Приключение в кукурузе (Всеволод Нестайко) / на русском

Вы, конечно, знаете, что есть такой остров — Ява. В Индийском океане. Из тех, что: Ява, Суматра, Борнео, Целебес, Большие Зондские ... Так вот Ява — это не остров. Ява — это мой друг и напарник. Ява Рень. Вон, слышите, носом шмыгает. Так, как он, никто в мире не шмыгает носом.

Чего он Ява, спрашиваете?

Это он себя сам так назвал, когда ему еще и года не было. То ли он, пискун мелкий, хотел сказать «Я Ваня», а получилось «Ява». Или «Иван» у него так прозвучал (на самом деле его Иваном звать), но приклеилось к нему это «Ява» на всю жизнь. Даже милиционер, живущий в нашем селе, так его называет.

У них вообще вся семья интересная.

Отец на скрипке играет. Корова – Контрибуцией зовётся. А дед, старый Рень, охотник заядлый, на охоте, когда стреляет, левый глаз онучей завязывает. Т.к. у него левый глаз без правого не щурится. Как левый прищурит – и правый сразу закрывается. Но и бьет дед с той онучей, ох ведь и бьет! Городские охотники, из тех, что машинами из Киева приезжают, только ахают.

«Вы, дедушка, абсолютный чемпион», — говорят.

В честь старого Реня даже озеро, что возле нашего села, люди Реневым назвали.

Мать Явина — депутат райсовета, звеньевая кукурузоводов.

Как-то Ява с Яришкой, сестренкой своей младшей, поссорился и при всех шлепков ей надавал. Так она, вместо того чтобы заплакать, вдруг как закричит:

— Опозогил! — она ​​букву «р» не выговаривает. — Маму-депутата на все село Опозогил! Загаза чогтова!

Такой шорох подняла — Ява не знал, куда глаза деть. Стоял, стоял, красный, как рак, а потом как даст стрекача — только пятки захлопали.

Но только раз такое было.

Хороший парень Ява. Мой лучший друг.

Выдумщик – каких свет не видел. Все время разные штуки придумывает.

И подводную лодку с дедовой плоскодонки мы с ним мастерили. И «метро» под свинарником рыли. И корову Контрибуцию для боя быков готовили (это после фильма о тореадорах). И чего только мы не делали. Всего и не перечислить.

Но всегда выдумки Явины были романтические и захватывающие. Идеи его зажигали и вдохновляли. И как же я удивился, когда вдруг (это было еще весной) Ява предложил: — Давай, Павлуша, выведем новый сорт кукурузы.

Я уставился на него —  случайно, не заболел. А он ...

— Кукуруза, — говорит, — очень важный сельскохозяйственный продукт, и выведение новых ее сортов — дело большой государственной важности. И вообще селекционеры-Симиренки очень уважаемые люди — не меньше космонавтов. Вон моя мать, глядишь, и депутат, и в Киев на совещания ездит, и в президиуме всегда сидит.

Слушал я, слушал, и не удержался.

— Тыц, — говорю, — на тебя! Такое говоришь — как на собрании. Тоже еще нашел веселое дело — кукурузу выращивать ...

Посмотрел он на меня, поморщился презрительно.

— Ты, — говорит, — Павлуша, болван. Ни черта не понимаешь. Ты знаешь, что бы это для меня было, если бы я изобрел новый сорт кукурузы! Какой это был бы выход! Э-эх! Никакое письмо, никакие штаны не были бы для меня страшны. Стала бы мать меня за штаны или письмо ругать, а я ей только — раз! — новый сорт кукурузы. Она — ах! — и все на свете забыла. Кукуруза — это же дело её жизни. Спасся бы я от письма на веки вечные.

С письмом в Явы была трагедия. Не давалось Яве вот это письмо, или как его еще наша учительница называет — чистописание. Если уж говорить о Явином письме, то, честно говоря, это было грязнописание. И в стенгазете его за это публиковали, и тетради его на специальной доске вывешивали — ничего не помогало. Не мог он быть аккуратным.

