Весёлый рассказ о приключениях двух отчаянных мальчиков.
— Нет.
— Жадина ты, Сало.
— А вы босяки. Я хоть кроликов выращиваю, а вы только лоботрясничаете, из вредностей не вылезаете.
— Так ты не даешь кроликов.
— Разве вам можно доверить живого кроликов? Он у вас на второй день сдохнет.
— Сам ты сдохнешь.
— Ну да, сдохнет, вы же его кормить не будете, я знаю. Вы цыплят загубили? Загубили. У вас же, — Сало постучал себя пальцем по голове, — сельсовет не работает.
— У тебя очень работает. Недаром тебя Салом дразнят. И не потому только, что у тебя личность толстая, а потому, что ты еще и тупой. Даже пословица такая есть: «Глупое сало без хлеба». Пойдем, Павлуша. Пусть его съедят его кролики.
— Пошли.
Опять у нас ничего не получилось. Вот вредный Сало. Больше полсотни кроликов было у него, целый двор. Мы с Явой просили, чтобы дал нам хоть по одному (интересно же), а он, свинья, только фиги крутит. Не дает. Не доверяет. Он, видите ли, хороший, работящий, а мы — бездельники.
«Вам только поиграться, а потом будет, как с теми цыплятами».
Цыплят, которых нам птичница тетя Оля подарила, мы действительно не уберегли. Взяли с собой на выгон, а их там коршун утащил. Ну, и то, я считаю, стихийное бедствие. Даже из сельского стада волк ягнят ворует.
Просто Сало — нехороший парень. Завидует, что мы веселые бродяги и нас все село знает, вся Васюковка. Только и разговоров, что о наших выходках. Вот мы с ним как-то в кукурузе заблудились. Помните? Я вам уже когда-то об этом рассказывал. И вообще, много чего было. Кому расскажи — кино!
А Сало? Что — Сало? Корова, а не парень.
Его никто, кроме тех паршивых кроликов, и не знает. Кому он нужен? Абсолютно неинтересный парень.
— Вообще, мне кролика не очень-то и хотелось, — сказал Ява.
— Мне тоже, — отозвался я.
— Пусть такие, как Сало, возятся с теми вонючими кроликами. Он все равно больше ни на что не способен, — сказал Ява.
— Не способен, — подтвердил я.
— А мы — совсем другое дело. Будем говорить откровенно, без лжи — мы ребята с фантазией, — сказал Ява.
— С фантазией, — подтвердил я.
— Ты слышал, как дед Салимон вчера у сельмага сказал: «Вон, говорит, Ява и Павлуша пошли. Вот ребята! Орлы! Гангстеры, а не ребята! Нет на них каталажки».
— Слышал. Точно.
— Да, вот надо что-то такое сделать, чтобы тот курощуп Сало не задавался. Что-то такое интересное провернуть, чтобы ему аж в носу зачесалось от зависти.
— Надо. Давай думать.
Сели мы под забором и начали думать. Думали-думали, но долго ничего толкового не придумывалось.
— Может, воздушного змея огромного смастерить и кувшин со сметаной на нем в небо запустим?
— Да ну.
— Может, поймать в лесу сову и выпустить в клубе во время собрания?
— Нет.
— Может, украсть у Сало подштанники, когда белье сушить будут, и на телевизионную антенну повесить?
— Нет.
Сидим, думаем. У меня голова с непривычки заболела.
Наконец Ява сверкнул глазами и говорит:
— Придумал.
— Ну?
— Давай устроим бой быков. А? Ты помнишь, мы в клубе заграничное кино смотрели — «Тореадор»?
— Да, да-да-да... И что?
— Помнишь — на арене разъяренный бык, а дяденька, в шляпе, с кинжалом, перед носом у него танцует.
— Да-да-да...
— А потом — рраз! Бык — брык! И аплодисменты.
— Да. Здорово... Но это убивать надо. Кто же нам позволит убивать поголовье.
— Тыц, глупый. Убивать! Что это тебе — мясозаготовки, что ли? Это же зрелище. На стадионе. Вроде футбола. Главное здесь — красиво размахивать перед носом быка красной тряпкой и ловко выворачиваться, чтобы рогом не задело. Ты же видел. Тореадоры — это смелые герои и ловкачи. Главное здесь — тренировка и ловкость. Понимаешь? Впервые в истории Васюковки — бой быков. Тореадор Иван Рень и тореадор Павлуша Завгородний! Гости съезжаются со всей Украины. Трансляция по радио и по телевизору. Даже в Жмеринке видно будет. А?
