Кирюшка | Рождественские истории | Рассказы для детей | Аудиокнига

Рассказ Натальи Манасеиной о том, как Рождество стало самым счастливым днём в жизни мальчика-сироты.

Кирюшка

О том, как Рождество стало самым счастливым днём в жизни мальчика-сироты.
Наш рассказ о том пойдет,
Как малыш любовь найдёт,
В святки маму обретёт,
Как Господь его спасёт
От сиротской доли.

Без матери

Плохо жилось Кирюшке, как умерла его мать, прачка Лизавета. И при матери ему жилось не так чтобы уж очень хорошо. Бывало и холодно, и голодно, и больно от колотушек. Прачка Лизавета стирала и гладила днём, а ночью кашляла, и оттого, что она через силу работала и никогда не могла отдохнуть как следует, она легко раздражалась и, под сердитую руку, била сына. Побьет она, бывало, Кирюшку, сильно иногда побьет, а потом сейчас и пожалеет, и чем сильнее побьет, тем сильнее пожалеет.
И Кирюшка, как только мать его приласкает, так всю обиду сразу забудет, голову под материнский серый байковый платок запрячет, носом и щеками трётся. А мать его ласкает и всё что-то хорошее приговаривает, а иногда вдруг скажет:
— И на кого я тебя покину, Кирюшка?
Скажет и замолчит. Тогда Кирюшка высунет из-под платка одно большое ухо и маленький, косо посаженный глаз.
— А и врёшь, никуда ты от меня не уйдёшь, всё равно назад вернёшься, уж я знаю.
Но Кирюшка жил на свете всего шесть лет и пять месяцев, мать жила гораздо дольше и уже по этому одному знала больше сына.
Не хотелось ей покидать Кирюшку, а пришлось.
Умерла прачка Лизавета. Остался Кирюшка без матери.
Родных у него не было, и он жил всё у той же квартирной хозяйки. Только с матерью они угол снимали, а теперь угол этот сдали другой прачке, а Кирюшка определённого места не имел, днём бродил по всей квартире, а ночью пристраивался где-нибудь в уголке.
Квартира, в которой было две комнаты и кухня, сдавалась по углам, жильцы — все люди рабочие, по целым дням не бывали дома. Кирюшка присаживался то у одного окна, то у другого, мастерил что-нибудь на подоконнике; когда не было большого мороза, выбегал во двор и, подвязав своё единственный конёк, пробовал скользить по обледеневшим камням. Так он и при матери жил. Голоден он бывал редко. Кроме квартирной хозяйки, все жильцы старались выделить ему что-нибудь из своей еды, а по праздникам заводили разговор о том, что мальчика нужно определить в приют.
Кирюшка сначала внимательно прислушивался к этим разговорам, всё ждал, что его в приют определять станут, а потом и ждать бросил. Понял, что всё это так, разговоры одни, и всем тётенькам и дяденькам не до него. У каждого своё дело, свои заботы и очень мало свободного времени, чтобы ещё хлопотать о чужом ребенке.
А Кирюшка был мальчик тихий, не шумливый, серьезный, никому не мешал, никому на глаза не совался. Подойдёт, сядет смирнёхонько и только смотрит да слушает. Говорил он совсем мало, и не столько от робости, сколько потому, что его никогда никто ни о чём не спрашивал, а когда Кирюшка начинал что-нибудь рассказывать, то тётеньки и дяденьки его плохо слушали, всё больше о своём думали.
Жила у них в углах Маня, девочка лет двенадцати; она в школу учиться ходила. Мане этой тоже не до Кирюшки было. Она, как и другие, о своём думала, и ей было некогда его слушать. А девочка она была добрая: огрызок карандаша ему подарила и синюю обертку от старой тетрадки. На чистой стороне этой обертки можно было рисовать. И Кирюшка рисовал, только недолго. Карандаш скоро истёрся, а чинить никто не взялся: ухватиться было не за что. Так Кирюшка и остался без карандаша.

Отчего в праздник скучно?