Кроме письма, было в Явы еще одно слабое место — брюки. Брюки на Яве горели. Любые новые штаны из любого наипрочнейшего материала за полмесяца превращались в лохмотья. Потому что такой был у Явы характер. Ява не ходил, не бегал, а летал. Если сравнить его характер с авиацией (я летчиком мечту стать!), то характер у Явы был реактивный. Прежде всего не выдерживали таких скоростей и перегрузок штанины. Они обтрёпывались снизу, Ява сокрушенно вздыхал и подстригал их ножницами. К этой парикмахерской процедуре ему приходилось прибегать всё чаще и чаще, штаны постепенно укорачивались, к тому же Ява все время их разрывал, оставляя на заборах целые куски, и вскоре от брюк оставалось одно только название, едва держащееся на шлейке.

Так, выведение нового сорта кукурузы было бы для Явы очень полезным.

— Ты понимаешь, — убеждал он меня, — это же интересно. Может, мы настоящими Симиренко станем. Разве плохо? Нас вся страна узнает.

— Нет, — говорю, — не хочу. Я хочу летчиком. А летчиков-Симиренко не бывает ... Пусть лучше что-то другое. И я не верю, чтобы мы что-то вывели. Это же умными надо быть и знать до черта. Нет!

— Ну и мямля ты, Павлуша.

— А ты трепло!

— А ты сонная муха.

— А ты ... тьфу на тебя!

— И тебя тьфу!

Крепко мы тогда поссорились. Правда, через два дня и помирились, но про кукурузу больше не вспоминали. Сразу после школы я поехал в гости к дяде в другое село, а когда приехал, Явы не застал — он в лагерь к морю отправился. Так мы с ним целое лето почти не виделись. И встретились только, как начались занятия в школе, я, конечно, совершенно забыл о том разговоре, который был у нас весной. И вдруг он говорит:

— Знаешь, Павлуша, а я новый сорт кукурузы таки посадил.

Я даже рот разинул.

— Врё, — говорю. — Где? Как?

— На материнском участке. Вот как ты уехал, все время мозолила мне мысль о кукурузе. Полез я как-то на чердак, искал колесико, что ты мне подарил. А у нас, ты знаешь, на чердаке всегда валяется кукурузных початков до черта. Искал я, искал колесико и вдруг наткнулся на початок. Подскочил. Такой, я тебе скажу, початище — ну как поросенок. Никогда такого не видел. И стрельнуло мне — ой, и это, наверное, новый сорт кукурузы сам вывелся случайно, и никто об этом не знает. Вероятно, мать его среди других початков не заметила, не обратила внимания. Это дело! Именно счастье в руки лезет. Вылущил я с того початка семена. Ох и семена! Если бы я тебе одним семенем по лбу попал — вот такую бы шишку набил ... Пошел я украдкой на материнский участок — именно подходящее место, потому что и удобрения там и земля будь здоров, — повыковыривал то, что было посажено, и целый рядок своим сортом засадил. Еще колышки вставил — для памяти, чтобы не перепутать.

— Ну и что? — нетерпеливо спрашиваю. — Вырос твой сорт?

— Да уж не знаю. Я же в лагерь поехал. Давай вдвоем пойдем сегодня посмотрим. Давай?

— Давай, — говорю, — раз такое дело, надо идти. Тем более, через неделю-полторы кукурузу соберут. Сгребет комбайн твой сорт — как ты его тогда найдешь.

Разговор этот состоялся на большой перемене. А когда кончились уроки, Ява сказал:

— Пойдем.

— Может, — говорю, — сначала пообедаем, а потом.

— Да что там обедать, не умрешь. Мы быстро. Посмотрим только и обратно. И будешь себе хоть до вечера обедать.

Я вижу, что его такое нетерпение взяло, — согласился. Может, действительно парень новый сорт открыл!

Пошли мы.

