Романтическая история о зарождении самого прекрасного чувства.
Снегопад
Изба лесного объездчика Лаврентия, или, как принято здесь говорить, «лесной кордон», стояла на краю Урженского бора.
Бор был вековой — как ни приедешь на кордон, он всегда шумит величаво и важно. Шумит и лето и зиму. Летом, конечно, кроме гула вершин, ничего не услышишь. А зимой, как только задует ветер и закачаются, загудят сосны, лучше в избе не сидеть, а обязательно выйти хоть ненадолго на крылечко и посмотреть, что делается вокруг, Снег летит с сосен, рассыпается легкой пылью, и весь лес до самой глубины густо дымит и вот-вот, кажется, запылает белым холодным пожаром.
Мимо кордона идет большак. На кордоне всегда людно. То отдыхают пильщики, то охотники чистят свои ружья, то колхозные возчики задают корм мохнатым лошадям.
Этой зимой снег выпал поздно, но падал четыре дня без перерыва, без отдыха, и так завалил знакомую землю, что ее не узнать.
Так случилось, что мне пришлось заночевать в избе у Лаврентия в конце декабря, на самом перевале зимы. Я давно собирался из деревни в Москву, но лед на Оке никак не мог окрепнуть, все не было переправы, зима, как говорят, была «сиротская», — и я застрял в деревне до декабря. А когда выехал, то, как назло, начался такой снегопад, что и машины, и лошади, и люди тонули в снегу, и все остановилось, попряталось по попутным деревням, по кордонам.
Люди сидели, дожидались пути, но никто не ругался, не проклинал этот снегопад, — без снегу тоже добра не будет, урожая не заработаешь.
На этот раз в избе у Лаврентия собралось не так уж много народу: возчик из Шухмина — молодой робкий парень, начальник районной почтовой конторы Николай Иваныч — человек в очках, пожилой и спокойный во всех обстоятельствах жизни, и дед из Лопухов, который почему-то без всякой нужды прикидывался глуховатым.
Все ехали по служебным или по своим собственным делам и застряли на кордоне. Один только дед попал на кордон по неизвестной причине.
— Ты куда ж это поперся в такую погоду? — допрашивал его Лаврентий. — За каким таким государственным делом? Ай жить тебе надоело? Небось восьмой десяток пошел, а ты все носишься, будто враг тебя мучает.
Дед смотрел на Лаврентия ясными голубыми глазами, крутил головой и посмеивался.
В избе жарко топилась русская печь. За окнами, ни на минуту не ослабевая, продолжался густой снегопад. Торжественное и монотонное падение снега вызывало оцепенение. Все мы смотрели за окно на сыплющийся снег и молчали.
В сумерки, когда за окном потемнело, Лаврентий зажег под потолком жестяную лампу, поставил самовар и включил радио. Из черной треснувшей тарелки громкоговорителя раздалось прерывистое хрипение, потом чугунный и грозный голос сказал с подвывом:
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка…
Дед встрепенулся.
— Престарелое радио, — сказал он, сокрушаясь. — Или это с простуды оно так сипит. Чегой-то я не пойму.
— А ты не прикидывайся, будто ничего не соображаешь, — рассердился Лаврентий. — От погоды оно сипит, от мокроты, — вот что!
— Атмосферические помехи, — коротко объяснил Николай Иваныч.
— Вроде как с перепою, — заметил дед. — У нас в Лопухах, уж на что мы в самом, можно сказать, дремучем лесу, в самом глушняке обитаем, а и то голос у радио много чище. Какое может быть сравнение!
— Совестно слушать, чего ты только плетешь! — сказал Лаврентий.
— Я, милый, — объяснил дед, — человек неученый. А ты с меня требуешь.
Дед обвел нас лукавым взглядом и засмеялся.
— Что с меня взять. Моя жизнь — вот она, — дунул, и нету! Я по земле от силы пять лет еще прошагаю. Не более. Мне осталось, сердешный ты мой, только побаски ребятам рассказывать. Вот и все мое занятие.
— На это ты мастак известный, — пробормотал Лаврентий. — Кабы тебе за те сказки да побаски трудодни выписывали, был бы ты в наших местах самый богатей-мильонщик.
— Это точно! — согласился дед. — Я полагаю, что зря их мне не выписывают.
Николай Иваныч засмеялся, даже закашлялся.
— Ну и яд старик!