Время подходило к Рождеству. Стояли морозы, и на улице в дырявых валенках и летнем пальто было холодно. Приходилось сидеть дома, а дома было скучно, и особенно скучно делалось по праздникам, тогда, когда всем становилось веселее.
Наступил первый день Рождества. Сквозь морозные узоры оконных стёкол подвального этажа пробилось солнце, и зайчики заиграли по чисто мытому полу.
В квартире всё было по-праздничному. У кроватей чистые ситцевые занавески повешаны, столы и табуретки добела вымыты, а перед образами лампадки теплятся. Жильцы в церковь ходили, хотели Кирюшку с собой взять, да только мороз большой, а у него пальто летнее и валенки дырявые.
Так и не взяли. А как вернулись из церкви, стали каждый у своего столика кто чай, а кто кофе пить.
Кирюшку везде угощали. выпил он чашечку и у толстой торговки, что яблоками торговала, выпил другую у прачки, что занимала их угол, где он прежде с матерью жил. Манина мать и торговка швабрами его кофе напоили. Звали ещё и другие, а только он больше не мог. Сказал: "Благодарствуйте, тётеньки".
И за обедом его все угощали. Плотно поел Кирюшка, да и жильцы поели плотнее, чем всегда. К празднику каждый себе мясное сварил. А как посуду убрали, все до одного спать полегли. Устали, от работы ещё не отошли, всем отдохнуть хотелось.
Девочка Маня в школу ушла. Ей учительница велела придти помогать ёлку убирать. Зажигать ёлку на второй день хотели.
Кирюшка к окошку на табуреточке уселся.
Смотреть в комнатах не на что, все за занавески попрятались, а из окошка тоже ничего занятного не увидишь. Окошко в подвале, из него, если даже на самый подоконник влезть, от человека только сапоги да калоши увидишь.
На дворе такой мороз, что и во всем тёплом холодно. В голове у Кирюшки всё мысли, да такие невесёлые. Остался он при одном коньке. Мать к праздникам непременно второй обещала, да не вышло.
И до сапог тех, что матери с господского мальчика подарили, Кирюшка всё ещё не дорос. Думал, дорастёт к празднику, и тоже не вышло.
Скучно прошёл первый день, а как второй подошёл, ещё скучнее стало.
Все жильцы собрались и в гости ушли.
Кирюшка и сам любил в гости ходить. Прежде с матерью они часто ходили. Принарядится, бывало, прачка Лизавета, вихры сыну частым гребнем вычешет, маслом голову вымажет, рубашку из-за пояса выправит, и пойдут. А в гостях чай пьют, угощаются, разговаривают. Под разговоры чай легко пьется. Блюдечек не считают, только подставляй. Хорошо в гостях! А как умерла мать, Кирюшку никто в гости не брал. Не брали и не звали.
Жильцы, как уходили, все сказали, что до вечера дома не будут, одна Маня хотела ещё домой забежать.
— Сейчас к бабушке пойдём, — скороговоркой объясняла она, — потом к дяденьке, а от дяденьки домой. Белый фартук надену и — в школу на ёлку. А с ёлки к крестной. Там мы с мамкой и заночуем.
Много было у Мани мест, куда в гости ходить.
Остались дома квартирная хозяйка да Кирюшка. Хозяйке никуда уйти нельзя — у неё квартира, а Кирюшке идти некуда.
Стала хозяйка гостей поджидать, да те что-то не шли, а Кирюшка и не ждал никого; не ходил никто к нему. Вот так-то, от разного, как будто, а только им обоим одинаково скучно стало.
Хозяйка лампадку поправила, в кухню пошла, щи на край плиты отодвинула, раз-другой лениво по квартире прошлась, а потом и на кровать улеглась.
— Сосну я минуточку, — сказала она Кирюшке, — а ты, если кто придёт, меня разбуди!
Хозяйка похрапывает на постели, часы тикают. На стенке, возле Маниной кровати, белый фартук висит, туго накрахмаленные оборочки растопырил. В квартире чистота, тишина, скука сонная.
Поглядел Кирюшка в окошко, но стекло замерзло. Подул, рукавом рубахи потёр, а только, как ни старался, ничего, кроме старого и скучного, не увидал. Всё камни, лужицы подмерзшие, даже сапог и калош что-то долго нет. Не проходит никто. А вот и калоши, да ещё знакомые...