Вышли за село, на полевую дорогу. На небе — ни облачка. Солнце светит, нежаркое ласковое сентябрьское солнце.

Вдоль дороги сплошной зеленой стеной, как лес, стоит кукуруза, высоченная, метра три, а то и больше. Хорошо в этом году уродила.

Идем мы и идем. Уже и села не видно.

— Долго еще? — спрашиваю.

— Да нет. Еще немного и все.

После этого мы еще добрые километра два шлепали. Наконец Ява говорит:

— Тут. Видишь, табличка.

Действительно, у дороги торчит на колу табличка, а на табличке извилистыми буквами написано:

Кукуруза

Сорт Буковинский № 1

Участок Надежды Рень

Площадь 8,5 га

— Верно, — говорю, — это оно.

— Пошли, — говорит Ява, — теперь вглубь надо.

Свернули мы с пути и — в кукурузу. Ява впереди, я — за ним. И сразу — как в джунгли попали. Ох и густая кукуруза! Руками все время приходится листья разгребать, чтобы по лицу не ударили. А тут еще и портфель мешает — цепляется. Яву я сразу из глаз потерял. Только по шороху слышу, куда идти.

Через некоторое время спрашиваю.

— Ну как? Скоро твой сорт?

— Скоро, скоро, — довольно-таки далеко слышу бодрый Явин голос. Вот реактивщик — вон, уже где.

— Подожди, не спеши так, — кричу, — а то я не вижу, куда идти.

У меня уже дважды портфель из рук выпадал, и щеку я поцарапал об шершавые, как из жести, кукурузные листья.

Наконец снова спрашиваю:

— Ну как? Нашел?

— Нет еще. Густо слишком, — и в голосе, слышу, уже нет той бодрости.

— Слушай, — говорю, — ты становись на четвереньки и ползи. Потому что так никогда тех колышков не увидишь.

Сказал — и сам стал на четыре, портфель в зубы, чтобы не мешал, и пополз, как собака в цирке. Ползу и молчу — с портфелем в зубах много не наговоришь. По сторонам рассматриваю — колышки ищу. И с разгона просто носом в Явины штаны ткнулся. Смотрю, он тоже с портфелем в зубах. Сели мы, портфели изо рта выпустили — стараемся отдышаться.

— Ну что? — спрашиваю.

— Да, знаешь, — говорит растерянно, — очень трудно в этой гуще искать. Где-то тут должно быть, а не могу найти.

— Знаешь, — говорю, — давай планомерно. Прочешем этот кусок по всем правилам. Ты в одну сторону ползи, а я в другую, а потом сойдемся. Кукуруза же квадратно-гнездовым посажена, по квадратам и будем прочесывать. Это очень просто.

Ява сразу повеселел:

— Правильно. Я давно говорил, что ты гений, Павлуша. Только давай портфели здесь оставим, а то очень трудно их в зубах таскать.

Положили мы портфели и расползлись — я в одну сторону, Ява в другую.

Ползу, смотрю. Хоть я и говорил, что это очень просто — по квадратам, но, оказывается, не слишком просто. Если голову у самой земли держишь — так еще видно немного эти квадраты-ряды, а как поднимешь голову — никаких тебе квадратов, одни листья. Не будешь же все время щекой по земле тереться.

Полз я, полз и прямо, и зигзагами, колени уже все постирал, а колышков нету.

— Ява-а! — кричу.

— Ага, — издалека отзывается.

— Давай, — кричу, — назад!

— Давай!

Пополз я обратно. Показалось мне, что назад полз я значительно дольше, чем вперед. Уже давно должен был бы я встретиться с Явой, а его все не видно. И не слышно.

— Ява! — кричу наконец.

— Ага! — слышится далеко справа.

— Ява! — раздраженно кричу я. — Куда ты пополз, пусть тебе… Не туда ты ползешь.

— Это ты, — кричит он, — ты не туда ползешь. Я ползу правильно.

— Да ну тебя! Ползи сюда.

— Это ты сюда ползи!