Я улыбнулся. Это было здорово. По радио, по телевизору и вообще... Замолкнет тот Мацапура Сало со своими кроликами.
Мы уселись поудобнее и начали обсуждать детали. Прежде всего — бык. Кандидатура быка Петьки была отклонена сразу и окончательно. Это такое страшилище, что его даже сам зоотехник Иван Свиридович боится. Глаза — как тракторные фары. Землю ногами роет — как экскаватор. А заревет — бабы крестятся, думают, что война началась.
Этим летом один дачник чуть не умер с перепуга. Лежал на выгоне голый — загорал. Голова под зонтиком, все остальное на солнце. И вдруг — Петька. Дачник как рванет. Бугай за ним. Дачник толстый, с животиком. Видит — не убежит. А вот телеграфный столб на дороге. Как дачник на него вскарабкался — до сих пор не известно. Но факт — полдня загорал голый дачник на изоляторах, держась за провода, — пока не подъехал комбайнер Николай на комбайне и не снял его. Дачник штаны надел и сразу — на станцию: домой ехать. Нет, пусть с бугаем Петькой враги наши дерутся.
Второй кандидатурой был у нас козел Жора. Это я его кандидатуру выдвинул, чтобы отомстить. Очень мне противен был козел Жора, потому что съел мою новую праздничную рубашку, когда я в пруду купался.
Но Ява меня не поддержал.
— Во-первых, — сказал он, — Жора слишком разговорчив. Все время мекает. Мы и аплодисментов не услышим. А во-вторых, речь идет о бое быков, а не козлов. Надо, чтобы было что-то бычье, коровье что-то — большое и круторогое.
— Коровье? — говорю. — Слушай, так, может, и взять просто корову. Потому что, кроме Петьки, настоящих быков у нас нет, а коров сколько хочешь. И вообще, нигде не сказано, что обязательно должен быть бык. Мужского рода.
Ява задумался:
— Не знаю, можно и так.
— Тогда, — говорю, — лучшей кандидатуры, чем ваша Контрибуция, и не придумаешь.
— А почему Контрибуция? Почему ваша Манька?
— Потому что у нашей Маньки теленок и один рог сломан. Ты хочешь, чтобы с нас смеялись? Тореадоры с однорогой коровой! Карикатура. Такого еще никогда в мире не было.
— Можно, конечно, и Контрибуцию. Но она немного психическая.
— Что значит «психическая»?! Ерунда! Скажи лучше, что ты просто мамы боишься.
— Я — боюсь? Вот я сейчас дам тебе в ухо, и ты увидишь, как я боюсь. А ну забери свои слова обратно!
— Я забираю, но ты все равно боишься.
— Боюсь?
— Боишься.
— Боюсь?
— Боишься...
Я схватился рукой за ухо и в свою очередь ударил Яву кулаком в живот. Мы покатились по траве и выкатились на дорогу. Все, что было на дороге плохого, мы, катаясь, пособирали своими штанами и рубашками. Первым пришел в себя я.
— Погоди, — говорю, — достаточно. А то вместо боя быков у нас получился бой дураков.
— Это ты виноват... Ну, ладно. Попробуем Контрибуцию. Завтра погоним пасти и попробуем. А то твоя Манька действительно для телевизора не подходит. Еще люди подумают, что это не корова, а собака.
Мне уже надоело драться, и я сделал вид, что не понял, как тяжело он оскорбил мою дорогую Маньку.
Мы почистили друг друга и пошли домой.
На следующее утро мы встретились на дороге, ведущей к выгону. Я гнал перед собой Маньку, Ява — Контрибуцию. Коровы плелись, мотая хвостами, и не подозревали, какой это исторический день.
В Явы на голове была широкополая мамина шляпу — в нем мама ездила в Киев на совещания. Шляпа была на Яву велика и спадала ему на глаза. Чтобы хоть что-нибудь видеть и не упасть, Ява должен был все время, как лошадь, которая везет овёс, дергать головой, поправляя шляпу. Казалось, что он с кем-то раскланивается.
Шляпу Ява, конечно, взял тайком.
У меня под мышкой был коврик. Это был знаменитый коврик. Я его помню столько, сколько вообще что-нибудь помню. Он с самого детства висел над моей кроватью. Коврик был красный, и на нем было вышито трое забавных щенков, они сидели кучкой, прислонившись друг к другу головами. Это были Цюця, Гава и Рева, о которых мне мама рассказывала множество разных историй, пока я не засыпал. Последние два года, поскольку я уже вырос, коврик лежал в сундуке, и теперь от Цюци, Вороны и Ревы сильно пахло нафталином.