Неказистый кавалер

Хлопнула входная дверь. Маня вошла.
— Засиделись у дяденьки, — объявила она, быстро снимая пальто и платок. — Причешусь, фартук надену — да и в школу, а из школы к крёстной. А ты чего невесёлый? — спросила она Кирюшку.
— Я ничего, — ответил Кирюшка и отвернулся к окошку.
— А делал что? — допрашивала Маня.
— А ничего, сидел всё, — не оборачиваясь, ответил мальчик.
Маня посмотрела на вздутую на спине рубашку, на большие уши, на рыжеватый затылок с забегавшими на шею косицами.
— Кирюшка, а Кирюшка! — окликнула она, но уже каким-то другим голосом.
Чуткое ухо Кирюшки уловило перемену, и он чуть-чуть повернулся к ней.
— Слушай, что я тебе скажу, — быстро и с увлечением заговорила Маня, — пойдём-ка со мной на ёлку в школу. Нечего тебе здесь одному сидеть. Хочешь?
— Хочу, — как-то внутрь себя произнёс мальчик, и его глазёнки заблестели.
Что значит "ёлка", он ясно себе не представлял, но в слове "пойдём" было столько заманчивого, что его большой рот раздвинулся до самых ушей.
Сборы были непродолжительные. Маня ещё с утра оделась по-праздничному, а у Кирюшки в запасе и не было ничего лучшего. Маня, оглядев мальчика ещё раз, даже пожалела, что сгоряча его пригласила, но делать было нечего. Не оставлять же его дома, когда он уже и шапку, и пальто себе достал.
— Ну, а сапог-то у тебя разве нет? — спросила она, косясь на дырявые валенки.
— Есть, да большие, — виновато ответил мальчик.
— Всё лучше, чем валенки, — решила Маня. — Обувайся-ка поскорей!
Кирюшка вытащил из-за кухонной перегородки сапоги. Обулся, встал на ноги и весь ушел в сапоги.
— Говорил же, что большие, — проговорил он, поднимая на Маню смущенные глаза. — Барыня подарила, а мамка сказывала, что надо подождать, когда подрасту.
— А ну-ка, походи, — предложила Маня. Кирюшка прошёлся. От его топота проснулась хозяйка.
— Никак, куда собрались? — спросила она, высовывая голову из-за ситцевой занавески, закрывавшей кровать.
— Да вот, хочу его на ёлку в школу взять, — сказала Маня. — Учительница позволила брата или сестру привести, так чем месту-то зря пропадать, пускай он сходит.
— Ну что ж, идите себе с Богом. Да кавалер-то у тебя больно неказистый, Маня, — оглядев ребят, заметила хозяйка.
— Ну, ничего, как-нибудь, — ответила девочка. Там народу будет много, и не рассмотрят.
Собрались и пошли.
Хозяйка к окошку подошла, даже присела, чтобы поглядеть, как они по двору пойдут.
У Мани новое платье из-под пальто так и торчит, башмаки тоже новые, на голове платок байковый. Исправная девочка. Ну, а Кирюша рядом с ней сплоховал. В сапогах чуть не тонет, пальто рыжее и самое летнее, а шапка, если бы не его большие уши, прямо бы на плечи слезла.

Новые гости

В небольшой зале, освещенной висячей лампой, давно уже не хватает места, чтобы сидеть, а пространство, чтобы ходить, всё сокращается. Почти никто не пришёл в одиночку. Учительница позволила привести каждой ученице брата или сестру, но среди девочек нашлись и такие, что привели и брата, и сестру.
— Ты что же это, никак, троих привела? — слышится вопрос.
— Ничего не поделаешь, следом бегут, — виновато отвечает бледная девочка с рыжей косой, а из-за её юбки выглядывают дети, похожие на испуганных и любопытных мышат.
— А меня Аннушка с двоими насилу пропустила, — заявил кто-то из угла комнаты.
Маленькие жмутся к старшим, прячутся за юбки, выглядывают из-за спин. Никто громко не говорит, но все гудят, точно пчёлы в улье, и гудение это разом смолкает при появлении новых гостей. Общее внимание на некоторое время сосредоточивается исключительно на них.
— Ишь, как расфрантилась! Сапоги на пуговках, — перешептываются девочки, разглядывая во все глаза входящую Лизу Рассолову.
Стуча каблуками и шурша подкрахмаленными оборками, она бойко и с достоинством человека, вполне уверенного, вошла в залу. Но не успела она поздороваться и с половиной собравшихся, как вдруг почувствовала, что уже что-то случилось. Она обернулась. В дверях стояла Люша Александрова, вся в локонах, в жёлтых туфлях с помпонами, в красном шерстяном платье с широким голубым поясом.
Такого великолепия никто не ожидал. Восторг, вызванный Люшей, захватил всё общество. Но вот новые гости — в залу входила Маня со своим спутником.
От смущения Кирюшка как-то ещё больше ушёл в свои сапоги. Эти сапоги и большие, покрасневшие от мороза уши прежде всего бросались в глаза. Пальто он не снял. Идти было далеко; он промёрз, и Маня решила, что что так, не раздеваясь, он скорее согреется, а жарко не будет, пальто летнее, всё равно, что пиджак. Сразу попав на свет и в толпу, мальчик оторопел и, крепко сжав Манину руку, исподлобья косился на всех.
— Это кто же? Брат? Какой смешной! А уши-то какие! А сапоги! — слышалось вокруг Кирюшки, и он, смущаясь ещё больше, всё ниже опускал голову, а над ним Маня спокойно и рассудительно объясняла девочкам, что это не брат, а просто так, мальчик с квартиры.
— А Вера Павловна только братьев приводить велела, — наставительно вставил кто-то, но Маня ещё вразумительнее объяснила, что чем месту зря пропадать, пусть хоть мальчик с квартиры на ёлке побывает. И ещё Маня рассказала, что Кирюшка сирота, что ему скучно, и рассказала это так, что все сразу поняли, что Кирюшке самое место на ёлке! И Кирюшка это понял, поднял голову и чуть-чуть с ласковой застенчивостью всем улыбался, сказать что-то хотел, да не успел. Вдруг такое началось, что он так с открытым ртом и остался.