Так перекликаясь, мы начали подползать друг к другу. Долго подползали. Наконец подползли. Злые оба, как черти.

— Ну, — спрашиваю, — нашел?

— «Нашел»? — передразнивает он. — Если бы нашел, я бы к тебе полз разве? Я бы тебя звал?

— Слушай, — говорю я, — может, ты не кукурузу, может, ты пуговицы посадил, чтобы штаны выросли, врун длинноногий.

— Нос твой я посадил.

— Ну, — говорю, — хватит. Мне твое семиренковство в печенках сидит. Я пошел домой. Я есть хочу. Где мой портфель?

— Там, где ты его положил.

Лег я на землю, начал разглядывать. Пыли наглотался, а портфеля не вижу.

— Это ты, — говорю, — ты виноват. Пополз куда-то. Из-за тебя мы портфели потеряли. Попробуй их теперь найти в такой гуще.

— Это не я, это ты, как тот щенок слепой, пополз по-дурацки и все запутал.

— Ну ладно, — говорю, — ссориться потом будем, давай портфели сначала найдем.

— Ладно, — говорит, — давай, раз ты такой слабак.

И поползли мы искать портфели. Теперь мы не расползались, а держались вместе. Через полчаса мы поняли, что найти портфели в этих кукурузных джунглях не легче, чем колышки. Колени горели огнем. И когда мы наконец поднялись, то чуть не попадали — ноги застыли и подгибались, не хотели держать.

— Ява, — сказал я, — давай плюнем на портфели и пойдем домой. Пообедаем, а потом придем за ними. А то я так есть хочу, что аж голова кружится.

— Знаешь, давай, — сразу согласился Ява, — а то у меня тоже живот к позвоночнику прилип. А после обеда и портфели найдем, и колышки, я думаю, тоже. Пойдем.

И Ява бодро рванул вперед. Я — за ним. Несмотря на боль в ногах, мы шли очень быстро, почти бежали. Кукурузные листья хлестали нас по щекам, лезли в глаза, царапали руки. Но мы не обращали внимания. Мы хотели есть.

Идти становилось все труднее.

— Ява, — сказал я, тяжело дыша, — что-то мы очень долго идем.

Ява молчал.

— Ява, — сказал я, ещё тяжелее дыша — где маршрут?

Ява молчал.

— Ява! — крикнул я, почти задыхаясь, — мы не туда идем.

Ява остановился

— А куда? Ты знаешь, куда?

— Нет, — говорю я, едва держась на ногах, — это ты меня сюда завел. Ты и выводи.

Ява бессильно опустился на землю.

— Я бы вывел, — сказал он, отдуваясь, и лег на спину. — Я бы вывел, если бы ты не начал ползать неизвестно куда не запутал меня. А теперь я не знаю.

— Что ты не знаешь? Что ты не знаешь, диверсанте!

— Не знаю, куда идти. Вот что. Ты же знаешь, какие эти кукурузные массивы, на сколько они километров тянутся. Если так пойти, можно два дня идти и не выйдешь. Совсем заблудиться можно.

— Что ?! Что ты несёшь? Кукуруза — не лес, в кукурузе нельзя заблудиться. Вставай и выводи меня сейчас же. Я есть хочу ... Слышишь?

— Так выходи сам, раз нельзя заблудиться.

— Что — сам? Что — сам? Это же твоя мать кукурузовод. А моя мать доярка. С коровника я тебя, закрыв глаза, выведу.

— Чего ноешь? Дай отдохнуть немного. Разнюнился. А еще летчиком хочешь быть! Какой ты к черту летчик! .. Слюнтяй ты! Труха ты гречневая ... Знал бы твой тезка космонавт Попович, что у него такой земляк ... Эх! Только имя хорошее портит. Отойди, а то врежу!

Наверное, мы бы таки подрались, если бы не такая усталость и не такая ситуация.

Вздохнув, я лег рядом с Явой. И вдруг у меня возникла идея.

— Ява, — говорю, — а что, если вылезти и посмотреть, куда идти.