— Ты погоди маленько, рано еще смеяться, — сказал дед спокойно. — Ты про птицу иволгу слыхал? Нет? Та, что с золотым хвостом. Повадилась она летать в наш лопуховский лес на порубку. Там лесорубы работают. Они, значит, подрубают сосну, а она сидит поодаль на ветке и им подсвистывает. Так это ладно подсвистывает, под самый удар топора. Раз-два-три, раз-два-три! Им, конечно, работать от этого свиста легче, способнее.
— Выдумки! — сказал Лаврентий. — Иволга — птица пугливая.
— Это, милый, я и сам знаю, — строго перебил его дед. — Эти твои слова сейчас ни к чему. Ты мне не мешай, не препятствуй. Да-а. Лесорубы сами мне это рассказывали. Облегчение, говорят, нам было большое в нашей работе от той птичьей песни. А тут навернулся из города какой-то охотник-дуролом, прямо скажу, подлый человек, стервец. Застрелил он ту иволгу.
— Есть такие грохалы, — подтвердил возчик. — Им все равно по ком бить, — по вороне ли, по кукушке ли, по дятлу.
— Вот-вот! Застрелил он ее. Пришли лесорубы, а иволги нету. Подняли топоры, бьют, а у них ничего и не получается. Один, как говорится, разнобой, разброд. Не хватает им этого свиста с переливами. Вот так-то оно и было, милок. Норму они в тот день без иволги так и не выполнили.
— Это ты к чему гнешь? — спросил Лаврентий.
— Да ни к чему. Ты понимай, как тебе желательно. А то и вовсе не понимай. Дело твое. А вот я бы на месте нашего председателя, кабы вправе он был на это, написал бы той иволге какие ни на есть трудодни. Подкормил бы ее малость.
— Ну и занозистый же ты дед, — сердито сказал Лаврентий. — Звонишь черт знает что!
— Моя жизнь — вот она, — повторил дед. — Дунул — и нету! Потомство меня интересует. Вот я, к примеру, человек неученый. Не так, значит, жизнь у меня стесалась, как думалось. Не в те сроки я родился. Так это, брат, поправимо.
— Это в семьдесят-то лет? — спросил Николай Иваныч.
— Поправимо! — уверенно повторил дед. — Я сам не вышел, так детей своих вывесть могу. Или нет? Ну то-то! Вот о чем я забочусь.
«В процентном выражении, — сказал из громкоговорителя бархатный голос, — это дает увеличение продукции по линии переработки молочных продуктов на девяносто три и четыре с половиной сотых…»
— О господи! — вздохнул дед. — Ночь нынче не простая, а, кажись, новогодняя, вроде как праздничная, а он нас этими процентами кормит.
— Рано еще, — ответил Лаврентий. — Погоди, скоро музыка пойдет валом. И песни. Из Москвы. А пока что можно, конечно, его и прикрыть.
Лаврентий выключил радио. Сразу стало слышно, как поет, закипая, старый, погнутый самовар.
— Водочка у меня будто есть, — сообщил неуверенно Лаврентий. — Может, по сто граммов и придется на каждого. А вот насчет закусить — слабовато.
— Доставай, что у кого есть! — приказал Николай Иваныч. — Чего-нибудь наберем.
Все начали развязывать кошелки и узелки и выкладывать на стол воблу, хлеб, вареную картошку. Дед вытащил из-за пазухи соленые огурцы.
— Без вина, — сказал он, — дыхать можно. Главное, что человек в себе носит.
— Ты опять? — встревожился Лаврентий.
— Чего опять? Я говорю, — не в одном вине праздник.
— А в чем же тебе еще праздник?
— Эх, милый, сказал бы я тебе, да опасаюсь, что ты в мое понятие не взойдешь. Ты выйди на лес погляди — чем тебе не праздник!
— Я этот лес тридцать годов вижу, — недовольно ответил Лаврентий. — А ты меня будешь учить.
В избе попахивало дымком из самовара. Я вышел, чтобы немного отдышаться, на крыльцо. Дед вышел следом за мной.
— Ты подумай, — сказал он мне. — Вот так сыплет и сыплет с небес этим самым снежком на тыщи и тыщи километров. Чем не праздник? Было бы у меня здоровье, да разве я бы тут сидел, у Лаврентия! Мигом бы подался на озера. Там сейчас удивление из удивлений — снег по пояс, дерева стоят, как невесты. И все светится, хоть и поздняя ночь, Вот она, пришла хозяйка-зима. Молчит красавица наша, умылась студеной водой из серебряного кувшина.