Праздник

Дверь в классную распахнулась. Тесня друг друга, бросились туда дети, а там, среди большой комнаты, стояла, сверкая и блестя, огромная ель, а в уголке теснились, расчистив ей место, нагромождённые друг на друга чёрные классные столы.
Сотни глаз впились в ёлку, сотни взволнованных дыханий всколыхнули застоявшийся воздух, пропитанный свежим запахом хвои. Ель дрогнула и, точно живая, колыхнула всем навешанным на ней золотом. А потом девочки, те, что постарше, стали ходить вокруг дерева хороводом и пели что-то очень хорошее, но совсем непонятное Кирюшке, а он тихо стоял в сторонке у стенки, слушал своими большими ушами и смотрел, не мигая, маленькими, но зоркими глазами.
Потом дети играли в разные игры и водили хороводы. Звали и Кирюшку, а только он не пошёл, он и так не скучал, ему и так весело было. Когда в кошки-мышки играли, так он даже приседал от волнения, когда кошка мышку настигала. Кошкой был мальчик худой и юркий, а мышкой девочка, маленькая, толстая, но очень быстрая. Долго кошка поймать мышку не могла, зато как поймала, так вцепилась, что с трудом оттащили. Ну, а потом, как все устали и свечи на ёлке догорели, тётенька, та, которая всем распоряжалась, велела детям на пол сесть. Маленьких вперёд пропустили. Кирюшка не из больших был, так он впереди очутился.
Сели все, и вдруг с потолка белую занавеску спустили. Огарки на ёлке потушили. Запахло свечами, хвоей палёной. Темно стало, так темно, что друг друга никто не видел, а видели все одну белую занавеску, и по занавеске этой вдруг санки полетели. Уж кто там видел, кто кого вёз, Кирюшка не разобрал. Видел какие-то рога, рога прямо на него лезли, а он от них назад пятился. Потом на занавеске человек в белом колпаке с петухом дрался, какие-то люди кверх ногами на головах стояли... Было что посмотреть! И все смотрели, охали, ахали, ещё просили.
Потом занавеску опять под потолок убрали, лампы зажгли, и стала та, которая всем распоряжалась, подарки раздавать. И чего только она всем не надавала! Комодики, шкапчики со стёклами, куколки, книжки с картинками, плиты с приборами, копилки, пеналы, корзиночки, посуда чайная...
Всего у неё много было, а только всё-таки всем не хватило.
— Мне, мне ничего не дали.
— А мне что же? — раздавалось кругом. Одна маленькая, так даже расплакалась. Самой стыдно, голову в сестрину юбку запрятала, а руку тянет. Плачет да просит куклу. Ну, а у той, которая всем раздавала, уже нет ничего. Всё, что на столе было, всё как есть, раздала. А кругом всё просят. Отказывать ей, видно, не хочется. Велела тем, кто ничего не получил, подходить, а сама стала с ёлки всё золото снимать. Снимает и раздаёт.
Подошёл и Кирюшка. Точно ёжик, застучал он по полу своими сапогами. Рыбку золотую ему дали, сама рыбка вся золотая, а пёрышки по краям зелёненькие.
Поздно уже было. Некоторые из маленьких даже спать захотели. Насмотрелись, устали, запросились домой. Стали все собираться, в платочки подарки и угощения завязывать.
Маня очень хлопотала, помогала маленьким, вещи им разыскивала, одевала их. Были такие, что позабыли, в чём пришли.
Кирюшка всё за Маней следом ходил, а потом это ему и надоело. Суетня, писк, возня. Пошёл он ещё раз на ёлку посмотреть. Какая она сделалась, когда с неё всё поснимали?
В классной ни души. Одна настенная лампа горит. Столы в уголке чуть чернеют. На тёмной хвое кое-где что-то поблёскивает, а что — не разобрать с порога.
Шагнул Кирюшка, и захрустели под его подошвами ореховые скорлупки. Испугался он, оглянулся. Нет никого, ёлка да он. Подошел Кирюшка к самому дереву, стал вокруг обходить, пальцем хвою потрогал.
— Вот она какая! — тихонько про себя проговорил он и на пол в уголочке за ёлкой присел.
— Пускай, — думает, — Маня сюда за мной придет, лучше я здесь пока посижу, а то там теснота, давка... Хорошо здесь...