— Это что тебе — дерево? Это же кукуруза. Злак. Не слышал я, чтобы люди на злаки лазили.

— Ну и что, — говорю. — Гляди, какое толстое! Как бамбук! Может, удержит.

— Ну, лезь.

— Нет, ты лезь. Ты легче — у тебя штаны короче и пуговиц меньше. А я поддержу.

Ява сначала не хотел. Наверное, обидно ему было, что это не он придумал. Он привык, что все идеи ему принадлежат. Потом махнул рукой:

— Ну, давай попробуем.

Мы выбрали самую высокую и самую толстую кукурузину, я прижался к ней спиной, сплел пальцы рук, чтобы удержать Яву, когда он на них ногой станет, и сказал:

— Ты больше на меня опирайся, а за кукурузину только держись.

— Хорошо, хорошо, — сказал Ява и, кряхтя, начал карябкаться на меня. Вот уже коленом на плечо стал, уперся руками о голову ... Ой! — ботинком нос задел. Но я пока молчу, терплю ... Ботинок вдавливается мне в плечо, каблуком ключицу мне проламывает. Я начинаю шататься, колени дрожат, подгибаются, подгибаются ...

— Ява, — кричу, — скорее смотри, я падаю. И ... что-то затрещало, зашумело, завизжало… Будто бомба в кукурузу свалилась.

Я лежу, въехав носом в землю. Во рту — песок, в ушах — песок, глаза припорошены.

Откашливаюсь, отплёвываюсь, протираю глаза и кричу:

— Ява, где ты? Ты жив?

— Жи ... апчхи вой, — и из кучи раструшенной кукурузы высовывается Явина голова.

— Ну что, — спрашиваю, — увидел?

— Фигу, — говорит, — я увидел. Одни листья перед носом. Ява вздохнул.

Я посмотрел в небо.

«Чудеса, — подумал я, — космонавты летают в бесконечном космосе, среди звезд, за сотни километров от земли и — ничего. А мы в кукурузе заблудились. Кино»

— Ява! — вскочил я. — Это ерунда какая-то. Этого не может быть, потому что это невозможно. Еще никто в мире не терялся в кукурузе. Мы просто пошли не в ту сторону. Я хорошо помню, что, когда мы шли, солнце нам било в спину. Идем обратно.

Сначала Ява недоверчиво поглядывал на меня. Но, видимо, я говорил так убедительно, что он встал.

— Как знать, может и правда. Пойдем. И мы поплелись назад.

Ох, как трудно было идти! До чего трудно идти! Мы не ощущали под собой ног. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем мы ползали на коленях!

В глазах темнело и зеленело.

Трудно было сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два, — и сколько мы прошли: километр, два или десять. Но наконец я не выдержал: — Ява, — говорю, — я больше не могу. Я сейчас упаду. Давай отдохнем.

Мы снова легли на землю. Долго мы лежали.

Было тихо. Только жесткие кукурузные листья шуршали над нами. Даже птиц, даже кузнечиков не было слышно.

— А если мы совсем не выберемся отсюда, — тихо сказал Ява. — И никто не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберет наши косточки.

— Хорошо бы, — говорю, — пообедать. Все-таки дольше бы продержались. А так на утро и помрём.

Вспомнив об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал.

— У нас на обед сегодня борщ и вареники с мясом, — грустно сказал Ява.

— А у нас суп с галушками и жареная курица, — сказал я, едва сдерживая слезы.

Нет, дальше терпеть я не мог.

— Ява, — говорю, — давай звать людей. Давай людей звать, Ява. Но Ява был настойчивее меня.

— Ты что, — говорит, — чтобы смеялись? Здоровые балбесы среди белого дня в кукурузе «Спасите» кричат.

— Пусть, — говорю, — было бы кому смеяться.

— Нет, — говорит Ява, — если уж так, давай лучше петь.

— Давай, — говорю, — хоть петь.