Дед помолчал.
— Вот Лаврентий меня все пытает, куда это я поперся в такую погоду. А я ему этого сказать не могу. Никак! Он человек рассудительный, он в своих рамках живет. До чужой души он не охочий. Как же я ему скажу, по какому случаю я в такой снег плетусь из Лопухов да в самое Костино.
— А чего, отец? — спросил я.
— Да как тебе сказать. Вроде как и неловко. Один я, понимаешь. Бабка моя давно померла. Бобыль я — и есть бобыль. Одна у меня дочка, Катерина. Грешить не буду, — красавица. В мать, что ли, пошла. Я-то с малолетства был человек корявый. Вроде пришлепанный какой-то. Да-а. Вот я и надумал, — сам я, мол, только топором тяпать научился за все свое земное существование, да пахать, да сеять, да так кое-что ладить по хозяйству, а уж Катерину выведу на большак, на широкую дорожку. И что ж ты думаешь, — вывел! Власть наша мне в том, конечно, помогла. Садовод она у меня, Катерина. В Костине. Там, брат, такие сады, — сомлеешь! Осенью туда не ходи, — яблочный дух там такой, что с реки, с пароходов слыхать. И весной еще пуще не ходи, когда сады расцветают, — три раза сомлеешь. Да-а. Вот Катерина там и работает. Наградили ее нынче высокой наградой. По радио об этом говорили. Да-а. Она мне, значит, отписала: «Я, пишет, к тебе приеду под Новый год, у меня два дня свободных. На лыжах, пишет, приду. С подругой». Это за сорок-то километров! Ну, а мне, сам понимаешь, невмоготу сидеть в избе, дожидаться. Грудь точит и точит. Дай, думаю, пойду ей навстречу. Разминуться нам негде. Вот и пошел. А тут снег по колено. Мимо кордона она, понятно, не пройдет. Обязательно зайдет погреться. Это уж точно! Только Лаврентию ты про это молчи.
— Не беспокойся, отец.
Дед затоптал цигарку и ушел в избу. Я остался на крылечке. Снег падал все так же бесшумно и настойчиво.
Мне почему-то захотелось встретить первому Катерину. То, что дед поделился своей тайной только со мной, как будто роднило меня с нею.
Стало так тихо, что, когда я зажег спичку, чтобы посмотреть, который час, она ярко горела, потрескивая, и пламя ее совсем не дрожало. Было четверть двенадцатого.
«Хорошо! — подумал я. — Ночь в лесу, глухая зима и ожидание встречи. Так уж повелось, что в новогоднюю ночь всегда ждешь событий».
Я прислушался. В лесу был слышен легкий шорох, потом послышался стук, будто кто-то зацепил палкой за дерево. Кто-то шел к сторожке. Это, конечно, была она, Катерина.
И это действительно оказалась она.
Она подошла к крылечку, остановилась, стащила с головы вязаный шлем и стряхнула с него снег. Она меня не видела.
Я молча смотрел на нее в тусклом свете, падавшем из оконца. Даже в этом свете было видно, как горят ее щеки и глаза и как тяжело она дышит.
— Вас отец здесь ждет, — сказал я. — Уже давно. Катерина подняла голову, пригляделась ко мне и ответила смеющимся низким голосом:
— Вот и хорошо. А я опоздала. Трудно идти. Снег сырой, прилипает.
— А где же ваша подруга?
— Да никакой подруги нет. Это я нарочно отцу написала, чтобы он не беспокоился. Я одна.
Она начала обтирать лыжи. Я смотрел на ее мелкие движения, на ее рыжеватые блестящие волосы, слушал ее свежий голос.
— Ну, теперь познакомимся, — сказала Катерина и протянула мне крепкую, горячую и мокрую от снега руку. — Говорят, раз люди встретились в эту ночь, значит, весь год будут видеться друг с другом.
— Да, если бы! — сказал я и смутился.
Она тоже смутилась, быстро взбежала по ступенькам и вошла в избу.
А снег все падал и падал на ее лыжи, прислоненные к стене, и на маленькие варежки, засунутые за ремни. И не то от варежек, не то от снега тянуло свежим и слабым запахом еще далекой весны, первых лесных фиалок.
Погано з людиною, яка не вміє тримати язика за зубами.
Ось жили собі чоловік і дружина – Петро та Хвеська. І хороша дружина була б ця Хвеська – лише одне недобре: що не скаже їй чоловік, усе іншим розбовкає. Вже Петро її і просив, і сердився – нічого не допомагає!