Под ёлкой

Ушли последние гости, и Аннушка, школьная прислуга, заперев на крючок кухонную дверь, взялась за щётку и пошла класс подмести, но в коридоре встретилась ей Вера Павловна.
— Не надо. Завтра всё уберёте, — сказала она.
Так Аннушка и ушла обратно к себе в кухню.
Вера Павловна осталась в квартире одна. В квартире тишина. После детского гама кажется как-то особенно тихо. Тихо, одиноко и скучно. Часы тикают, где-то обои трещат. Прошла Вера Павловна в класс, осмотрелась, не забыл ли кто чего. Нет, всё чисто подобрали, на полу одни скорлупки да бумажки от леденцов валяются. И на ёлке ничего не осталось, кроме дождя.
Каждый год собирается Вера Павловна спрятать украшения, чтобы не покупать к следующему, и каждый год это ей не удаётся. Денег едва хватает на подарки одним ученицам, а отпустить с пустыми руками никого не хочется.
Вера Павловна подошла к ёлке совсем близко. Остановилась. Стоит, смотрит, прислушивается. Странный звук... точно сопит кто-то... Да, сопит... Вера Павловна заглянула под ель. Она была близорука и не сразу разобрала, что это за тёмный комочек на полу лежит. Наклонилась к комочку Вера Павловна и тогда только всё разглядела: и маленького мальчика, и большие сапоги, и даже хвостик золотой рыбки, торчащий из зажатой руки.
Но как низко не наклонялась Вера Павловна, как ни всматривалась в лицо спящего, а всё-таки не вспомнила, с которой из девочек она его вместе видела. У неё на ёлке столько гостей и столько хлопот было, что всех детей она рассмотреть не успела.
И решила Вера Павловна не будить мальчика, пока за ним не придут. Придти должны с минуты на минуту, потому что нельзя так ребёнка забыть, чтобы о нём не вспомнить. Сестра забудет, так мать или отец вспомнят и прибегут. Пускай спит себе пока мальчик. Может быть, он и сказать не умеет, где живёт. Проснётся, домой запросится, а куда его вести, неизвестно. Нет, пускай себе спит спокойно.
Долго сидела над мальчиком Вера Павловна. Всё ждала, но никто не приходил. Наступила ночь. Озяб Кирюшка, как шёл на ёлку, насмотрелся всего, устал страшно и спал так, что не слышал, как Вера Павловна взяла его на руки, раздела и уложила на составленные два кресла. Ничего не слышал Кирюшка, крепко его сон взял.
Утром проснувшись, он долго не понимал, где он и что с ним. Всё молчал, всё исподлобья заячьими глазками косился. Только как ёлку увидел, сразу всё вспомнил, понял, что это он на ёлке остался, и отвечать на расспросы стал. Рассказал Кирюшка, что пришел на ёлку с девочкой Маней и что живёт он в доме, где лавочка. Но в школе девочек, которых звали Манями, было много, а на улицах домов с лавочками и того больше. Вера Павловна и Аннушка хорошо поняли только одно, что некому торопиться искать Кирюшку, потому что матери у него нет.
Потом Аннушка на целый день в гости ушла.

Как хорошо вдвоём.