Коврик и шляпа — это был наш тореадорский инвентарь. По дороге мы еще вырезали из орешника две прекрасные шпаги. Мы были в полной боевой готовности.
Мы шли и пели арию Хозе из оперы «Кармен», которую много раз слышали по радио.
Торе-адор, смелее в бой,
Торе-адор, торе-адор…
Там ждет тебя-а любовь,
там ждет тебя-а-а любовь…
Мы пели и не знали, что ждет нас.
Небо было синее-синее — настоящее испанское небо. И солнце сияло — аж шипело, как сало на сковородке. Погода — идеально подходящая для боя быков.
Мы погнали коров на край выгона туда, где пруд, — подальше от людских глаз.
— Отгони свою Маньку куда-то вбок, чтобы не мешала, — сказал Ява, — и давай начинать.
Я не стал спорить. Тем более, Манька у нас очень нервная, ей лучше не видеть боя быков.
Ява поправил на голове шляпу, подтянул штаны, взял мой коврик и, танцуя, на цыпочках стал приближаться к Контрибуции. Подошел к самой ее морде и начал размахивать ковриком у нее перед глазами. Я затаил дыхание — сейчас начнется...
Контрибуция спокойно щипала траву.
Ява замахал ковриком еще сильнее. Контрибуция не обращала на него ни малейшего внимания.
Ява хлестнул ее ковриком по ноздрям. Контрибуция только отвернула морду.
Ява раздраженно взвизгнул и изо всех сил шлёпнул ее ковриком. Контрибуция, лениво переступая ногами, повернулась к Яве хвостом.
Ява снова забежал вперед и начал плясать...
Через полчаса он сказал:
— Она ко мне просто привыкла, она меня любит — и потому не хочет... А ну давай ты!
Через час, запыхавшись, я сказал:
— Какое-то убоище, а не корова. Психическая, называется! Жаль, что у Маньки нет рога, я бы тебе показал, что такое настоящая корова.
Ява снова сменил меня. Он то и дело менял тактику: то подходил к корове потихоньку и неожиданно бил ковриком, то подскакивал с разгона, то набегал со стороны. Но результатов никаких. Контрибуция не принимала боя. Волосы у нас взмокли, коврик нервно дергался в руках — казалось, что Цюця, Гава и Рева вот-вот залают, а Контрибуции хоть бы что.
Однажды, когда Ява схватил Контрибуцию за ухо, она с укором посмотрела на него своими печальными коровьими глазами и сказала:
— Мму! В переводе это, пожалуй, означало: «Ступайте, ребята, отсюда. Не трогайте меня».
Но мы вовремя не поняли ее.
Дыша, мы прыгали вокруг неё, вызывая на поединок. Яве было стыдно передо мной за свою Контрибуцию — это я видел.
Наконец разъяренный Ява крикнул:
— Ну ударь, ну ударь ее, Павлуша, хорошенько! Что — боишься?... Ну так я сам!
Он размахнулся и двинул Контрибуцию ногой по губе.
И вдруг... Вдруг я увидел Яву где-то высоко в небе. И оттуда, с неба, услышал его отчаянное визгливое:
— А-а-а-ай!
Он начал бежать, по-моему, еще в небе. Потому что когда ноги его коснулись земли, он уже изо всех сил мчался к пруду. Я рванул за ним. Это было наше единственное спасение. Мы с разгона влетели в пруд, поднимая целые гейзеры воды и грязи. Остановились мы на где-то середине. То, куда мы влетели, честно говоря, прудом можно было назвать лишь условно. Когда-то, действительно, здесь был немалый пруд. Но он давно пересох, загрязнился, зацвел и превратился в обычную лужу. В самом глубоком месте нам было по шею. Именно в этом месте мы сейчас и стояли, тяжело дыша.
Контрибуция бегала вокруг лужи и мычала на наш адрес какие-то свои коровьи проклятия. В лужу лезть она не хотела. Она была брезгливая, опрятная корова. Мы это знали.
Мы стояли и молчали.
Дно лужи было вязкое, илистое. Честно говоря, мы по пупок стояли в противной скользкой грязи. Только от пупа до шеи была вода. И то водой она была, пожалуй, лишь процентов на тридцать — такая грязная, мутная и вонючая.
Мы стояли и молчали. Нам было плохо. Цюця, Гава и Рева плавали перед моим носом. Тореадорская шляпа — перед Явиным носом. Но нам было не до них.