Одного разу поїхав він орати і знайшов на ріллі золото в цегляному глечику. А було це ще за кріпосного права, коли чоловіки на панщину ходили. Ось Петро й думає: "Тепер і на волю викупитися можна, тільки щоб бурмістр не довідався про гроші, а то відніме. Довідатися ж йому неминуче, бо від Хвеськи не сховаєшся – вона по всьому селу рознесе. Що робити?"
Думав, думав бідолаха, та й надумав.
"Треба, — каже, — відучити її базікати". Ось взяв він ті гроші, приніс їх додому, заховав, а жінці нічого не каже. На другий день пішов на базар, купив там в’язанку бубликів та вбитого зайця, а повертаючись додому, звернув до річки, витягнув з невода всю рибу, а зайця поклав у невід. Рибу відніс до лісу і розкидав під кущами, а бублики начепив на грушу, що на краю лісу стояла. Та й повернувся додому. Пообідали вони з Хвеською, тоді він їй і каже:
— А що, люба, чи не сходити нам до лісу? Подивимося, може там риба вивелася, — на вечерю наберемо.
Здивувалась Хвеська:
— Що ти, Петре, здурів, чи що? Хіба риба в лісі буває?
— А ось і буває, — відповідає Петро. — Сьогодні ліс тихий, ми риби наберемо вдосталь. Підемо, мила!
Хвеська не вірить, а все ж пішла. Приходять вони в ліс — і справді: то під тим, то під цим кущем лежить риба. Петро тоді й каже:
— Ну що, Хвеська, брехав я тобі?
— Ну, диво! – сплеснула руками дружина. – Скільки живу, а такого дива не бачила.
— А тепер, — промовляє Петро, — підемо на річку — чи не піймався в невід заєць.
— Вигадав, що сказати! Де це бачено, щоб зайців в невід ловили!
— А бачено, щоб риба в лісі водилася? Водиться ж! Підемо, — каже Петро.
Пішли. Виходять на узлісся, глядь — стоїть груша, і на ній бубликів багато. Хвеська кричить:
— Петре, Петре, глянь-ка — бублики на груші!
— Бачу, — відповідає. — Ну то й що?
— Та як це так?! Хіба бублики ростуть на груші?
— Відомо, не ростуть, — каже чоловік. — То, видно, бубликова хмаринка йшла, та й зачепила ліс — ось бублики і лишилися.
— Ну, так давай скоріш трясти!
Обтрясли, йдуть на річку. Витяг Петро невід — там порожньо; витягнув інший — нічого; коли витягнув третій, а там — заєць.
— Ох ти, матінка моя рідна! — закричала Хвеська. — Заєць у сітці! Скільки прожила, такого не бачила!
— Ну то й що, — каже чоловік, — не бачила, а тепер побачила. Ходімо додому, а то вже пізно.
Ось вони зібрали всю ту здобич і пішли. Приходять додому, дружина і почала:
— І що це за день такий! Зроду такого не було: риба в лісі, заєць в річці, бублики на груші!
— Це ще що! — каже Петро. — Найдивніше те, що я сьогодні гроші знайшов.
— Ну!
— Їй-богу, знайшов!
— А де ж вони?
— Ось!
І витягнув гроші.
— Ну, тепер, Петре, на волю від панів викупимось!
— Це правда, — каже чоловік. — А якщо бурмістр дізнається і все відніме?
— Ще що! — каже Хвеська. — Як же це він дізнається? Я нікому не скажу.
— Ну, дивись же, не говори, а то буде нам зле! Так гляди не кажи нікому і про те, що ти в лісі і на річці бачила, а то люди дізнаються, що такий день видався, і відразу здогадаються про нашу знахідку. Адже в такі дні завжди скарби знаходять.
Так Петро каже жартома, а Хвеська все за чисту монету приймає.
— Гаразд, нікому ні за що не скажу, — відповідає.
Ось ввечері шум лунає на селі, гомін.
— А що там таке, Петре? — запитує Хвеська.
— А хто його знає!
— Що б це могло бути? Піду подивлюся!
— Не ходи! Не слухай поганого, — каже Петро.
А Хвеська:
— Та ну, Петре, голубчику, рідненький, що там таке — скажи!
— Так то, — каже Петро, — пан бурмістр вкрав у попа ковбасу, тепер його водять по селу і тою ковбасою дубасять, щоб не чіпав чужого.