И мы затянули первое, что в голову пришло. А первой вспомнилась песня, которую мы часто слышали по радио.

На пыльных тропинках

далеких планет ... -

жалобно-жалобно выводил Ява.

... останутся наши следы ... -

еще жалобнее подтягивал я.

Долго мы пели. Все песни, какие знали, почти все перепели. Особенно хорошо шли те, что начинались с «ой». «Ой в поле могила», «Ой я несчастный», «Ой, месяц», «Ой, что ты, дуб», «Ой одна я, одна», «Ой в поле рожь». «Ой» — мы рявкали так, будто нас кто-то в бок колол.

Хорошо пошла у нас песня «Ой не шуми, луг, зеленый овраг». Особенно строки «Не плачь, не печалься, молодой казак». Трижды мы пели эту песню, и трижды, когда доходило до этого «не плачь», у меня начинало царапать в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение.

Мы лежали, обессиленные от голода, от песен, от безнадежных мыслей.

Я чего-то засунул руку в карман и вдруг нащупал там что-то твердое. Достал и ахнул. Но это же конфета, которую я еще вчера забыл съесть! Да еще и мятная. Это же и пить меньше будет хотеться.

— Ява, — хриплю, — смотри! Ява глянул и вздохнул:

— Одна?

— Одна.

Конфета слежалась в кармане, подтаяла, обертка прилипла так, что и зубами не отдерешь. Раньше бы я ее, наверное, просто выбросил. Но теперь это была такая ценность, что ой-ой-ой!

Я осторожно раскусил конфету пополам. Но неудачно — одна половинка вышла больше, вторая — меньше. А еще кусать — только крошить.

Я вздохнул и протянул Яве большую.

— Чего? Давай мне ту.

— Нет, — говорю, — бери. Ты больше есть хочешь.

— Почему?

— Потому что, — говорю, — я хорошо завтракал. Яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.

— А я картошки целую тарелку, и мясо, и салат из огурцов и помидоров. Значит, ты больше голоден, а не я. Бери.

— Нет. Я еще пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Возьми.

— А я два пирога, и целый кувшин молока, и стакан сметаны, и творога полтарелки и ...

— А я еще блинов, и груш-гнилушек, и ...

Наши завтраки увеличивались и увеличивались. Если бы их сложить, то вышел бы уже, наверное, дневной рацион слона. Окончилось тем, что Ява от большей половинки очень ловко откусил маленький кусочек и таким образом «порции» сравнялись.

Мы пытались сосать конфету как можно дольше, но через несколько минут во рту уже и вкуса не осталось. Есть захотелось еще больше. И есть, и пить. Особенно пить. Вскоре мы даже забыли о голоде. Пить, только пить хотелось нам. Вот теперь только почувствовали мы себя по-настоящему несчастными. Едва шевелили мы пересохшими губами. Солнце начало садиться. Приближался вечер. Мы с ужасом думали о своем будущем. Мы не видели выхода.

И вдруг прямо с неба, где-то рядом, кто-то очень громко сказал:

— Говорит Киев. Восемнадцатый час. Передаем беседу на тему «Кукуруза в сельском хозяйстве».

Нас — будто кто подбросил.

— Ява, — кричу, — это же радио в селе заговорило. Мы спасены!

А он:

— Павлуша! Побежали, пока говорит. А то замолчит, опять заблудимся.

И мы рванули. Ох и рванули мы! Аж зашумело.

Но не успели мы пробежать несколько шагов, как Ява обо что-то споткнулся и упал на землю. Я с разгона — на него. Очухались, присели, смотрим — а это наши портфели. Ну как в сказке прямо. Мы так и засмеялись глупым счастливым смехом.

Когда мы уже были в селе, Ява задумчиво сказал:

— Радио все-таки это вещь! А я сказал:

— И кукуруза тоже — сила. Особенно колхозная. В хозяйской мы бы ни за что не заблудились!.. И таки надо бы вывести какой-нибудь новый сорт, а? Ну и об этом мы еще поговорим ...