Хорошо, что Контрибуция подбросила тореадора Яву не рогами, а просто мордой. Это было очень благородно с её стороны. Такой разъяренной коровы я еще никогда не видел.
— Я же тебе говорил, что она психическая, — сказал Ява даже с какой-то гордостью.
— Угу-у, — протянул я. — Что же нам теперь делать?
— Надо ждать.
— Чего — ждать?
— Пока она отойдет.
— Ты что — сдурел? Она может до ночи здесь гулять. А я уже замерз.
— Ты хочешь выйти? Так выходи. И я увижу, как ты будешь лететь в стратосферу.
— Ява, а не говори ерунды. Это же тебе не бык Петька. Это твоя родная корова. Она тебя любит. Ты же сам говорил.
— Она меня когда-то любила. Теперь она меня уже не любит.
Еще во время наших тореадорских упражнений небо затянуло облаками. А теперь начал идти мелкий дождь.
Контрибуция стояла неподвижно, как памятник. Но это не потому, что она о нас забыла и успокоилась. Просто все коровы во время дождя застывают.
Дождь тёк по нашим лицам, капало с носа, мы начали стучать зубами. Честное слово, в таком отчаянии я не был даже тогда, когда мы с Явой заблудились в кукурузе.
Вдруг я увидел, что к пруду кто-то приближается. Кто-то шел с поля в деревню мимо него. Я повеселел — сейчас позовем, чтобы отогнал корову.
Пока он был далеко, сквозь дождь не видно было лица. Но вот он приблизился, я посмотрел — и вдруг у меня, и так почти холодного, похолодело внутри. Это был Сало. Он нес огромный ворох травы, — видимо, для своих кроликов.
— Ява, — прошипел я, — это Сало. Давай нырнем, чтобы не узнал.
Но было поздно. Сало уже увидел нас и удивленно-радостно закричал:
— О, босяки, что вы там делаете?! Мы растерянно молчали.
— Да вы что — умерли, не слышите? — крикнул Сало.
Надо было что-то отвечать.
— Ку-ку-купаемся, — петушиным голосом сказал Ява, стуча зубами.
— В рубашках? Под дождем? И в такой грязи? — уставился Сало. Я повернулся к Яве и прошептал:
— Давай вылезать. При нем она не тронет.
— Давай, — едва шевельнул посиневшими губами Ява.
Я дернул одну ногу, вторую и растерянно прошептал:
— Ява, скандал! У меня ноги не вынимаются.
— В м-меня т-тоже, — простонал Ява. Увидев, как мы дёргаемся, Сало закричал:
— Ребята, да что там у вас? Боже мой, да вы, наверное, увязли.
Мы дергались и молчали.
— Ребята, подождите, ребята! — снова закричал Сало. — Я, кажется, придумал. У меня тут веревка есть. Одну минуточку!
Он быстро распотрошил свою охапку, вытряхнул траву, потом раскрутил веревку и ловко, как матрос, бросил нам конец:
— Держите!
Мы поймали, все еще не понимая, что он собирается делать. Неужели надеется вытянуть нас. Он слабак, самый слабый в школе! Но он и не думал нас тащить. Он подошел к Контрибуции, которая все еще стояла неподвижно на одном месте, подогнал ее к пруду и стал обматывать ее рога веревкой.
Мы озадаченно переглянулись.
Затем он крикнул, чтобы мы крепче держались, и начал потихоньку подгонять корову.
И рыжая Контрибуция, над которой мы так бесстыдно издевались, потащила нас из грязи на свет белый.
Я не буду рассказывать, какие хорошие мы вылезли, как дотащились домой и что говорили родителям. Не хочу. Это мне не интересно.
Скажу лучше вот что. Недавно мы с Явой прочитали в газете, что парень из нашего села Григорий Остапенко (так официально, по документам, называется Сало) выкормил двадцать кроликов и за это награжден грамотой. Мало того, то же самое мы услышали по радио. К телевизору теперь я боюсь подходить — неужели и по телевизору будет?
Мы грустно сидим с Явой под забором и думаем. Мы думаем — что такое слава? Некоторые ломают себе голову, выдумывают разные выходки, можно сказать, рискуют жизнью, чтобы прославиться, стать известным, — и только стыда набираются. А другие спокойно себе ковыряются в хлеву, возятся с кроликами, никому в глаза не лезут — и о них пишут в газетах, говорят по радио и награждают грамотами... Ну, что вы скажете?