Все це Петро для сміху вигадав, а Хвеська повірила, і вже не терпиться їй:
— Ох, цікавина! Побіжу ж я до куми Маланки та розповім!
— Та не ходи, сиди краще вдома! — каже Петро. — Чи ти не знаєш нашого бурмістра? Він дізнається, що ти про нього таке розповідаєш, і тобі і мені влетить.
Хвеська послухалась і не пішла. Терпить вона день, нікому про скарб не розповідає; терпить другий, а на третій несила стало: як це про своє щастя не розповісти? І побігла до куми Маланки. Прибігла:
— Здрастуй, — каже.
Сіла, сидить. Ось-ось слово з язика зірветься, але ж боязно. Сиділа, сиділа, а потім невтерпець стало:
— Ах, кумушко, не знаю, як і сказати...
— Кажи, кажи! – припрошує Маланка.
— Та не знаю, як і сказати! Справа-то, бач, така, що нікому-нікому не велів Петро казати!
— Ох, матінко моя, та хіба ж я кому розповім?
— Ну, кума, — каже тоді Хвеська, — вже я, так і бути, тобі скажу, тільки ти гляди нікому-нікому!..
І розповіла все про ті гроші.
Тільки Хвеська з хати, а кума Маланка одяглася й побігла до куми Параски:
— Ох, кумушко, ти чула?
Так про Петрову знахідку все їй і розповіла. А Параска — Марині, а та — Арині...
Ось через день або два кличуть Петра до бурмістра. Той на нього відразу накинувся:
— Кажи, такий-сякий, знайшов гроші?
— Ні, — відповідає Петро, — не знаходив.
— Як не знаходив? Твоя баба дарма, чи що, говорить?
— А що ж моя баба каже? Моя баба такого може наговорити, чого й на світі не буває. Адже вона не при своєму розумі.
— Ах, ти так! — каже бурмістр. — Покликати ж сюди Хвеську!
Ось приводять Хвеську. Бурмістр і питає:
— Знайшов твій чоловік гроші?
А вона й зізналася.
— Ну що? — питає тоді бурмістр у Петра. — Бачиш?
— Ну то й що! — відповідає той. — Вона чого тільки не вигадає! А ви спитайте її, пане, коли це було?
— А коли це було? — запитує бурмістр Хвеську.
— Коли? Це було як раз тоді, коли ми ходили в ліс по рибу — під кущами рибу збирали, коли бубликова хмаринка пройшла і ми з груші бубликів натрясли, і в невід заєць спіймався, і вас, милостивий пане, по селу водили...
— А навіщо мене водили по селу? — запитує бурмістр.
— Прошу пробачення, милостивий пане... Та, вже коли питаєте, тоді скажу… щоб вас відшмагати гарненько за ковбасу, яку ви у попа звеліли вкрасти...
Тут бурмістр як підскоче:
— Ах ти така-сяка! Як ти смієш мені таке казати! Взяти її, всипати щосили, щоб знала, як даремно язиком водити!
Тут Петро заступився, почав просити, пояснювати, що його дружина не при своєму розумі. Ну, пан подумав, подумав: і справді дурепа, — взяв та й відпустив.
Ось йдуть вони удвох — Хвеська і Петро. Він сміється, а вона ніс повісила: второпала, що попалася. Прийшли додому, вона — в сльози.
— Хвесько, дружина моя мила! — каже Петро. — Не базікай даремно. А тепер не сердься, давай помиримось.
Тоді й помирилися. А незабаром відкупилися від пана, стали гарно жити і ні в чому собі не відмовляти.
Речь Чарли Чаплина на свое 70-летие “Когда я полюбил себя”:
Когда я полюбил себя, я понял, что тоска и страдания — это только предупредительные сигналы о том, что я живу против своей собственной истины. Сегодня я знаю, что это называется “Быть самим собой”.
Когда я полюбил себя, я понял, как сильно можно обидеть кого-то, если навязывать ему исполнение его же собственных желаний, когда время еще не подошло, и человек еще не готов, и этот человек — я сам. Сегодня я называю это “Самоуважением”.
Когда я полюбил себя, я перестал желать другой жизни, и вдруг увидел, что жизнь, которая меня окружает сейчас, предоставляет мне все возможности для роста. Сегодня я называю это “Зрелость”.
Когда я полюбил себя, я понял, что при любых обстоятельствах я нахожусь в правильном месте в правильное время, и все происходит исключительно в правильный момент. Я могу быть спокоен всегда. Теперь я называю это “Уверенность в себе”.
