тронулась с места. Зайчонок плюхнулся на… в общем, на хвостик. Он потер ушибленное место, но даже не пискнул. Потому что вокруг было так осенне — в самом лучшем смысле этого слова.
Оленья тропка, петляя, вела через лес, к озеру. Там деревья расступились, давая простор воздуху и воображению. А за озеро собиралось садиться солнце. Огромный огненный шар склонился над водой, словно любуясь своим отражением. От него к нашим маленьким путешественникам пробежала огненная дорожка.
Из легкого облака, висевшего над лесом, что-то сорвалось и полетело. Легкая белая звездочка упала на нос Зайчонку. Малыш лизнул нос — и звездочка растаяла капелькой росы. Зайчонок обернулся к другу:
— Я понял! Наше озеро — непростое! За ним Осень с Зимой встречается!
…Лисенок и Зайчонок стояли на берегу озера. Солнце уже почти коснулось воды. Озеро постепенно заполнялось жидким золотом. А в воздухе начинали свой танец первые снежинки…
Терапевтическая сказка о том, что не так важны оценки, как полученные знания и умения. Важно научиться применять навыки на практике, а не в теории. Добрая осенняя история о ёжиках двойняшках!
Вопросы для обсуждения:
Почему Обжорик, получая плохие оценки, отличился, а Шустрик — наоборот?
Что сказала Ежиха про оценки, согласен ли ты с ней?
Направленность: Школьные трудности, переживания из-за плохих оценок. Неудачи в учебе и вызванные этим депрессивные настроения.
Ключевая фраза: «Я плохой, я плохо учусь».
Терапевтические сказки под редакцией Хухлаевой О.В., Хухлаева О.Е.
Шустрик и Обжорик
В одном небольшом дружном лесу жила маленькая семья ежей по фамилии Колючкины. И было в этом семействе двое деток-двойняшек, которых звали: Шустрик и Обжорик. Когда детишки подросли, пришло им время учиться взрослой самостоятельной жизни: находить еду, делать запасы на зиму, благоустраивать жилище. Для этого всех маленьких ежиков отдавали на учение к Ежихе-умелице. Она обучала их, как нужно насаживать грибы и яблоки на свои колючки, как делать запасы впрок, как готовиться к зиме.
Шустрик был одним из лучших учеников, все очень быстро схватывал и ежиха его хвалила. Обжорик же никак не мог удержаться, чтобы не съесть яблоки, уж очень они были вкусные.
Ежиха ругала его и ставила плохие оценки. Дело шло к осени, и вдруг в семье Колючкиных случилась беда — родители сильно заболели, и все ведение хозяйства легло на ежиков-малышей. Родители не очень-то надеялись на Обжорика. Большие надежды возлагали они на Шустрика. Шустрик был уверен в своих силах и особенно не торопился с запасами на зиму. Обжорик же боялся, что не сможет приготовиться вовремя, но очень хотелось ему доказать родителям, что они могут на него рассчитывать. И решил он воспитывать в себе силу воли: найдет яблоко или гриб, очень хочется съесть — ан, нет — нельзя. Оттащит в ямку — и вновь на поиски вкусных продуктов. Так постепенно и наполнилась его ямка. Но никто из семьи не подозревал о ее существовании.
Наступил ноябрь, ударили холода — а Шустрик только начал делать запасы. Что же делать? Не оправдал Шустрик надежд, придется искать выход. И тут Обжорик не выдержал — открыл всей семье свой секрет. Удивились родители, обрадовались — аи да молодец! стыдно им стало, неловко.
Узнала обо всем Ежиха-умелица и высказалась: «Молодец, Обжорик! Главное — это не оценка, не просто умение что-то делать, важно, чтобы свое умение в нужный момент применить, воспользоваться своими знаниями на пользу близким».