Тореадоры из Васюковки
— Так не дашь?— Нет.
— Жадина ты, Сало.
— А вы босяки. Я хоть кроликов выращиваю, а вы только лоботрясничаете, из вредностей не вылезаете.
— Так ты не даешь кроликов.
— Разве вам можно доверить живого кроликов? Он у вас на второй день сдохнет.
— Сам ты сдохнешь.
— Ну да, сдохнет, вы же его кормить не будете, я знаю. Вы цыплят загубили? Загубили. У вас же, — Сало постучал себя пальцем по голове, — сельсовет не работает.
— У тебя очень работает. Недаром тебя Салом дразнят. И не потому только, что у тебя личность толстая, а потому, что ты еще и тупой. Даже пословица такая есть: «Глупое сало без хлеба». Пойдем, Павлуша. Пусть его съедят его кролики.
— Пошли.
Опять у нас ничего не получилось. Вот вредный Сало. Больше полсотни кроликов было у него, целый двор. Мы с Явой просили, чтобы дал нам хоть по одному (интересно же), а он, свинья, только фиги крутит. Не дает. Не доверяет. Он, видите ли, хороший, работящий, а мы — бездельники.
«Вам только поиграться, а потом будет, как с теми цыплятами».
Цыплят, которых нам птичница тетя Оля подарила, мы действительно не уберегли. Взяли с собой на выгон, а их там коршун утащил. Ну, и то, я считаю, стихийное бедствие. Даже из сельского стада волк ягнят ворует.
Просто Сало — нехороший парень. Завидует, что мы веселые бродяги и нас все село знает, вся Васюковка. Только и разговоров, что о наших выходках. Вот мы с ним как-то в кукурузе заблудились. Помните? Я вам уже когда-то об этом рассказывал. И вообще, много чего было. Кому расскажи — кино!
А Сало? Что — Сало? Корова, а не парень.
Его никто, кроме тех паршивых кроликов, и не знает. Кому он нужен? Абсолютно неинтересный парень.
— Вообще, мне кролика не очень-то и хотелось, — сказал Ява.
— Мне тоже, — отозвался я.
— Пусть такие, как Сало, возятся с теми вонючими кроликами. Он все равно больше ни на что не способен, — сказал Ява.
— Не способен, — подтвердил я.
— А мы — совсем другое дело. Будем говорить откровенно, без лжи — мы ребята с фантазией, — сказал Ява.
— С фантазией, — подтвердил я.
— Ты слышал, как дед Салимон вчера у сельмага сказал: «Вон, говорит, Ява и Павлуша пошли. Вот ребята! Орлы! Гангстеры, а не ребята! Нет на них каталажки».
— Слышал. Точно.
— Да, вот надо что-то такое сделать, чтобы тот курощуп Сало не задавался. Что-то такое интересное провернуть, чтобы ему аж в носу зачесалось от зависти.
— Надо. Давай думать.
Сели мы под забором и начали думать. Думали-думали, но долго ничего толкового не придумывалось.
— Может, воздушного змея огромного смастерить и кувшин со сметаной на нем в небо запустим?
— Да ну.
— Может, поймать в лесу сову и выпустить в клубе во время собрания?
— Нет.
— Может, украсть у Сало подштанники, когда белье сушить будут, и на телевизионную антенну повесить?
— Нет.
Сидим, думаем. У меня голова с непривычки заболела.
Наконец Ява сверкнул глазами и говорит:
— Придумал.
— Ну?
— Давай устроим бой быков. А? Ты помнишь, мы в клубе заграничное кино смотрели — «Тореадор»?
— Да, да-да-да... И что?
— Помнишь — на арене разъяренный бык, а дяденька, в шляпе, с кинжалом, перед носом у него танцует.
— Да-да-да...
— А потом — рраз! Бык — брык! И аплодисменты.
— Да. Здорово... Но это убивать надо. Кто же нам позволит убивать поголовье.
— Тыц, глупый. Убивать! Что это тебе — мясозаготовки, что ли? Это же зрелище. На стадионе. Вроде футбола. Главное здесь — красиво размахивать перед носом быка красной тряпкой и ловко выворачиваться, чтобы рогом не задело. Ты же видел. Тореадоры — это смелые герои и ловкачи. Главное здесь — тренировка и ловкость. Понимаешь? Впервые в истории Васюковки — бой быков. Тореадор Иван Рень и тореадор Павлуша Завгородний! Гости съезжаются со всей Украины. Трансляция по радио и по телевизору. Даже в Жмеринке видно будет. А?