Когда я полюбил себя, я перестал красть свое собственное время и мечтать о больших будущих проектах. Сегодня я делаю только то, что доставляет мне радость и делает меня счастливым, что я люблю и что заставляет мое сердце улыбаться. Я делаю это так, как хочу и в своем собственном ритме. Сегодня я называю это “Простота”.
Когда я полюбил себя, я освободился от всего, что приносит вред моему здоровью — пищи, людей, вещей, ситуаций. Всего, что вело меня вниз и уводило с моего собственного пути. Сегодня я называю это “Любовью к самому себе”.
Когда я полюбил себя, я перестал всегда быть правым. И именно тогда я стал все меньше и меньше ошибаться. Сегодня я понял, что это “Скромность”.
Когда я полюбил себя, я прекратил жить прошлым и беспокоиться о будущем. Сегодня я живу только настоящим моментом и зову это “Удовлетворением”.
Когда я полюбил себя, я осознал, что ум мой может мне мешать, что от него можно даже заболеть. Но когда я смог связать его с моим сердцем, он сразу стал моим ценным союзником. Сегодня я зову эту связь “Мудрость сердца”.
Нам больше не нужно бояться споров, конфронтаций, проблем с самими собой и с другими людьми. Даже звезды сталкиваются, и из их столкновений рождаются новые миры. Сегодня я знаю, что это — “Жизнь”.
Одна з найвідоміших українських народних казок для найменших!
Рукавичка
Ішов дід лісом, а за ним бігла собачка, та й загубив дід рукавичку.
От біжить мишка, улізла в ту рукавичку та й каже:
— Тут я буду жити!
Коли це жабка плигає та й питає:
— А хто-хто в цій рукавичці?
— Мишка-шкряботушка. А ти хто?
— Жабка-скрекотушка. Пусти й мене!
От уже їх двоє. Коли біжить зайчик. Прибіг до рукавички та й питає:
— А хто-хто в цій рукавичці?
— Мишка-шкряботушка, жабка-скрекотушка. А ти хто?
— А я зайчик-побігайчик. Пустіть і мене!
— Іди!
От уже їх троє.
Коли це біжить лисичка — та до рукавички:
— А хто-хто в цій рукавичці живе?
— Мишка-шкряботушка, жабка-скрекотушка та зайчик-побігайчик. А ти хто?
— Та я лисичка-сестричка. Пустіть і мене!
— Та йди!
Ото вже їх четверо сидить. Аж суне вовчик — та й собі до рукавички, питається:
— А хто-хто в цій рукавичці живе?
— Мишка-шкряботушка, жабка-скрекотушка, зайчик-побігайчик та лисичка-сестричка. А ти хто?
— Та я вовчик-братик. Пустіть і мене!
— Та вже йди!
Уліз і той. Уже їх п'ятеро.
Де не взявся — біжить кабан.
— Хро-хро-хро! А хто-хто в цій рукавичці живе?
— Мишка-шкряботушка, жабка-скрекотушка, зайчик-побігайчик, лисичка-сестричка та вовчик-братик. А ти хто?
— Хро-хро-хро! А я кабан-іклан. Пустіть і мене!
— Оце лихо! Хто не набреде — та все в рукавичку! Куди ж ти тут улізеш?
— Та вже влізу,— пустіть!
— Та що вже з тобою робити,— йди!
Уліз і той. Уже їх шестеро, уже так їм тісно, що й нікуди. Коли це тріщать кущі, вилазить ведмідь — та й собі до рукавички, реве й питається:
— А хто-хто в цій рукавичці живе?
— Мишка-шкряботушка, жабка-скрекотушка, зайчик-побігайчик, лисичка-сестричка, вовчик-братик та кабан-іклан. А ти хто?
— Гу-гу-гу! Як вас багато! А я ведмідь-набрідь. Пустіть і мене!
— Куди ми тебе пустимо, коли й так тісно?
— Та якось будемо.
— Та вже йди, тільки скраєчку! Уліз і ведмідь, — семеро стало.
Та так вже тісно, що рукавичка ось-ось розірветься.
Коли це дід оглядівся,— нема рукавички. Він тоді назад — шукати її, а собачка попереду побігла. Бігла-бігла, бачить — лежить рукавичка і ворушиться. Собачка тоді: «Гав-гав-гав!»
Вони як злякаються, як вирвуться з рукавички,— так усі й порозбігалися лісом.