Остались Вера Павловна и Кирюшка вдвоём. Пили они вместе чай, сладкий-пресладкий, булка поджаристая, свежая. А за чаем всё разговаривали. Вера Павловна спрашивала Кирюшку, а он всё рассказывал. Дано его так не расспрашивали, давно его так не слушали! И рассказывал же Кирюшка всё, что упомнил: и про второй конёк, который мать непременно к праздникам подарить хотела, не забыл, и про то, как его в приют определять хотят, да всё почему-то не определяют.
Слушала Вера Павловна и вдруг точно заскучала. Кирюшка ей про свои сапоги говорит, объясняет, что не дорос ещё до них, а сам всё на Веру Павловну поглядывает. "Заскучала, совсем заскучала", — думает.
— Вы бы, тётенька, в гости куда прошлись, — вдруг предложил он.
Удивилась Вера Павловна.
— Это зачем же ты меня в гости посылаешь?
— А так, потому что праздник. Чего же вам так-то сидеть? А что Аннушка ушла, так это ничего. Квартиру я постеречь могу. На меня часто оставляли.
Рассмеялась Вера Павловна.
— Спасибо тебе, а только в гости не пойду.
— Или не зовут? — с участием поинтересовался Кирюшка.
Совсем развеселилась Вера Павловна. Громко так рассмеялась. Сама говорит: "Не зовут", — а сама смеётся. Смеяться-то оно, как будто, и нечему, а она всё смеётся.
Чудно! Так и не понял Кирюшка, чему она так смеялась.
Потом они вместе стали смотреть разные картинки, а потом обедать сели.
А за обедом вдруг — как позвонят в прихожей!
Кирюшка сразу весь красный сделался и ложку из рук выронил. Думал, за ним пришли, а это почтальон письмо подал.
А как совсем стемнело, Вера Павловна ёлку зажгла. Кроме дождя, ничего на ней не было, да и свечей было меньше, чем накануне, а только эта ёлка Кирюшке ещё больше вчерашней понравилась. Он так и Вере Павловне сказал, а она, ничего не ответив, его на руки взяла и крепко к себе прижала. И так они, не говоря ни слова, вдвоём и сидели, и слышал Кирюшка, как сердце стучит, а его ли это сердце стучало или её, разобрать не мог. Так же это бывало, когда он под платок матери забирался.
И вдруг опять звонок.
Ещё больше, чем за обедом, испугался Кирюшка. Весь даже затрясся и разом на ноги стал.
На этот раз уж это за ним пришли, да не одна Маня, а с квартирной хозяйкой.

Приютили

Хозяйка как увидала Кирюшку рядом с Верой Павловной, так сразу креститься стала.
— А я думала, замёрз он, — говорит.
Ну, а потом кричать на Кирюшку начала, забранилась:
— Ах, ты, такой-сякой, — говорит. — Время мне тебя разыскивать. Страху из-за тебя такого натерпелась, что до сих пор ноги трясутся...
И рассказала она Вере Павловне, как испугалась, когда Маня с матерью домой вернулись. Думала она, что Кирюшка с ними, а как увидала, что Кирюшки нет, так и обмерла.
Маня сконфужено молчала. Дома ей от всех попало, да перед Верой Павловной стыдно. Всегда её в школе за исправную девочку считали, и вдруг такая неприятность вышла.
— Уж, нечего сказать, хороша! — стыдила Маню хозяйка. Ведь этакая обуза на шее. Нет, уж покорно благодарю, вот только дождусь, как праздники кончатся, и прямо тебя, батюшка, до греха, без всяких разговоров, в приют!
Тётенька была взволнована и сердита и слово "приют" выкрикнула как-то зловеще.
Кирюшка изо всех сил сжал руку Веры Павловны и прижался к ней всем телом.
А тётенька командовала:
— Живо одевайся! Некогда мне здесь с тобой прохлаждаться.
У Кирюшки даже сердце остановилось, а ноги точно приросли к полу. Такими ногами сапог ни за что не поднять, а идти нужно.
И вдруг слышит Кирюшка:
— Мальчика я пока у себя оставлю. Некогда вам о нём хлопотать, а мне и в приют его легче пристроить, чем вам.
Это Вера Павловна говорит, а хозяйка ничего, не спорит. Отдаёт значит. А только Кирюшка, пока дверь на крючок не заложили, всё не верил, что его не заберут.
Потом, за руку, они вдвоём пошли опять к ёлке.
— У тебя, значит, я жить буду, что ли? — тихонько спросил Кирюшка. — А?
— Да, у меня будешь жить, — ответила Вера Павловна. Хотела она ещё одно слово "пока" прибавить, да в эту минуту догоревшая свеча подожгла хвою. Вера Павловна бросилась тушить. Так этого слова они и не сказала.