Я улыбнулся. Это было здорово. По радио, по телевизору и вообще... Замолкнет тот Мацапура Сало со своими кроликами.
Мы уселись поудобнее и начали обсуждать детали. Прежде всего — бык. Кандидатура быка Петьки была отклонена сразу и окончательно. Это такое страшилище, что его даже сам зоотехник Иван Свиридович боится. Глаза — как тракторные фары. Землю ногами роет — как экскаватор. А заревет — бабы крестятся, думают, что война началась.
Этим летом один дачник чуть не умер с перепуга. Лежал на выгоне голый — загорал. Голова под зонтиком, все остальное на солнце. И вдруг — Петька. Дачник как рванет. Бугай за ним. Дачник толстый, с животиком. Видит — не убежит. А вот телеграфный столб на дороге. Как дачник на него вскарабкался — до сих пор не известно. Но факт — полдня загорал голый дачник на изоляторах, держась за провода, — пока не подъехал комбайнер Николай на комбайне и не снял его. Дачник штаны надел и сразу — на станцию: домой ехать. Нет, пусть с бугаем Петькой враги наши дерутся.
Второй кандидатурой был у нас козел Жора. Это я его кандидатуру выдвинул, чтобы отомстить. Очень мне противен был козел Жора, потому что съел мою новую праздничную рубашку, когда я в пруду купался.
Но Ява меня не поддержал.
— Во-первых, — сказал он, — Жора слишком разговорчив. Все время мекает. Мы и аплодисментов не услышим. А во-вторых, речь идет о бое быков, а не козлов. Надо, чтобы было что-то бычье, коровье что-то — большое и круторогое.
— Коровье? — говорю. — Слушай, так, может, и взять просто корову. Потому что, кроме Петьки, настоящих быков у нас нет, а коров сколько хочешь. И вообще, нигде не сказано, что обязательно должен быть бык. Мужского рода.
Ява задумался:
— Не знаю, можно и так.
— Тогда, — говорю, — лучшей кандидатуры, чем ваша Контрибуция, и не придумаешь.
— А почему Контрибуция? Почему ваша Манька?
— Потому что у нашей Маньки теленок и один рог сломан. Ты хочешь, чтобы с нас смеялись? Тореадоры с однорогой коровой! Карикатура. Такого еще никогда в мире не было.
— Можно, конечно, и Контрибуцию. Но она немного психическая.
— Что значит «психическая»?! Ерунда! Скажи лучше, что ты просто мамы боишься.
— Я — боюсь? Вот я сейчас дам тебе в ухо, и ты увидишь, как я боюсь. А ну забери свои слова обратно!
— Я забираю, но ты все равно боишься.
— Боюсь?
— Боишься.
— Боюсь?
— Боишься...
Я схватился рукой за ухо и в свою очередь ударил Яву кулаком в живот. Мы покатились по траве и выкатились на дорогу. Все, что было на дороге плохого, мы, катаясь, пособирали своими штанами и рубашками. Первым пришел в себя я.
— Погоди, — говорю, — достаточно. А то вместо боя быков у нас получился бой дураков.
— Это ты виноват... Ну, ладно. Попробуем Контрибуцию. Завтра погоним пасти и попробуем. А то твоя Манька действительно для телевизора не подходит. Еще люди подумают, что это не корова, а собака.
Мне уже надоело драться, и я сделал вид, что не понял, как тяжело он оскорбил мою дорогую Маньку.
Мы почистили друг друга и пошли домой.
На следующее утро мы встретились на дороге, ведущей к выгону. Я гнал перед собой Маньку, Ява — Контрибуцию. Коровы плелись, мотая хвостами, и не подозревали, какой это исторический день.
В Явы на голове была широкополая мамина шляпу — в нем мама ездила в Киев на совещания. Шляпа была на Яву велика и спадала ему на глаза. Чтобы хоть что-нибудь видеть и не упасть, Ява должен был все время, как лошадь, которая везет овёс, дергать головой, поправляя шляпу. Казалось, что он с кем-то раскланивается.
Шляпу Ява, конечно, взял тайком.
У меня под мышкой был коврик. Это был знаменитый коврик. Я его помню столько, сколько вообще что-нибудь помню. Он с самого детства висел над моей кроватью. Коврик был красный, и на нем было вышито трое забавных щенков, они сидели кучкой, прислонившись друг к другу головами. Это были Цюця, Гава и Рева, о которых мне мама рассказывала множество разных историй, пока я не засыпал. Последние два года, поскольку я уже вырос, коврик лежал в сундуке, и теперь от Цюци, Вороны и Ревы сильно пахло нафталином.
Коврик и шляпа — это был наш тореадорский инвентарь. По дороге мы еще вырезали из орешника две прекрасные шпаги. Мы были в полной боевой готовности.
Мы шли и пели арию Хозе из оперы «Кармен», которую много раз слышали по радио.
Торе-адор, смелее в бой,
Торе-адор, торе-адор…
Там ждет тебя-а любовь,
там ждет тебя-а-а любовь…
Мы пели и не знали, что ждет нас.
Небо было синее-синее — настоящее испанское небо. И солнце сияло — аж шипело, как сало на сковородке. Погода — идеально подходящая для боя быков.
Мы погнали коров на край выгона туда, где пруд, — подальше от людских глаз.
— Отгони свою Маньку куда-то вбок, чтобы не мешала, — сказал Ява, — и давай начинать.
Я не стал спорить. Тем более, Манька у нас очень нервная, ей лучше не видеть боя быков.
Ява поправил на голове шляпу, подтянул штаны, взял мой коврик и, танцуя, на цыпочках стал приближаться к Контрибуции. Подошел к самой ее морде и начал размахивать ковриком у нее перед глазами. Я затаил дыхание — сейчас начнется...
Контрибуция спокойно щипала траву.
Ява замахал ковриком еще сильнее. Контрибуция не обращала на него ни малейшего внимания.
Ява хлестнул ее ковриком по ноздрям. Контрибуция только отвернула морду.
Ява раздраженно взвизгнул и изо всех сил шлёпнул ее ковриком. Контрибуция, лениво переступая ногами, повернулась к Яве хвостом.
Ява снова забежал вперед и начал плясать...
Через полчаса он сказал:
— Она ко мне просто привыкла, она меня любит — и потому не хочет... А ну давай ты!
Через час, запыхавшись, я сказал:
— Какое-то убоище, а не корова. Психическая, называется! Жаль, что у Маньки нет рога, я бы тебе показал, что такое настоящая корова.
Ява снова сменил меня. Он то и дело менял тактику: то подходил к корове потихоньку и неожиданно бил ковриком, то подскакивал с разгона, то набегал со стороны. Но результатов никаких. Контрибуция не принимала боя. Волосы у нас взмокли, коврик нервно дергался в руках — казалось, что Цюця, Гава и Рева вот-вот залают, а Контрибуции хоть бы что.
Однажды, когда Ява схватил Контрибуцию за ухо, она с укором посмотрела на него своими печальными коровьими глазами и сказала:
— Мму! В переводе это, пожалуй, означало: «Ступайте, ребята, отсюда. Не трогайте меня».
Но мы вовремя не поняли ее.
Дыша, мы прыгали вокруг неё, вызывая на поединок. Яве было стыдно передо мной за свою Контрибуцию — это я видел.
Наконец разъяренный Ява крикнул:
— Ну ударь, ну ударь ее, Павлуша, хорошенько! Что — боишься?... Ну так я сам!
Он размахнулся и двинул Контрибуцию ногой по губе.
И вдруг... Вдруг я увидел Яву где-то высоко в небе. И оттуда, с неба, услышал его отчаянное визгливое:
— А-а-а-ай!
Он начал бежать, по-моему, еще в небе. Потому что когда ноги его коснулись земли, он уже изо всех сил мчался к пруду. Я рванул за ним. Это было наше единственное спасение. Мы с разгона влетели в пруд, поднимая целые гейзеры воды и грязи. Остановились мы на где-то середине. То, куда мы влетели, честно говоря, прудом можно было назвать лишь условно. Когда-то, действительно, здесь был немалый пруд. Но он давно пересох, загрязнился, зацвел и превратился в обычную лужу. В самом глубоком месте нам было по шею. Именно в этом месте мы сейчас и стояли, тяжело дыша.
Контрибуция бегала вокруг лужи и мычала на наш адрес какие-то свои коровьи проклятия. В лужу лезть она не хотела. Она была брезгливая, опрятная корова. Мы это знали.
Мы стояли и молчали.
Дно лужи было вязкое, илистое. Честно говоря, мы по пупок стояли в противной скользкой грязи. Только от пупа до шеи была вода. И то водой она была, пожалуй, лишь процентов на тридцать — такая грязная, мутная и вонючая.
Мы стояли и молчали. Нам было плохо. Цюця, Гава и Рева плавали перед моим носом. Тореадорская шляпа — перед Явиным носом. Но нам было не до них.
Хорошо, что Контрибуция подбросила тореадора Яву не рогами, а просто мордой. Это было очень благородно с её стороны. Такой разъяренной коровы я еще никогда не видел.
— Я же тебе говорил, что она психическая, — сказал Ява даже с какой-то гордостью.
— Угу-у, — протянул я. — Что же нам теперь делать?
— Надо ждать.
— Чего — ждать?
— Пока она отойдет.
— Ты что — сдурел? Она может до ночи здесь гулять. А я уже замерз.
— Ты хочешь выйти? Так выходи. И я увижу, как ты будешь лететь в стратосферу.
— Ява, а не говори ерунды. Это же тебе не бык Петька. Это твоя родная корова. Она тебя любит. Ты же сам говорил.
— Она меня когда-то любила. Теперь она меня уже не любит.
Еще во время наших тореадорских упражнений небо затянуло облаками. А теперь начал идти мелкий дождь.
Контрибуция стояла неподвижно, как памятник. Но это не потому, что она о нас забыла и успокоилась. Просто все коровы во время дождя застывают.
Дождь тёк по нашим лицам, капало с носа, мы начали стучать зубами. Честное слово, в таком отчаянии я не был даже тогда, когда мы с Явой заблудились в кукурузе.
Вдруг я увидел, что к пруду кто-то приближается. Кто-то шел с поля в деревню мимо него. Я повеселел — сейчас позовем, чтобы отогнал корову.
Пока он был далеко, сквозь дождь не видно было лица. Но вот он приблизился, я посмотрел — и вдруг у меня, и так почти холодного, похолодело внутри. Это был Сало. Он нес огромный ворох травы, — видимо, для своих кроликов.
— Ява, — прошипел я, — это Сало. Давай нырнем, чтобы не узнал.
Но было поздно. Сало уже увидел нас и удивленно-радостно закричал:
— О, босяки, что вы там делаете?! Мы растерянно молчали.
— Да вы что — умерли, не слышите? — крикнул Сало.
Надо было что-то отвечать.
— Ку-ку-купаемся, — петушиным голосом сказал Ява, стуча зубами.
— В рубашках? Под дождем? И в такой грязи? — уставился Сало. Я повернулся к Яве и прошептал:
— Давай вылезать. При нем она не тронет.
— Давай, — едва шевельнул посиневшими губами Ява.
Я дернул одну ногу, вторую и растерянно прошептал:
— Ява, скандал! У меня ноги не вынимаются.
— В м-меня т-тоже, — простонал Ява. Увидев, как мы дёргаемся, Сало закричал:
— Ребята, да что там у вас? Боже мой, да вы, наверное, увязли.
Мы дергались и молчали.
— Ребята, подождите, ребята! — снова закричал Сало. — Я, кажется, придумал. У меня тут веревка есть. Одну минуточку!
Он быстро распотрошил свою охапку, вытряхнул траву, потом раскрутил веревку и ловко, как матрос, бросил нам конец:
— Держите!
Мы поймали, все еще не понимая, что он собирается делать. Неужели надеется вытянуть нас. Он слабак, самый слабый в школе! Но он и не думал нас тащить. Он подошел к Контрибуции, которая все еще стояла неподвижно на одном месте, подогнал ее к пруду и стал обматывать ее рога веревкой.
Мы озадаченно переглянулись.
Затем он крикнул, чтобы мы крепче держались, и начал потихоньку подгонять корову.
И рыжая Контрибуция, над которой мы так бесстыдно издевались, потащила нас из грязи на свет белый.
Я не буду рассказывать, какие хорошие мы вылезли, как дотащились домой и что говорили родителям. Не хочу. Это мне не интересно.
Скажу лучше вот что. Недавно мы с Явой прочитали в газете, что парень из нашего села Григорий Остапенко (так официально, по документам, называется Сало) выкормил двадцать кроликов и за это награжден грамотой. Мало того, то же самое мы услышали по радио. К телевизору теперь я боюсь подходить — неужели и по телевизору будет?
Мы грустно сидим с Явой под забором и думаем. Мы думаем — что такое слава? Некоторые ломают себе голову, выдумывают разные выходки, можно сказать, рискуют жизнью, чтобы прославиться, стать известным, — и только стыда набираются. А другие спокойно себе ковыряются в хлеву, возятся с кроликами, никому в глаза не лезут — и о них пишут в газетах, говорят по радио и награждают грамотами... Ну, что вы скажете?
Комментариев нет:
Отправить комментарий